На кортах

      Возможно, казахский не самый красивый язык. Но я опускаю взгляд на его губы. Смачно вслушиваюсь в низкие вибрации. В интонацию. В акцент, от которого я в ебаном восторге и нервно облизываю уже свои губы — ими я беззвучно стараюсь повторить сказанное. Запомнить. Мне всегда будет что сказать даже на своём языке.       Тридцать третий этаж многоэтажного дома Дияра Рублёва встречает нас писком, уведомляющим о том, что двери открыты, и дорогая хата готова принять гостей. Но я не успеваю и шагу ступить, когда переступаю порог. Пьяный мелкий бес налетает на меня и тянет за грудки, впечатав спиной в ближайшую стену.       Мой кадык нервно дрожит рядом с его дыханием. Я не могу и слова вымолвить, язык сохнет. Я действительно впервые настолько растерян. Напуган? Нет. Благодарен? Возможно.       Я шарю руками под тёмным затылком и грудью, когда Рублёв жадно вылизывает мой рот, давит всем весом, не позволяя опуститься на пол, и я придушенно выстанываю что-то в поцелуй. Не помню, что именно, но кажется...       Кажется, это чертовски важно.       Клацаю недовольно зубами, когда говнюк проходится резцами по губе, а весь мой рот кровью перебит. Его. И моей, потому что я несдержан и тоже прикусываю то ему, то себе — губы, и окончательно перестаю понимать, где заканчивается моё удовольствие и переплетается с его.       — Ненавижу тебя, — рычит Рублёв, мой карманный дикий зверь.       — Боже, иди нахуй, — поближе. Сюда       — Ладно, — отвечает Дияр, не сводя с меня пристально взгляда так, что я не сразу улавливаю намёк. Хотя это именно он.       — Что?       — Я привык терпеть боль, — добавляет этот придурок, тёмные глаза которого блестят в холодном свете прихожей.       О, нет, думаю я, не в мою смену.       Я заныриваю в его зрачки. Пару секунд провожу в его взгляде, прежде чем опустить глаза ниже, на тонкие непослушные губы. Так несколько раз подряд. В какой-то момент это даже становится очевидно. Хотя я и не скрываю.       Пасть Дияра маячит поблизости. Я выдыхаю жар ему прямо в лицо. Он разводит меня, чтобы я залез в его рот языком.       — Ненавижу, — выдыхает Дияр.       Мысль летит сразу от револьвера в висок, прошибает насквозь, чтобы я это наконец-то понял. Сколько бы он ни злился и не давил меня, я всегда окажу большее сопротивление. Но не чтобы показать, что я сильнее или круче, или что-то в таком роде, что не имеет для меня смысла вообще.       «Ненавижу».       Вру я себе или нет — однозначно большой вопрос. Ненавижу я воду. Ненавижу людей, унижающих слабых. Ненавижу голод. Ненавижу несправедливость. Ненавижу то, как Рублёв шумно пыхтит под моим ухом и нарочно меня испытывает, хотя знает, что я всё слушаю. Или ненавижу то, как он с хрипом, протяжно ругается. Улыбается и так же быстро перестаёт это делать, будто его что-то не устраивает. Меня это раздражает и в ступор вводит. И эти несколько секунд я пытаюсь сообразить, как реагировать, пока он раздёргивает мой ремень, а мне хочется его укусить. Или потереться щекой о его башку, как щенок. И во мне всё живое замирает, когда тот приподнимает мою рубашку и скользит рукой по низу живота. Нутро крутит.       Я гулко рычу ему в губы, совсем озверевший. Пусть только дёрнет за цепь, и я перестану. Или громче буду. Толкаюсь бёдрами навстречу руке, и держу её так крепко возле себя, не желая явно, чтобы он так просто отстранялся — приятно. А ещё меня дрожь берёт от того, как он загнанно дышит. Хочу, чтобы ему тоже было приятно.       Дияр справляется с моими джинсами и запускает руку под одежду. Его ладонь скользит по всей длине. У меня стоит. У него тоже стоит, я чувствую собственным бедром, к которому он прижимается.       У Дияра ладонь широкая, удобная. Да, дрочить другим он не умеет, но мне не составит труда его направить, показать. В этом страшного ничего и нет. И это нихуя не стыдно. Если умеешь подбирать ключ к собственному удовольствию, обязательно подберёшь и к чужому.       — Эй, — рычит он. — Потрогай меня тоже.       