Игра в смерть

Вэи ждала его приезда с бумажным пакетиком в руках. Логотип кондитерской мягкой пастелью выделялся на нежно-кремовой бумаге. Рассеянный свет фонарей наполнял улицу насыщенно оранжевым. Прислонившись к кирпичной стене дома, девушка разглядывала монолитный бетон многоэтажек. Тянется ввысь, словно для того, чтобы коснуться неба. «Но так и недостаёт… Небо возвышается над всем земным… И вроде шанса нет, но всё же не сдаёмся, пытаемся достичь его величия», — безудержная мысль челноком неслась по волнам философствования. Ей не хотелось взяться за вёсла, чтобы отвести думы от этого опасного пути: усталость сморила морехода. Оставалось лишь покориться стихии и ожидать уготовленной участи. Она зашуршала шинами по асфальту, мазнула яркими бликами фар по затемнённому окну, тёмно-красному кирпичу, мрачному женскому силуэту. Вэи сначала не поняла, что приехали за ней. Смотря на скрытое за тяжёлой серостью туч небо, не замечала ничего вокруг. Район Санья остался позади: можно не шарахаться от каждого шороха. Впрочем, восклицание Сасори мало походило на шорох, скорее, — внезапный, безудержный порыв ветра. — Какого черта здесь произошло?! Мотидзуки вздрогнула, испуганно мотнула головой и упёрлась во взгляд маэстро. Взгляд, пожираемый волнением, пылающий гневом. «Продавец в кондитерской тоже как-то странно на меня косился… Впрочем, мне не до того было… Вижу… нет, скорее, не вижу причины», — этот порыв восклицания наконец-то прибил челнок её мыслей к твёрдому берегу реальности. Было пора возвращаться к ней. — Никакого, если честно… Хотя, что-то мне подсказывает, что на черта сейчас похожа я, — подкрепив свои слова лёгким смешком, Вэи надеялась развеять мрак негодования Сасори. Не получилось. Тонкие брови грозно сошлись у переносицы, прорезав заметные полосы складок. Чернота глаз непреодолима — не прочесть за её непроницаемостью эмоций, которые явно разрывали душу мужчины на части. Он сделал шаг вперёд и без лишних слов вынул из внутреннего кармана бордовый шелковый платок, который тут же протянул ей. Осторожно приняв неожиданную помощь, Вэи всё же решилась спросить, так как Акасуна явно перерабатывал обсценную лексику в более приличные выражения, чтобы не смутить грубостью слух своей ученицы. — Я что… плохо выгляжу? — Когда ты в последний раз смотрелась в зеркало? — процедил он, заложив руки за спину. Колючий страх вскрыл язву свежих воспоминаний, мучительных раздумий, новых открытий. Она взглотнула, борясь с желанием бросить: «Не до того мне было». «Только расстрою его лишний раз, ведь придётся жаловаться на усталость… Полагаю, из-за неё я отреагировала ещё более остро на… ками, на то, что он всё же…» — Вэи смотрела на родные отливающие кроваво-красным волосы, холодного кофейного оттенка глаза, кожу практически фарфоровой белизны, — смотрела и не могла поверить, что частично, а, может, и полностью он принадлежит к криминальному миру. — «Часть той системы… Забыть не смогу, но и винить без доказательств не буду. Я ведь не знаю этой страницы летописи его жизни». — Утром… — прошептала и сжала нежный шёлк платка. Оранжевый свет фонаря тонкой полосой отделил ученицу и её маэстро друг от друга. Ученица первой сделала шаг навстречу. Сомнения и страхи решила оставить до ночи. Сейчас было главное не подавать виду, что ей стало известна частичка его тайны. Противно притворяться, но иначе нельзя: подставлять Шикамару подло. — Если у меня потёк макияж, то ты мог бы сразу намекнуть. «Вспоминая тебя, // плачу», вот и ощущаю себя плакун-травою… От родителей письмо долго не приходит, я волновалась, только и всего, — её слова, её мягкая улыбка усмирили пламя гнева, жестокими отблесками отражавшееся во взгляде, заходившее на скулах жевалками. Сипло