Конец октября 1945 г.
Над небольшим немецким кладбищем разнеслись прощальные залпы винтовок. В сизо-голубое небо отговорила последними выстрелами война. У надгробия, где свежей краской начертано имя «Дрёмов Виталий Сергеевич», вытянулся почётный караул. На могильном холме скопились венки с траурными лентами. Вокруг — солдаты и офицеры гарнизона города. Громких слов не говорили ни полковник Богданов, ни майор Рокотов, ни бургомистр Карл Шнейдер, пришедший почтить память отважного контрразведчика навсегда оставшегося в немецкой земле. Нынче, когда наступил мир, а люди гибли, старались отправить в последний путь погибшего на его родной земле, делали всё, чтобы родные могли проститься. Но не было у Виталия Сергеевича никакой родни. Даже жена, пусть и бывшая, не стала просить о том, чтобы он успокоился на родине. В последний путь Дрёмова проводили другие — его боевые друзья, товарищи. Всё то время, пока шла процессия к кладбищу, Иван видел, как Света пыталась украдкой смахивать углочком платка слёзы. Он не знал наверняка, о чём она сейчас думала. Но был уверен в том, что слёзы её были искренние. На обратном пути до дома Света не выпускала из своей руки ладонь Ивана. Шли молча по мокрым улицам городка — тут и там проглядывала мирная жизнь, улицы снова обрастали городской суетой и рутиной. Рокотов держал её руку и точно знал, о чём она думала, шагая рядом. И от этого пальцы крепче и нежнее обнимали её ладошку. Всё, что было для них главным они сберегли.***
В раннее влажное утро, когда остальной город крепко спал, через пропускной пункт на каменном мосту N-бурга, проехала автоколонна из трёх легковушек и двух грузовиков с автоматчиками. Транспорт ехал в Нюрнберг. В салоне «эмок» сквозь стекло спокойные германские леса, поля и деревни рассматривали укутаные в пальто свидетели. Они ехали на великий суд народов, ехали от страны, которая потеряла больше всех своих сыновей и дочерей. Они могли рассказать всему миру о том, что сами видели, о том, что сами пережили, о том, где чудом выжили. Колонна ехала не задерживаясь, строго по графику. Всё вокруг было спокойным и впервые за долгое время дышало жизнью.***
Конец ноября 1945 г.
Ненадолго настали тёплые дни. Догорели последней листвой каштаны, клёны, тополя в сквериках и на небольших бульварах. Теперь они стояли нагие в ожидании первых колючих пушинок снега. Завидев сына в обычной солдатской шинели и шапке выходящим из госпиталя, Иван вспомнил последнее воскресенье перед страшной войной. В тот день, 15 июня, такой солнечный и тёплый, они как ни в чём не бывало обсуждали дома предстоящий выпускной вечер Миши, сын с упоением рассказывал о планах, куда же ему поступить в большой Москве — ему хотелось сразу и в инженерный, и на авиаконструктора. Дома скопилось множество бумажных моделек, склеенных Мишей собственноручно. И сын был так рад, что отец смог на пару недель приехать к нему из Киева, и был ещё больше рад от того, что он будет на его выпускном. …22 июня. Воскресенье. Полдень. Вчера отгуляли выпускной. Они садились обедать. Иван привычно включил приёмник в углу кухни. Из чёрного «лопуха» ровный голос Молотова произносил: «…Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…». Отец и сын не шелохнувшись стояли у стола. Война… Четыре года они не знали друг о друге ничего, последнее письмо от сына Иван получил в сентябре сорок первого, в Киеве, где оно затерялось в пожарах и хаосе отступления. Потом Иван вспомнил первое послевоенное воскресенье. 