От его тона мне окончательно сносит крышу. Я хватаю Дияра за руку и заставляю убрать её в сторону. Сразу после этого толкаю его в грудь и в буквальном смысле прижимаю к противоположной стене. Маленький дикий зверёк злится. Он дёргает меня, тянет, пытается захватить власть. Ну, нет. В итоге только сшибает парочку ваз на высоких колоннах в коридоре и под звуки разлетающегося стекла сам оказывается на полу. Я сажусь сверху, подминаю его под себя и полностью избавляюсь от своих штанов.       — Не выёбывайся, — прошу, расстёгивая его ширинку.       — Иди нахуй, — огрызается Рублёв, у которого загораются уши.       — Ладно, — отвечаю я и запускаю ладонь под каёмку его брюк, чтобы достать член. Трусь собственным о чужой, на сдвиге теснясь бёдрами прямо ему в пах, и низко выстанываю его имя. Вижу, что хочет вырваться, а потому перехватываю его руки и крепко сжимаю над головой, чтобы даже не пытался.       — Сейчас веду я, — вдыхаю сквозь стиснутые зубы. Для большего эффекта выгибаюсь всем позвоночником в его сторону. Вижу, как Дияру почти невмоготу терпеть. Как весь он изводится от возбуждения, рычит тихо, когда я касаюсь языком его горла — эти вибрации злобные по губам катаю, и кусаю.       В один момент прижимаю к его тугой шее собственное предплечье, давя вполовину всем весом. Налегаю на туловище, задрав рубашку. Кожа к коже. Вот так. Не спрячется, сука. Изверну в нём все внутренности так, чтобы тот научился получать удовольствие правильно, не как животное.       Вторую руку завожу себе за спину, крепко сжимая его дрожащий, горячий ствол. Оглаживаю его неровно и подвожу касание к тянущимся яйцам, сминая мошонку, и ведь Дияр гнётся весь до сих пор. Пытается сопротивляться, а я не даю — лежи, командую. Ни с кем так никогда больше не делал. Не хочу. В отношении его желаний перестаю быть эгоистом напрочь. Я хочу, чтобы ему было хорошо. Для этого я готов терпеть что угодно. Я даже готов передарить ему своё собственное «хорошо».       Быстро достаю из кармана своих валяющихся неподалёку штанов гондон, распарывая глянцевую пачку зубами. Несколькими пальцами отвожу в сторону край своего белья и подвожу головку чужого члена к собственной дырке, натягивая презик на хуй Рублёва.       Чувство заполненности бьёт по нервным окончаниям и тихий, надсадный рык застревает в глотке, когда я запрокидываю голову и кусаю собственные губы почти до крови. Чтобы отвлечься. Всё ниже-ниже-ниже, пока задница плотно не прижмётся к его лобку, и только тогда выдыхаю. Резко. Облегчённо. Смотрю в его сумасшедшие глаза и медленно двигаю бёдрами. Плавно. В сторону, вверх. Сжимаюсь весь изнутри, пока жар проносится по позвоночнику до самого затылка. Теряю последние крупицы рассудка. И спускаю его с поводка.       Прихожая наполняется стонами, скрипом ботинок, влажными шлепками ягодиц о бёдра.       — Выеби, — склоняюсь и вылизываю его ухо, скользя рукой по напряжённым мышцам груди. Царапаю кожу, выдирая из Дияра всё живое. Пусть буйствует, но правильно, так, чтоб обоим в удовольствие. Ведь мне всегда нравилось снизу. А с ним — особенно.       Всё резче. Смелее, грубее двигаюсь на нём, как на ебучем родео, дрожу на плотном стояке, как конченая шалава, и почти не останавливаюсь даже ради того, чтобы перевести дыхание на секунду. Обхватываю рукой под затылком, растягивая патлы, и вторую руку сую Дияру в пасть. Толкаюсь между губ, в дёсны, в язык, собирая всю слюну, чтобы выпустить из собственной задницы и промазать щедро головку. И снова крепко, в один рывок осесть. Ёрзаю сильно, размашистыми движениями. Выпрямляюсь во весь рост, чтобы его хер легче скользил внутри, и пока он пытается сделать хоть что-нибудь в противовес моей же невъебенной наглости, ведь я продолжаю сжимать его кисти.       Возможно, синяки останутся. Возможно, я ему сустав случайно выверну. Возможно загрызу, исцелую всего от исступления, такого невозможного и охуительного, что азарт меня за ошейник дерёт, снимает его.       Сильный. Грубый. Живой, когда в нём пышет весь негатив, вся злоба бесноватая, когда я тянусь, чтобы его поцеловать. Вытравить эту дрянь и вместо дефибриллятора использую свои руки. Слепо веду к ключицам от груди, ниже, к рёбрам и бокам, продавливаю солнечное сплетение и замираю, чувствуя, как всего разносит.       Если бы существовал хоть какой-нибудь язык, способный объяснять то, что я чувствую рядом с его безобразной мордой, это был бы не французский, ни английский, ни русский. Ни язык жестов, который красноречиво умещает в себя много слов за один взмах ладони.       