выдохнув, Сасори прохрипел: — В машине расскажешь мне, голоса каких-таких сосновых сверчков довели тебя до слёз. Вэи спорить не решилась. Во-первых, не было на то сил. Во-вторых, если её «милый друг» злился, то делал это наверняка, так, что одной лишь улыбки и успокаивающих слов будет недостаточно, чтобы смирить безудержное чувство. Поэтому Мотидзуки безропотно юркнула в машину, на переднее сидение пассажира. Сасори услужливо открыл перед ней дверцу. Для того, чтобы сесть ей пришлось снять рюкзак. Замедлилась на пару мгновений, которыми хирург профессионально воспользовался: бегло осмотрел свою невольную пациентку с головы до ног. И, усмотрев на одной из них длинную полосу царапины, выругался под нос. Вэи побледнела в миг, услышав: — … печень вырву и собакам скормлю… И это лишь малая часть гневной тирады. Когда мрачный водитель занял своё место, его злосчастная пассажирка затараторила: — Случайно зацепилась… с кем не бывает… — Кто тебя оскорбил? — Сасори одним вопросом, точно острейшим лезвием, пресёк настойчивую попытку Вэи объясниться. — Что он успел… проклятье! — далее последовало грязное ругательство на французском. — Как он ранил тебя? Уловив ход его мысли, Вэи мысленно вернулась к обстоятельствам их первой встречи. Пережитое пронеслось смутными, полузабытыми сценами кошмара, который она так старательно пыталась стереть из памяти. Пальцы обхватили тонкий капрон на левой ноге и обнаженную, окропленную запекшейся кровью кожу на правой. — Никто-никто! Ничего такого не было! Это всё я, я ранила себя совершенно случайно! О, ками, с чего ты взял, что эта пустяковая царапина связана с… с оскорблением? — Раз, это — не «пустяковая царапина», а порез, скорее всего, четырех или пяти миллиметровой глубины. Два, я приезжаю на другой конец Токио, по крайней мере, относительно твоего офиса, вижу твой отрешенный взгляд, размытую тушь, какую-то серую дрянь на лице и пальто, колготы на правой ноге практически полностью порваны. Скажи мне… — его слова заглушил утробный рёв мотора, который ярче языка выражал злость её маэстро-мафиози. Вэи уже успела достать из рюкзака зеркальце, поэтому каждое замечание она видела воочию. И чёрные следы туши, и бледно-серую корку грязи. «Какой же чушкой я предстала перед людьми! Позор… Точно расскажут дома, какие странные иностранцы ныне пошли, обмазываются грязью, красятся так, будто вовсе не умеют», — отвлечённость мыслей и опустошённость чувств возвели её рассеянность в абсолют, поэтому Мотидзуки и не обратила внимания на своё отражение. Кольнула лёгкая обида на то, что продавец лишь глазел на это безобразие, но и полунамёком не дал понять покупательнице о его существовании. — «Впрочем, глупо винить в своей невнимательности всех, но не себя. Учтивость — важнее всего. А сделать замечание, значит, продемосрировать её отсутствие, а, может, ещё незнание. Вдруг в той стране, откуда я приехала, мода такая? А продавец осмелится её осуждать, называя: «потекшим макияжем, грязью…» Тут иностранцев предпочитают лишний раз не беспокоить по поводу и без». — … что я, черт возьми, должен был ещё подумать? — Ты прав… я просто не видела всех масштабов катастрофы, — Вэи тяжело вздохнула и положила деликатный шёлк в проём над бардачком. Пошуршав вещами, достала из рюкзака упаковку влажных салфеток и принялась оттирать следы своей печали. — Тогда, раз твоё состояние не имеет ничего общего с тем, о чём я подумал, объясни мне произошедшее чётко и ясно, как я это делаю моим идиотам, — Сасори опалил её раздражением слов, не отводя взгляда от смазанной дороги. Девушка приметила, как белы были костяшки пальцев, сжимающих руль. Её захлестнули сочувствие, сожаление, мысли: «Мой бедный… если бы ты только мог так не волноваться за меня». За окнами