сеульский дрифт со вкусом сакуры и котом на пассажирском

В голове крутилась идея о том, как они наконец заканчивают орать за стеной. В собственной комнате полный бардак, только вот она мало чем отличается от всей квартиры. Грязная посуда стопкой сложена на подоконнике, так же валяется и на кухне, навряд ли кто-то решит её помыть в ближайшие две недели; по полу разбросана одежда, а в прихожей вместе с этим валяется обувь; слои пыли и ободранные обои, как и в родительской комнате; постель не заправлял, наверное, уже несколько лет. Только вот главное отличие: в комнате Чонина нет пустых бутылок, рюмок и странного порошка. Они ещё и музыку включили. Она звучит точно так же мерзко, как и они, а хриплые и неумелые подвывания доводят до рвоты. Мечтает только о том, чтобы их рты наконец позакрывались. Из и их дружков-собутыльников, едва ли хуже выглядящих, чем то, что друзья Яна называют его родителями. Чонин не любит думать. Затыкаясь наушниками убегает далеко между расплывчатых цветных образов-туманов, волнующихся где-то в голове под бит. Он стал бы художником, изображающим всё, что слышит, но карандаши в последний раз видел лет в семь и то, только для школы. Когда по географии стали задавать идиотские контрольные карты — просто не делал их. Нечем. И желания ноль. Он в целом на школу забил к тринадцати. Абсолютно побоку. Пенопластовые плитки с потолка несколько раз уже отваливались, приклеивал на двухсторонний скотч. Сейчас, кажется, ещё одна начинает отходить… За то дыры на стенах красиво заклеены плакатами разных рок-групп! My Chemical Romance и Panic! At the Disco — его любимчики. Кое-где даже плакаты с Mindless Self Indulgence смог отрыть. Рядом с ними висят KISS и Queen, но это классика, о которой даже упоминать не стоит. Когда вырастет и переедет из этого ада, то обязательно скупит все пластинки, которые сможет. И, да, обязательно, ещё нужен будет проигрыватель. В углу у шкафа, прямо под нежнейшей улыбкой бывшего гитариста P! ATD, стоит перемазанная чьей-то кровью бита. Позавчера пришлось помахать ею как следует, зато сегодня поел рамёна. И вчера. Гулял сегодня с друзьями, пока всех не загнали домой. Есть, пить, мыться, чистить зубы и спать. Его родители лишь разозлились, когда он вернулся. Отец только навряд ли заметил, забивал ноздри какой-то белой хуйнёй. Опускает руку с кровати и машет, в поисках бутылки с водой. Полторашка из-под газировки. Не может найти, оттого поднимается на локтях и глядит — валяется около биты. Пустая. С испугом глядит на дверь, в надежде, что никто не заметит его. Каким же это будет везением. Вчерашние синяки всё ещё болят, полоски на рёбрах и спине получать было больнее всего. А жажда мучает после сладкого печенья, покрытого глазурью. Купил на сдачу от рамёна, решил пошиковать, обычно всё оставляет на что-то нормальное. Научился открывать старую дверь так, чтобы она не скрипела. И по полу научился ступать куда нужно. Не повезло, они сидят именно на кухне, спалил мамкин друг, увидав голову Чонина за углом. — Эй, малец, хули надо? Да ты че, боишься дядьку? Заходи-заходи, — развязно хохочет. Его лицо было красным и опухшим, а нос, кажется, вообще фиолетовым отдаёт, глаза жёлтые, с мелкими венками. И воняет от него точно спал в мусорке. Мать одаривает горящим ненавистью взглядом, пряча пол лица рукой с сигаретой. Значит, получит по ебалу чуть позже. — Батька твой спать улёгся, смотри, — тыкая грязным пальцем в мерзкую рожу, прилипшую к столу. Не прекращает мерзкий хохот. — Вставай, давай. — Че ты вылез? — женщина кидает бычок в пепельницу. — Воды налить, — тихо, проворачивая подтекающий