12 мая. Инстербург. С каким облегчением он и все вокруг встречали известие о победе! Кошмар закончился! Быть теперь миру и жизни! Но Иван чаще прежнего вспоминал о сыне, постоянно задавался вопросом — где же он? Через два дня Дрёмов дал ему похоронку. Сидя в машине, Иван до последнего пытаясь сдержать слёзы, вспоминал и выпускной, и то ясное последнее воскресенье, где Миша строил планы, где был политехнический и авиастроительный, где был мир. Слёзы отчаянно, с невыносимой болью покатились по его состарившемуся за годы войны лицу. За половину перешагнул октябрь сорок пятого. Сын, живой и совсем немного раненый стоял рядом. Он серьёзно смотрел вокруг, был немногословен, собран и на чём-то своём сосредоточен. Миша очень возмужал за четыре года. Его больше не потреплешь, как в детстве, по волосам, не пожуришь за озорство. Он больше не Мишка. Он теперь — Михаил Иванович. Они вышли из штаба гарнизона на свежий воздух. В штабе отец с сыном коротали время за разговорами и чаем, который приготовила им Света. До отправки Михаила в Берлин, а оттуда — в Москву, оставалось совсем мало времени. — …Так выходит, Гретель на нашу разведку работала. — Иван и Михаил продолжали обсуждать законченное дело. — Ну если не знать, что до работы нас она стучала в гестапо и была их осведомительницей, то да — она ни в чём не виновата. Я её нашёл немного случайно тут, когда выбрался из Кёнигсберга. Девушка легко очаровывалась историями о смелых сынах Германии, которые всё ещё сражаются. Решил использовать. Так что, зря ты её жалеешь, пап. Гретель — самый настоящий волк в овечьей шкуре. И о её гестаповском прошлом она очень боялась, что узнают. В новую администрацию пошла работать, чтобы как прежде жить хорошо и сыто. Да и на разведку она нашу работала будучи уверенной, что помогает нацистам подпольщикам. — раскрыл всю подноготную Михаил. — Да мне не то чтобы жаль её… — Надеялся на снисхождение за то, что работала на нас? — Да. А ты сейчас рассказал всё… Каждый должен ответить за свои преступления… — Неотвратимость наказания. — закончил за отца мысль Михаил. Они недолго помолчали, стоя на ступенях, а потом Иван вновь спросил: — Ну хоть в каком ты звании можешь отцу рассказать? — Про звание можно. Старший лейтенант Рокотов. — и Миша шутливо изобразил воинское приветствие. — Награды есть — две Красные звезды, Красное Знамя и ещё Отечественная война первой степени. Пару медалей дали — «За Отвагу» и «За оборону Москвы». Целых четыре ордена у сына! Это больше, чем у него самого было. Иван с гордостью смотрел на так возмужавшего Мишку, представил его в форме и с наградами. Серьёзный. Иван давно разглядел его очень взрослый взгляд, скорее это был уже взгляд настоящего военного, настоящего офицера. И держал себя о также, как офицер. — Ты о себе лучше, пап, расскажи что-то. Уеду же, не поговорим потом, возможно, очень долго. — попросил сын, на мгновение он перестал быть серьёзным офицером разведки, а стал просто Мишкой ужасно соскучившимся по отцу. — А что мне рассказывать — служу, работаю как обычно. Что в войну было ты сам, вот, на форме видишь, — и Иван показал на полоски о ранениях. — Дела вёл в Киеве, потом три года партизанил под Харьковом. Ранения, госпиталя, потом снова на следствии… По Беларуси прошёлся, по Литве… Рутина в общем. А если в целом про жизнь мою… Ты уже и сам всё видел. — Ты о Светлане Петровне? — Михаил понял, про что намекал отец, — Ну, глядя на то, как тебе она сегодня чай в кабинете подавала — я могу только порадоваться за тебя. Миша посмотрел на профиль отца сделав паузу, о чём-то своём поразмыслил, чуть изогнул тонкие губы в улыбке и добавил: — А Светлану Петровну я запомнил ещё в Кёнигсберге. Симпатичная она. Ко входу подкатила служебная машина, из-за руля, как всегда с торчащим русым вихром из-под сбитой назад пилотки, выскочил Саенко. На его груди гордо новизной серебрилась медаль «За отвагу». — Товарищ Рокотов! — держал в приветствии ефрейтор ладонь у