проносились смазанные блики света большого города, черные полосы первозданной ночи. Холодная полутьма салона беспокоила чувства. — Ничего страшного не произошло, поверь. Я просто… ощутила непомерную усталость, грусть… Знаешь, вот такую смесь неясных эмоций, когда хочется убежать подальше ото всех, скрыться и просто переждать, пока эта буря утихнет, — продолжая с силой тереть щеки, Вэи честно, но в обтекаемой форме описала пережитое, так как лгать ей хотелось меньше всего. — От родителей письмо не пришло, работы много, и не просто работы, а новой, такой, за которую я ранее не бралась, на подобном уровне, по крайней мере. Незнакомые лица, атмосфера — слишком много для такого сгустка бесконтрольных чувств и эмоций, как я. Вот я пошла в одно из своих любимых мест… Я там с университетских времён не лазила. И, как видишь, растеряла сноровку. Зацепилась, колготы порвала, но даже не заметила как-то, в темноте показалось, что царапинка неглубокая. В детстве, когда я с деревьев в деревне падала, такую получить можно ещё было за удачу счесть… А в том здании, знаешь, пыльно, грязно. Там коснулась, здесь дотронулась, руки к щекам приложила — вот и вышел из заброшки не переводчик, а трубочист. Между ними пролегла задумчивая тишина, которую согнали устало-болезненные вопросы Сасори: — В таком случае, почему ты не вернулась домой? Рисковала, идя в такое место одна? Не рассказала мне? Вэи… — он остановил машину у какого-то узкого парка, чудом протиснувшегося между многоэтажными домами. — Почему ты вечно всё скрываешь? Своим молчанием ты сводишь меня с ума… Песочный рукав пальто промелькнул перед глазами: мужчина открыл бардачок и извлёк оттуда небольшую аптечку. — … После, когда проблемы открываются во всей своей неприглядной необратимости, как болезнь, с лечением которой помедлили преступно долго. Она чувствовала себя отвратительно. «Хотела сделать как лучше, а получилось… как всегда у меня», — опустив голову, Вэи коснулась тонкой материей щек, будто для того, чтобы смыть темные остатки туши. Но на самом деле она яростно стирала слёзы, вновь оросившие горящие щёки. Хотелось разорвать собственную грудь, добраться до души и вырвать из неё то, что заставляет вечно изливаться этот солёный поток. Устала плакать, но и прекратить не могла. — Не хотела беспокоить тебя… в твой редкий выходной… у меня вечно всё не слава Богу, так моя прабабушка говорила, когда у неё что-то не получалось долго, — Мотидзуки прерывисто шептала, пытаясь из последних сил сохранить обманчивое спокойствие голоса. И тихо ойкнула, когда знакомые бархатные пальцы коснулись её колена. — Такая предупредительная ко всем, но не к себе, — интонация Сасори была преисполнена нежности, как и его пальцы, обхватившие шершавую ткань юбки. — Это так искренне, но в то же время и опасно, для тебя, в первую очередь… Лишь мне ты можешь, должна доверять свои печали, — глубинная забота тронула его голос, а взгляд её лица, смоченного ароматной влагой салфетки. — Позволь, я осмотрю твою рану и обработаю её. — Я не… а, впрочем, ты всё равно уже достал аптечку, — Вэи нехотя пришлось принять помощь друга, хотя она искренне верила в свою способность справиться с такой несерьёзной, по её мнению, царапиной. — Тем более, это невиданная глупость отказываться от помощи столь квалифицированного врача. — Наконец-то ты начала проникать в суть вещей. Он одарил её снисходительно-заботливой улыбкой, на что она лишь тихо хихикнула. — Лучше поздно, чем никогда. — Лучше поверни ко мне свою очаровательную ножку… да, вот так, хорошо, а теперь усядься так, чтобы закинуть её на мои колени, — сказал он, с невозмутимостью врача встретив её недоуменный взгляд. — У меня под рукой только базовая аптечка, в которой из дополнительных