Только казахский.       Вдыхаю судорожно его запах, мажу носом вдоль кадыка и кладу ладонь снова Дияру на глотку. Неправильная какая-то ненависть. Страшная. Она иначе называется, я это знаю.       — Выеби, — хрипло напоминаю, хотя продолжаю удерживать.       Бессвязно бормочу ему прямо в висок, кусая губы и щёки изнутри, наращивая темп, то снова сбавляя, и вдруг осознавая, что абсолютно серьёзен с ним. Ахуеть как серьёзен, ведь дурачиться вообще не умею.       Хочу вылизать его всего до костей.       Злюсь неебически, когда допускаю мысль, что этого тела касался кто-то посторонний. Кто-то, кому неебически повезло. И я знаю, что не имею на это никакого права, знаю, что мой принцип жизни во всём ограничивает, диктует определённые условия, а Рублёв срёт на них и делает из меня такого же говнюка.       «Вам, шлюхам, запрещают целоваться?», — я вспоминаю слова клиента, с которым впервые переспал за деньги. — «Почему?».       — Дияр, — прерывисто вдыхаю, — я, — и выдыхаю, практически отчаянно, — люблю тебя.       А насколько — Дияр и понятия, блядь, не имеет.       Клокочущее пламя стихает, когда нутро наполняется спермой, я дурею. Натурально. Нет, правда — не шучу — мне дико.       Дияр резко вырывает свои руки из моего крепкого захвата и с рычанием заваливает на пол, проникая внутрь коротким резким толчком. Он загоняет меня под себя, и его ладонь заезжает за поясницу, спускается на задницу. Сжимается там, как железная.       — Ещё разок, — сообщает это чудовище, вбивая мою поясницу в холодный кафельный пол. И всё повторяется, только теперь он ведёт.

***

      Через часов пять, когда уже все офисные работники коротают обеденное время за чашкой кофе в кафешках на первом этаже этого здания, я прихожу в себя на неебически удобном кинг-сайз траходроме. И чувствую себя, мать вашу, просто выше всяких похвал.       — О, — раздаётся знакомый голос сбоку. — Очухался.       — Что было? — решаю уточнить, поворачиваясь и заглядывая в лицо Дияру. Тот валяется неподалёку в шёлковом халате. Ну прямо-таки карикатурный богатый любовник из каких-нибудь третьесортных эротических романов.       — Да ты, бля, отрубился, — слава богу, что только выглядит. Иногда его грязный рот умеет меня осчастливить.       — Да?       — Да, — ухмыляется Рублёв, откладывая в сторону планшет. — Скажу честно, твой сюрприз — полный отстой.       Ещё бы, блин. Чем можно удивить человека, у которого всё на свете есть? Я молча наблюдаю за его подозрительным шевелением. Затем он с довольным возгласом всё-таки реально чё-то находит и снова поворачивает ко мне.       — У меня тоже есть сюрприз, — интригует засранец. Потом молчит примерно секунд пять, на большее его не хватает. — Вот, — говорит, и протягивает сложенные вдвое ладони, одну из которых он поднимает. А на другой я вижу... кольцо с камнем, смутно напоминающим драгоценный.       — Это ж не...       — Ага.       — Нет.       — Брюлик, — деловито кивает Дияр. — Бери, бля. Я сам делал, — с этими словами он кладёт кольцо мне прямо на грудь.       Я немного лежу, ну, ради приличия, прежде чем его взять и начать разглядывать.       При ближайшем рассмотрении становится очевидно, что это работа любителя. Но я молчу о недостатках кольца, потому что не уверен, насколько это может ранить эго мастера. Хотя погундеть очень хочется.       — Спасибо, — выходит скупо, знаю, но мне впервые что-то дарят после секса. Ещё и что-то настолько дорогое. Ещё и сделанное своими руками. Я просто не вкурсах, как на это реагировать. А потому продолжаю лежать, разглядывая кольцо. И ещё через минуту решаю его примерить. Несмотря на неровности и трещины в основании, сидит отлично, но только на среднем пальце. — Спасибо, правда, — повторяю, слегка ошалев.       — Носи на здоровье, — отвечает Дияр и чиркает зажигалкой. Я слышу, как он делает несколько затяжек, а потом начинает вставать. — О, кстати, — о чём-то вспоминает он, уже будучи на ногах, но ко мне не поворачивается. — Мен сені сүйемін, — роняет Рублёв, а затем уходит.       Откровение первое — казахский не самый красивый язык.       Я думаю об этом, а сам чувствую, как у меня впервые в жизни краснеют уши.