виска, — Машина для товарища Рокотова прибыла. — голос его был твёрдый и уверенный. Иван улыбнулся вспомнив как давеча наградили перед строем Саенко за подвиг на дороге, когда тот не дал убить немецкого ребёнка и машины казённой не отдал врагу. Саенко ходил жутко довольный собой, хоть и пытался делать вид, что ничего такого не случилось. — Не холодно без шинели ходить? — спросил Иван Григорьевич у шофёра появившегося в начале декабря без тёплой одежды, но для всех видимой наградой, блестевшей на груди. — Никак нет, товарищ майор! Мне за рулём жарко. — на лице Саенко была довольная улыбка. Миша тоже улыбнулся увидев доброе лицо своего шофёра, его задор и добрый характер в глазах. А Иван хоть и улыбался, на душе сделалось тоскливо — он вновь вынужден расставаться с сыном на совершенно неизвестный срок, ему вновь ничего не будет известно о нём. — Ну, вот пап, мне уже пора. — произнёс Михаил и шагнул к машине. — Ты хоть пиши мне. — Пап, ты же знаешь, я с радостью, но нельзя. Иван кивнул, да, сыну же и вправду нельзя, служба у него такая. У Миши не было даже чемодана,. Он открыл дверь, снял фуражку и собирался сесть в салон, как на полпути обернулась к отцу и облокотился на приоткрытую дверцу. — А помнишь, пап, в детстве ты мне всегда говорил, когда я не хотел чтобы ты уезжал в командировки, что ты обязательно приедешь обратно? — Конечно помню! Неожиданно лицо Миши расцвело улыбкой. — Я обещаю пап — я обязательно приеду к тебе обратно! Обязательно вернусь! — уверенно произнёс Михаил, он улыбался совсем как в детстве, а говорил с той уверенностью, которую слышал будучи ребёнком от отца. — До встречи, пап! — и сын протянул свою уже совсем мужскую ладонь. Иван крепко пожал её. Ну вот, теперь он провожает сына в неизвестность, теперь сын даёт обещание вернуться. Вырос его Мишка. Михаил сел в машину. Ефрейтор вернулся за руль и вскоре машина рассекая лужи заспешила на выезд из города, увозя всё дальше и дальше Михаила. Иван стоял на ступенях входа и долго смотрел вслед растворяющейся в дали чёрной точки машины. Иван так и успел узнать обо всех подробностей его службы — не положено ему было их знать, даже несмотря на то, что он отец и тоже офицер. Но успокаивало его то, что сын жив, с ним всё в порядке и он хорошо служит. Им можно было гордиться. Иван Григорьевич уже решил вернуться обратно в рабочий кабинет, посидеть наедине с женой пока есть свободные минуты, когда ко входу подкатили две большие машины. Оттуда в сопровождении нескольких младших офицеров вышли полковники юстиции и госбезопасности. Рокотов их поприветствовал. Офицеры его тоже. — А вы, наверное, и есть тот самый майор Рокотов? — спросил полковник юстиции внимательно рассмотрев стоящего напротив Ивана. — Так точно. Майор юстиции Иван Григорьевич Рокотов. — стоял смирно Иван. — Ну пойдёмте, Иван Григорьевич. У нас к вам очень важное дело. — ответил теперь офицер из госбезопасности и жестом пригласил его пройти в штаб гарнизона.***
В большой комнате для совещаний, куда также пришли полковник Богданов и майор Елагина, собрались прибывшие из Москвы прокурор полковник Илья Сергеевич Лидин и контрразведчик, полковник госбезопасности Ефим Иванович Скворцов. Они с большим вниманием и интересом ознакомились с теми документами, которые изъяли у диверсантов и высоко оценили найденное, отметив, что это всё очень пригодятся на процессе в Нюрнберге, который начался на днях. Повторяли, что полковник Розенблит из следственной части от советской стороны на трибунале, всегда выделяет такие материалы, как и помощник главного обвинителя товарищ Зоря. Упоминали и главного обвинителя — Романа Андреевича Руденко. Ему тоже очень кстати будут находки следователей Рокотова и Елагиной. Но