инструментов лишь скальпель. Койку я в багажнике не вожу. Осмотреть же рану мне как-то следует, равно как и обработать её. — Так, может, лучше дома тогда? — Бред. Я не намерен, в отличие от тебя, столько ждать, пока инфекция начнёт распространяться ещё интенсивнее. Сасори заметил, как побледнело лицо его любимой ученицы, которая, после столь убедительного предупреждения, без излишних препирательств пересела спиной к дверце, чтобы вытягивать ногу было удобнее. Вэи, не смущаясь, сбросила туфлю. Раздался тихий стук удара о мягкий коврик. Кончиками тонких пальцев подцепила подол юбки, слегка приподняв. Так порез рассматривается лучше, и сама ткань не задерётся выше приличного уровня. Хирург отвернулся, вперив взгляд в поглощённый тьмою парк. Одним резким движением он ослабил удавку красного галстука. «Значит, он не из дома приехал… Он не носит галстук у себя — глупо и неудобно», — Вэи осторожно приподняла раненную ногу, шикнув от внезапного колющего импульса, поразившего тело. — «Плохо, что там водой не промыла… Но теперь это не моя забота… Так, ведь, по его мнению, меня не должно заботить, где он был — в ресторане или на деле, оперируя мафиози». Нога, изящная женственной плавностью и обтянутая легким светлым капроном, легла на темно-коричневые брюки. Так осторожно и, вместе с тем, легко. Скрипнула крышка аптечки, из которой Сасори извлёк ножницы. К своему благу, Вэи этого не увидела, так как закрыла глаза. Старая привычка, напомнившая о себе вспышками изображений из глубин воспоминаний о зубных врачах, больничных койках, жутких иллюстрированных книг родителей-хирургов. Она боялась наблюдать процесс лечения. Впрочем, Акасуна к нему и не приступал: у него явно были иные планы. Холод металла обжёг колено. Плавным росчерком скользнул вдоль, раздаваясь в густой тишине тихими щелчками. Внутренне Вэи сжалась в комок, пусть внешне и сохраняла стоическое спокойствие. Лишь слегка дрогнувшим голосом поинтересовалась: — Ты зачем мои колготы обрезаешь? Ответил ей гулкий щелчок. Точно печатью скрепил его ледяной поцелуй железа в щиколотку. Лишь после этой молчаливой прелюдии раздался тихий, но всё тот же невозмутимый голос Сасори: — Помешают промыть, обработать рану и наложить стерильную повязку. — Как-то слишком трудный метод ты выбрал… Ты мог бы попросить, я бы сняла эти колготы. Мотидзуки приоткрыла глаз и из-под прорезей ресниц разглядела мужскую руку с поблескивающими часами. Эта рука бережно стягивала капрон с маленькой стопы. Мягкие кончики пальцев задевали пятку. — Ай, щекотно! — её переливчатый, искренний смех разбавил это загустевшее безмолвие толикой веселой непринужденности. Прикрыв губы ладонью, Вэи наблюдала, как Сасори с бесстрастным видом сбрасывает бежевые полосы себе под ноги. На миг облегчения забыла боль истины. — Право, не стоило так утруждать себя. — Раз ты обременила себя походом в какую-то дыру, то и я возьму на себя ответственность справиться с последствиями твоих желаний, отчего-то всегда разрушительных для тебя самой же, — он произнёс это со злостью изнурённого волнением человека, уставшего растолковывать близкому причину своих переживаний. — Последнее, что мне для этого нужно — приватные эротические танцы в моей машине. К тому же, — он с тихим хлопком натянул на руки одноразовые перчатки, — капрон — не парусина, проще разрезать. «Будто проворачивать тёмные делишки на стороне — созидательно… О, ками, я уже не могу не думать!» — Вэи закрыла глаза вновь, чтобы в отражении этих «зеркал души» Акасуна не разглядел проблеска истины. Её сгорбленного от бремени горечи отражения. Кончики ресниц оцарапали гладкость щёк. — «Отравил ты меня Шикамару… Умирать буду мучительно, долго». Прикосновение влаги отозвалось колющей болью. Пришлось