вентиль. — Съебни-ка отсюда, — явно сдерживая рёв. — Сейчас, — бутылка успевает наполниться лишь на треть. — Ты вот, блять, опять не понимаешь? — резко встаёт. — Я сказала: съебни. — Я просто хочу пить! — Меня не ебёт че ты хочешь. Почти слышно, как она скрипит жёлтыми зубами. Вопрос «мам, почему?» давным-давно не задаёт. Ответа нет. Она возненавидела его как только проник в яйцеклетку, уверен. Так же уверен, как в том, что в детдом его не сдали только потому что ещё пытаются цепляться за статус «нормальной» семьи, перед соседями же стыдно будет. А квартира эта от бабушки досталась, тут ещё её подружки доживают. — Я сейчас уйду! — бутылка наполняется наполовину и он поднимает голос. — Ты че совсем попутал, паршивец? — грубо хватая за плечо. — Сказано уйти, значит нужно уйти. От нее воняет сигаретами и чем-то сосновым. Значит на отходах, идиотка. — Ладно, всё, — мирным жестом поднимает свободную руку, а другой закрывает бутылку. Как только оказывается у себя — выдыхает. И делает несколько больших глотков грязной и химозной воды, но за то вода. Плюхнулся на кровать. Смотрит на биту. Нужно смыть кровь бедного парня, которому просто не повезло встретить Чонина с бандой. Даже рыдать хочется от того, как несправедливо он поступает. Так нельзя. Это неправильно. Но он не может иначе, не умеет. Пошёл бы на работу, но, твари, отказывают из-за возраста. Даже листовки не дают раздавать. Или это из-за лица? Оно вечно в ссадинах и синяках. По ощущениям, что у матери, что у отца, есть излюбленные места для подобных художеств, на некоторых участках сходить не успевает. И спустя пару часов дискотеки на кухне наконец расходятся, но спокойствия Чонин не увидит. А он думал в школу сходить, хотя бы ко второму или третьему уроку. Но на часах почти три, и сна не увидит, потому что мать громит всю кухню в истерике. Даже интересно, белка это или приход? А может коктейль? Посуда долетает до двери, в комнату Чонина и слышатся упоминания о нём. Мерзости, которые они любят говорить о своём сыне — сборник цитат для врага, который разрушил вашу жизнь. Не иначе. И как можно говорить такое о ком-то из своих родных? Родных. Смешно. Ян уже выучил, что он даже не человек — выродок. Осознавая, разбирая, смакуя это слово, хотелось рыдать, ведь произносили, нет, выплёвывали это те, кого в обществе принято ласково называть мама и папа. Ему бы хотелось иметь кого-то такого. Особенно когда дверь резко открывается, бьётся о шкаф, и виднеются люди, с глазами, как у животных. Вокруг зрачков крутятся спирали. Вы не знаете, что такое настоящий страх. Ян Чонин знает. И чувствует прямо в животе, от которого по всему телу бежит неприятный холодок. Успевает схватиться за стену, когда соскакивает с кровати и утыкается спиной в рабочий стол. Шнур, ремень, ножка стола, посуда,. Нет. Сегодня в её руках нож. И взгляд Чонина прикован именно к нему, он следит за каждым движением и верещит что -то вроде: — Мам, не надо, прошу тебя, не надо! По щекам катятся солёные слезы, они текут не прекращаясь, уже даже из носа, и он пытается отбиться всем, что только под руку попадает, пусть это даже выпуск журнала с интервью Джерарда Уэя. Она мажет. И сознание её перемазано порошком и таблетками. Попадает по столу, матрасу, стенам, хотя старается целиться именно в сына. Отец пытается перегородить ему путь, но еле стоит на ногах. Он продолжает умолять. Горло болит. Тыкаясь спиной в угол понимает: конец именно здесь. В безумных криках успевает услышать лишь: — Ты моя самая главная ошибка, Ян Чонин. Проснуться в реанимации было не больно. Больно было осознать две причины глубокой раны в животе.