не только эти документы получили офицеры из Москвы. Рокотов передал Скворцову и Лидину те самые фотографии, которые нашёл в заброшенной усадьбе, фотографии сделанные майором Вермахта Эриком фон Таубе на которых сам немец тоже был. — Ну теперь точно этот Таубе у нас не отвертится! — довольно сказал Лидин рассматривая фотографии. — Мы давно по нему собирали разное, но вот ухватится не за что было, чтобы серьёзно. Показания люди давали разные, детали путали. А вот с этим, — полковник показал на фото, — место на скамье подсудимых ему теперь обеспечено! — Хорошо поработал Виталий Сергеевич достав нам этого майора с его бумажками. — добавил Скворцов. — Жаль, не увидит он как эту сволоту прихлопнут за всё, что творил у нас. В кабинете повисла пауза, а потом Скворцов сказал: — Но, вы Иван Григорьевич с товарищем Елагиной тоже хорошо поработали. Знаем мы, кто тут вовремя всё организовал и пресёк… Читали отчёт другого товарища Рокотова. — полковник приулыбнулся посмотрев на сидящих напротив него Рокотова и Елагину, которые были рядом друг с другом. Поговорив ещё о разных деталях по делу, обсудив находки, уточнив обстоятельства, Лидин вынул из своего портфеля коробочку и с торжественным видом поднялся. — Ну что ж, раз с основной частью разобрались, теперь часть торжественная. Долго эта коробочка кочевала из штаба в штаб, но вот наконец догнала вас, Иван Григорьевич. Иван внимательно смотрел на Илью Сергеевича и уже догадывался, что у него сейчас в руках. И понял почему именно сегодня Богданов приказал быть на службе в парадном кителе и ему, и Светлане Петровне. Рокотов поднялся с места. — От лица советского правительства поздравляю вас, Иван Григорьевич, с вручением почётной правительственной награды — ордена Отечественной войны второй степени. — Лидин раскрыл коробочку, чтобы все присутствующие могли увидеть новенький блестящий металлом и эмалью орден, и вручил её Рокотову. Иван, взяв в руки награду, выпрямился «смирно» и строго, со всей серьёзностью и торжественностью произнёс: — Служу Советскому Союзу! Если Лидин, Сорокин и Богданов были довольны как офицеры — немного сдержано, с почтением к награждённому, то Света была рада и довольна как жена. Сияющие глаза казалось, светились ярче обычного и с трудом сдерживалась счастливая улыбка на её лице. — Конечно, для таких случаев полагается на плацу всех построить и как подобает, перед строем вручить. Но, увы, времени у нас мало. Главное, что ваш орден нашёл вас. Живого и здорового. — Лидин неожиданно сдержанно засмеялся, — А то к нам из Кёнигсберга придёт, что посмертно вас наградить, то потом оттуда же шлют, что ошибка вышла, живы вы. А потом и вовсе — вас сюда срочно командируют, в этот медвежий угол. — добродушно и забыв про официальность говорил Илья Сергеевич. — Ну, теперь всё как подобает. От себя добавлю, что считайте, что орден этот не только за вашу работу в Кёнигсберге, но ещё и за операцию здесь. Иван вернулся на место, а Лидин вынул ещё некоторое документы, но уже для Богданова. Закончив с формальностями московские полковники собрались в обратный путь. Первым вышли Скворцов и Богданов, были у них общие темы. В кабинете остались Рокотов, Елагина и Лидин. — Иван Григорьевич, напоследок несколько новостей относительно вас. — заговорил Илья Сергеевич когда в кабинете их осталось только трое. Такое начало сразу же насторожило Ивана и Светлану. — Виталий Сергеевич в конце сентября помимо представления к ордену, отправил рекомендацию и аттестационный лист на вас, чтобы вам очередное звание дали. Сейчас этот вопрос решается, но хочу сказать, что товарищ Носовихин из Кёнигсберга очень просил вас обратно к себе, там сейчас формируют обычную гражданскую прокуратуру и туда