стиснуть зубы, чтобы не проронить и звука. Впрочем, Сасори, вернув голосу утраченную мягкость, начал успокаивающе увещевать: — Моё милое дитя, терпи, я не в силах, к сожалению, разделить с тобою это губительное ощущение… Как и не в силах молча терпеть твою халатность по отношению к своей безопасности, и я имею ввиду не только эту идиотскую затею лезть в заброшенный дом одной. — На моей памяти ничего безрассудного я совершить не успела… — Ты находишь разумным позволять Тобираме беззаконно эксплуатировать тебя? — Я позволяю ему это делать на добровольных и договорных основаниях, — Вэи, слабо надеясь, что ей удалось обуздать бурю его души, утомленно прикрыла глаза. Бордовый порез одним лишь видом вгонял в дрожь. — К тому же эксплуататоры не платят эксплуатируемым, а я в конце месяца получу такую компенсацию!... Пожалуй, сойдет за одну-две премии или даже больше! — Разве оно стоит того? — его вопрос лёг тяжестью на душу, как и ватка пропитанной едким раствором влагой у краёв раны. И, если первый груз Мотидзуки без зазрения совести скинула, то давление второго приходилось терпеть. «Хотя Сасори так нежен — я не удивлена, почему люди в очереди выстраиваются, чтобы попасть к нему на осмотр. Он умеет максимально безболезненно лечить», — она сложила уже чистые ладони на животе, словно обхватила его в бесплодном порыве смягчить прикосновением жуткую резь. Однако это был единственный способ куда-то деть руки, чтобы не мешать хирургу оказывать «первую помощь». — Мечта — да, — хриплый вздох друга разбился о решительную твёрдость её голоса. — Я могу перепрыгнуть сразу несколько ступеней! Нельзя упустить возможность сократить путь. — Можно, если только обход грозит вероятностью оказаться погребённой… Латексная перчатка словно бы прилипла к икре. Резкость запаха антисептика разъела освежающе-горькую хвойно-кофейную атмосферу салона. Она не морщила нос, даже, наоборот, принюхалась в попытке выловить химические нотки, что в минорном ладе напоминали о родителях, оставшихся так далеко. — … под тяжестью депрессии. Постоянные переработки и упущенные часы сна рано или поздно обрушат на тебя эту лавину… Во тьме всё кажется более отчётливым, не приукрашенным обилием информации: резкость недовольства Сасори, его бережные касания, спокойное, но всё же слегка прерывистое дыхание, биение собственного сердца — какая смесь звуков! Мотидзуки на миг убоялась оглохнуть от этой симфонии жизни. — … Тобираме твоё состояние так же важно, как теория струн Дейдаре, то есть — знать он об этом не знает и откровенно плевать на это хотел, — руки, спасшие не один десяток жизней, осторожно огладили её острую щиколотку. — Поэтому защитить себя способна лишь ты… я… и законы… — он тихо взглотнул и потянулся за чем-то в аптечку. — Согласно им женщина не может перерабатывать столько же, сколько и мужчина. Послышался тихий щелчок, треск разрезаемой марли. — Будь добра, напомни ему об этом при следующей встрече. Ибо, насколько я могу судить, он к сорока годам сдал позиции. — Ему… сорок?! — все аргументы «против» тирады друга сгорели синим пламенем. Вэи дёрнула ногой, за что получила предупреждающий шлепок ладонью по пятке. — Я не намерен накладывать повязку в воздухе. Ловить твои части тела тоже, — Акасуна хмыкнул на тихое похихикивание подруги. — Не вижу ничего забавного. Успокойся и не дёргайся… А также объясни, какого черта ты так подскочила, узнав об его возрасте? Вэи послышалось, будто в до этого невозмутимом голосе проскользнула низкая нота угрозы. «У меня от этой недели… дня… коньки за ролики, шарики за колёсики заехали… крыша уже давно улетела на юг», — она изнурённо прислонилась головой к стеклу. Хотелось лежать и не шевелиться. — Просто я думала, что ему лет пятьдесят, ну, может, на