очень нужен толковый начальник. Просит он именно вас. Между прочим и вас тоже, Светлана Петровна. — обратился к Елагиной Лидин, — На счёт того, будет вам звёздочка на погон или нет, переведут или нет, зарекаться не буду, но готовтесь — может быть снова переезд будет. Вот, вроде, и всё. А раз все дела решены, то пора в путь. Вам, коллеги, желаю лёгких дел… А лучше вообще, чтобы никаких дел! — попрощался Лидин всё с тем же добродушием. Офицеры пожали друг другу руки. Полковники спустились вниз, сели в свои машины и вскоре двор опустел и затих. Богданов поздравил Ивана с наградой, поздравил его со Светланой Петровной с раскрытием такого важного дела и благодарностью от высокого начальства. Но напомнил и о том, что на этом их служба ещё не закончилась, есть ещё работа. Раздав поручения и дав пять минут на отдых, Богданов ушёл в штаб. Декабрь совсем близко, ветер становился всё более колючим, старался продраться сквозь шинель к самым косточкам. Светлана с мужем вышла со двора и зашла в небольшой сквер напротив здания штаба. Тут густо росли каштаны. Под ногами катались потускневшие ядра, шумела листва. Пахло приближающейся зимой. — Неужели, Вань, всё закончилось? — смотря на серое небо сквозь кроны сказала Света, глубоко вздохнула и прислонилась к стволу каштана. — Неужели это всё? Рокотов шагнул к ней, уперевшись плечом в это же дерево, и с той самой мягкой улыбкой произнёс: — Война да — закончилась. И это дело тоже… А у нас с тобой, Светик, у нас всё только начинается! Его ладонь бережно легла на живот, пусть и спрятанный сейчас за сукном шинели, лицо светилось самой светлой улыбкой от которой хотелось безоговорочно верить Ване. Сложив свою руку поверх его, Света смотрела на него, на то, с какой огромной любовью в глазах он глядел на неё и не спускал руки. Поздняя осень. Но на душе цвела вечная весна. Шёл праздник новой жизни и оставшегося позади холодного лезвия, по грани которого они так долго ходили.***
Калининград. Конец октября 1946 г.
Бывают такие дни в октябре, когда лето, которое уже ушло, сорвавшись с календаря последними листками, вдруг неожиданно ненадолго возвращается. Оно заглядывает лучиками в окна, ходит по голубому небу сторожем, как будто проверяет, что на земле всё в порядке, ничего лето не забыло. А на земле в самом деле всё в порядке. У пристани, у понтонного моста покрикивают визгливо чайки, катятся машины и идут пешеходы по улицам. Обрастают новыми крышами дома. А в этих новых домах, где блестят новизной стёкла — бытовая суета. Вот дом. Четыре этажа. Новая кровля. У парадной аккуратно камушек к камушку кладёт дорожку парень с деревяшкой ниже колена. Он ловко брал очередной камень и заученно вбивал молоточком в нужное место и всё время что-то себе напевая. Тут же у одной из стен — приросли к фасаду высокие леса. На них — пара маляров в перепачканных халатах, стояли, работали, обсуждали то, как жизнь их течёт. Пахнет краской, свежей доской, вчерашним дождём. В одно из квартир на третьем этаже плавно строчит, дёргая лапкой и своим шумом перебивая хриплое радио, машинка «Зингер». Из-под лапки стекает, влекомое двумя женскими руками, полотно новой шторы. Солнце золотистыми лучами пробивается сквозь белый шифон тюли и заливает всю комнату ровным тёплым светом. Эти же лучики поигрывали на серебряной канители, на металле наград, звёздочек и эмблем двух кителей висящих на дверце большого плотяного шкафа. На кухне полуденные лучи легли кружевными тенями на полу, столе и немецкой печи. На плите кастрюли, на столе чашки и тарелки, ваза с печеньем. Стояли и словно кого-то ждали. В доме пахло молоком, свежим хлебом и печью. Она, с красивой зелёно-охристой эмалью изразцов, стояла в светлом зале и потрескивала чуть слышно, ночью уже подмораживало, а в доме обязательно должно быть тепло. В комнате, где стучала иглой и шестернями машинка, в углу сложены остатки обойных рулонов, стояли банки с краской, в куче лежали кисти в большом цинковом ведре. На столе в этой же комнате аккуратной стопочкой сложены чистенькие детские вещички и только что подшитые пелёнки. На балкончике парусились прихваченные прищепкой две больших мужских сорочки, большое полотенце, пара кальсон. Рядом воробушками пристоился ряд распашонок. В квартире во всех комнатах лежало что-нибудь детское. Не удивительно — в спальне стояла новая небольшая кроватка у просторной родительской. Здесь было всё в том состоянии, когда небольшой беспорядок в квартире говорил о кипящей в этих трёх комнатах жизни. Женщина довела последнюю строчку, сорвала нить и бережно свернула новую штору. — Вот придёт Ваня, порадую! — примерялись к окну обновки. — Неплохо вроде вышло… Новое теперь у нас будет. Сколько можно уже со старыми. Ступая по чуть скрипучим половицам, прошагав по домотканным половикам, она вышла на балкон. Здесь свежо и еле уловимо пахнет мылом. Женщина облокотилась на перила и прищурившись от яркого солнца, посмотрела на полуденный город, на ясное небо. «И всё же, Светка, красивый город… Развалины это ненадолго. Вот годиков через пять будет тут дочурка бегать, в песочнице возиться. А я отсюда её высматривать… А подрастёт ещё, буду выглядывать, как она со школы бежит или наоборот, к подружкам. Вот это жизнь теперь!» — смотрела она на округу и говорила самой себе, представляла то, что будет теперь дальше. Вокруг всё было наполнено долгожданным движением жизни, что-то всё время рутинно стучало, говорило, гремело, шумело. Жизнь потекла по улицам гулом машин, топотом каблуков и тысячами голосов. На душе у Светланы так спокойно делалось каждый раз видя всё это и ощущалось полное удовлетворение. Удовлетворение от своей жизни. И Света вдохнув побольше воздуха, такого насыщенного свежестью моря и осени, расслабленно выдохнула. Хорошо стало ей житься, счастливо, спокойно и уверенно в том, что дальше — только лучше. Из спальни послышался беспокойный детский голос. Света заспешила туда. Она быстро прошагала мимо комода в зале, где в новых рамках среди разных флаконов и декоративной мелочи поставлены две фотографии — она и муж, она и муж с дочкой, которой только три дня от рождения. Не так давно ей уже исполнилось пять месяцев. На материнских руках девочка быстро успокоилась, стала лепетать, оглядываться ещё сонными глазками, а потом вновь кулачки стали тянутся в рот. Так теперь часто было. Света взглянув на часы стоящие на прикроватной тумбочке, медленно покачивая дочку, прижав её к себе. А после заглянула на кухню, проверила кастрюли тронув их бока. Тёплые. Вновь зал, мелкие хлопоты, но малышка на руках. А дочка заметила у мамы что-то интересное, красиво лежащее на шее и плавно сверкающее на солнце становясь множеством маленьких солнышек. Это всё было так близко к маленьким любопытным ручкам. Нужно скорее взять и посмотреть, что это. Света улыбнулась, когда почувствовала, как камешки янтаря двинулись на шее. Она обернулась. Дочка разглядывала её бусы. Их сегодня утром, когда Света сидела у трюмо, надел ей Ваня. Надел, обнял плечи и долго смотрел на неё, ещё в халате и без причёски. Смотрел с огромной любовью, а потом тихо сказал почти прижавшись губами к виску: «Я всегда именно так представлял себе это утро!». Из форточки послышалось гудение мотора машины, ненадолго оно притихло, а потом заревело с новой силой, пророкотало и растворилось в шуме улицы. Минута тишины и стук в дверь. Тот самый. Три коротких. В домашнем струящемся светло-сиреневом платье в мелкий цветочек, тапочках и малышкой-дочкой на руках Света заспешила открыть двери. Спущена цепочка и дверь распахнулась. Его, Вани, светлая улыбка. Служебный плащ с тонкими серебряными погонами, где гордо поблёскивали две подполковничьи звезды. И распустившиеся нежно-розовыми лепестками астры. — Ну что, с праздником тебя, Светик! — протянул он свой букет зайдя в дом. — С юбилеем! Да, сегодня был юбилей — пятилетие вместе. Света радостно взяла в руки букет и сразу же на щеке стал теплиться и Ванин поцелуй. Ну куда же без него! Цветы с любопытством разглядывала дочка, потянувшись к листикам, щупая их. Что-то новенькое. Это она ещё не видела, не трогала, хоть и было дома достаточно цветов: в горшочках, на окнах зала, герань, пара кактусов на кухне и суккулент в спальне. Иван быстро оставил в прихожей вещи, а Света не знала куда пока положить свой очень красивый букет, ходила с ним по гостиной. Девочке же это нравилось, цветы всё ещё рядом с ней, маленькие пальчики с удовольствием перебирали нежные лепестки и шершавые зелёные листики. Рокотов прошёл за женой в гостиную, вынул из серванта вазу. — Можно сюда поставить. Хорошо смотреться будет. — протянул он её Свете. — И правда — хорошо будет. — обрадовалась жена, Ваня кажется, лучше неё знал о некоторых вещах в доме. А Ваня протянул руки к дочери, взял её к себе и снова лицо сделалось его счастливым от улыбки. За долгие часы на работе успел по ней заскучать. — А кому у нас тут недавно пять месяцев было? — бережно держал на руках Иван дочку, и мило произносил, — Машеньке, да… Дочуле нашей! Ух какая большая уже Маша стала! В ответ он увидел улыбку, дочка сразу же радостно задвигала ручками, заслышав голос отца, словно говоря ему: «Да-да, я вот уже какая большая стала, папа! Смотри! Смотри, папа!». Папа счастливо улыбалась и был не в силах отвести взгляда. Иван нарадоваться не мог тому, как дочка росла и каждый день приподнося что-то новое. Он хоть и был дома меньше, чем Света, но зато в то время, пока он был среди семьи, он старался быть именно с семьёй. И за этот год он ощутил себя словно лет на десять моложе. Столько всего ведь у них происходило! Некогда было теперь стареть. Рокотов обошёл зал, пока Света ставила цветы в вазу, разговаривая и играя с дочкой. Он говорил о том, что вечером они пойдут гулять все вместе, что у папы с мамой сегодня праздник и у Машеньки поэтому тоже праздник, а мама сегодня будет в своём самом красивом платье и обязательно с бусами. И вместе с этим развлекал ребенка самой любимой игрой — лететь на самолёте крепких папиных рук. Света прекрасно всё это слышала из соседней комнаты и улыбалась; сколько любви и заботы было в голосе Вани! Каждый раз, когда она это слышала, то душу грели эти интонации Вани и детский лепет в ответ. Она вернулась, когда Иван заметил на столе те самые недавно пошитые шторы. — Красивые вышли. — отметил он, когда жена снова была в зале. — Нам к празднику обновка. Осталось только повесить. — Да… Хорошо будет смотреться. — прикинул Иван взглянув на большое окно зала, — Ну, я вечером приду с работы и помогу, всё повесим с тобой. Новые шторы. Вроде, такая мелочь! Но из этих мелочей теперь складывалась обычная счастливая жизнь. Где самая большая беда — подтекавший кран на кухне. А самый частый шум не от канонад, а детский заливистый смех. Хоть Иван и глядел на лежавшие на столе шторы, но заметил, что дочка продолжала особенно смотреть на мамин букет, поставленный Светой на столике у дивана. Рокотов подошёл, осторожно сорвал небольшой бутон и подал его дочке. Детские пальчики мгновенно стали изучать крепкое сплетение нежных лепестков. Ну вот, теперь все его любимые с цветами, все были довольны. — Ой, Вань, — вспомнила Света, шагнув к рабочему столу мужа, — тебе же письмо пришло. — она протянула конверт. — С базара пришла, а оно вот, у нас лежит в ящике. Письмо? Ему? Интересно. Света видя, что Ваня очень заинтересовался тем, кто ему написал, взяла Машу к себе и пошла с ней в спальню. Рокотов сел за стол и принялся изучать конверт. Письмо с московского адреса, адресант был неизвестен Ивану, какое-то незнакомое имя. Но адресатом значился именно он — Иван Григорьевич Рокотов. Иван вскрыл конверт. В конверте лежала вырезка из газеты с сообщением о казни нацистских преступников и сложенный тетрадный лист с самим письмом. Иван рассмотрел вырезку. Он хоть и часто читал газеты, но что-то просто пропускал, этой короткой статьи он не помнил, скорее всего даже не видел. Быстро пробежавшись по ней, Иван раскрыл и само письмо. Знакомые настолько, что аж сердце защемило, ровные строки. Пузатые буковки, с совсем лёгким наклоном вправо. Только у одного человека он знал этот почерк. Это Мишин почерк! Его это весточка. «Здравствуй, папа! Улучил возможность отослать к тебе свой «привет!». Моя служба тянется всё также, без особых изменений. А вот у тебя, я знаю, большой праздник. Теперь не я один у тебя — у тебя теперь ещё и дочка, а у меня — сестра. Я очень рад, пап, за тебя, сам тоже рад этому. Сестра это замечательно! Очень хочется вживую посмотреть на неё, и узнать, как звать её. Интересно, она на тебя больше похожа или на Светлану Петровну? Да, ей от меня тоже большой «привет!» и самые сердечные поздравления! Также поздравляю тебя с очередным званием. Думаю, тебе так и до полковника уже совсем не далеко. Про ту вырезку, которую я тебе прислал. В том приговоре, который вынесли им, есть и твоя большая заслуга. То, что ты сумел в прошлом году не дать вывезти, сыграло свою роль на суде. И в окончательном приговоре. Думаю, ты смело можешь гордится этим фактом в своей карьере. О себе, раз уж ещё место есть. Ничего особенного. Я в порядке, не переживай. Служу как полагается. И уж как пару месяцев полноправно ношу те погоны, с которыми ходил в Кёнигсберге. Так что, тоже подрос. Заранее поздравляю тебя, Светлану Петровну, сестрёнку со всеми праздниками. В новом 1947 году желаю тебе чтобы вы все были ещё счастливее! Сердечно, крепко обнимаю.Твой сын.»
Иван закончил читать письмо и в комнату вновь вошла Света с дочкой. Он посмотрел на них — на Машу, на Свету. На кого похожа дочка… Глаза у Маши, говорят, такие же как у мамы. Но другие говорят, что как у папы. Но маленький носик совершенно точно один в один Светин. И любопытная совсем как мама. Рокотов поднялся из-за стола всё также держа в руке лист с письмом, шагнул к Свете. — Представляешь, Мишка написал. Тебе «привет» передал и поздравления. — передал Иван слова Миши. — Миша? — Света с радостным удивлением поглядела на листок, — Ну вот, а ты переживал. Так, глядишь, и сам скоро приедет. Иван очень этого хотел! Он ближе шагнул к жене, у которой всё также на руках не желая слезать, сидела дочка. Иван обнял их, по очереди поцеловал румяные щеки. — Приедет. Обязательно приедет… Узнает, что сестрёнка у него Маша. А то уже спрашивает о ней. И Ваня вновь поцеловал Свету. Рядом послышался довольный детский голосок. Родители посмотрели на дочку. Она с большим любопытством и счастливой улыбкой смотрела на них, зелёные глазки сияли от простого детского счастья. И Иван тоже улыбнулся. Дочка видела, как же он сильно любит Свету, её маму, самую красивую и прекрасную женщину земли. Он стоял, обнимал её, держащую на руках их дочь, о которой много лет мечтал, и в это самое мгновение отчётливо ощутил всем телом и душой, со всей ясностью и полнотой — вот оно, настоящее счастье! Вот их неутраченное счастье, которое всем смертям на зло они сберегли!