пару лет больше или меньше… а ему, оказывается, только сорок. — Тридцать восемь, если быть точнее. Он младше меня на два года. Он говорил спокойно, накладывая повязку оточенно, но отчего-то медленно. — Паршиво же он, однако, выглядит, раз ты его стариком нарекла… Позволь узнать, отчего? — Ну, выглядит то он как раз таки хорошо… — Вэи, отчего-то, не без смущения, вспомнила серый пиджак на широких плечах и чернильную полосу галстука, тянущуюся от шеи, укрытой за воротом белой рубашки. — Для пятидесятилетнего дедушки. — Для тридцативосьмилетнего мужчины — это катастрофа, — издевательская усмешка лишена намёка на шутливость. — Просто волосы у него такие светлые… ты скажи, ведь, уверена, ты знаешь, они в действительности седые или просто пигмент такой уникальный? И глаза такие… необычно-странные, отливающие красным… А ещё он постоянно сидит в зашторенных кабинетах и вечно будто бы норовит укрыться в тени. Вэи без стеснения и сомнений делилась результатами своих наблюдений — вольных и не совсем — за начальником. Сенджу Тобирама, для неё — административно-прямолинейный и в то же время отстранёно-закрытый человек. Её богатое воображение силилось проникнуть за воздвигнутый им «железный занавес». Так она сможет чуть лучше понять неоднозначную душу этого мужчины. Так будет легче работать. Так… любопытно узнать какими тайнами овеяна личность настолько значительного человека. — Альбинизм. Слышала что-нибудь об этой болезни? — Нет… — она вдруг тихо пискнула. — Ой, мамочки, она ведь не заразная?! Мотидзуки впервые услышала, чтобы Сасори издал подобный звук. Он представлял собой симбиоз кашля и смеха. Даже повязку накладывать не закончил, хотя был близок к тому, чтобы поставить точку в этом процессе, проведённом в весьма многозначительной обстановке. Вэи поняла, что сморозила какую-то откровенную глупость. «О, ками, дочего стыдно то! А я ведь ещё из семьи врачей… Позорю тётю на работе, родителей тут», — пальцы вцепились в режущую кожу, грубую ткань пальто. Во тьме хотелось раствориться и пропасть, лишь бы не оказаться осмеянной. — «Но ведь и я не врач, а болезней этих сотни миллиардов миллионов триллионов чего-то там… Упомнишь тут все!» Акасуна, впрочем, быстро вернув самообладание, продолжил незаконченное дело. — Только если для его спиногрызов. И лишь в том случае, когда найдётся несчастная безумная, готовая выйти замуж за холодильник, — мрачные оттенки сарказма нарисовали зловещую картину как будущего, так и настоящего её руководителя. — Моё милое дитя, альбинизм — это даже не одна конкретная болезнь, а целая группа генетических заболеваний. Группа, потому что под её удар могут попасть различные гены. — И как… её получают, эту генетическую заразу? — спросила она, не открывая глаз. Хотелось скрыть неуверенность и усталость. — Наследственно. Его мать была больна. Логично ожидать, что и детям подобной участи не избежать, — Сасори говорил об этом с завидной простотой и спокойствием, будто рассуждал о делах соседей, а не одной из самых влиятельных семей всей Японии. «Хотя и соседи у него тоже значительные персоны…» — … При этих заболеваниях повреждается выработка тирозиназы. Есть такой фермент, который отвечает за меланин. По этой причине ты приняла его натуральный цвет волос за седину. Кожа и оболочка глаз также обесцвечиваются. И в этом кроется причина такого… — «Вампиризма»! — услужливо подсказала Вэи. Сасори лишь обреченно вздохнул, но спорить не решился, продолжая неспешно фиксировать повязку. — Хм, предположим, «вампиризма». Ультрафиолет обжигает его нежную кожу, фоточувствительность крайне повышена — он видит чуть лучше летучей мыши, если прямые лучи попадают на сетчатку. В принципе, — несколько сильных, умелых движений окончательно закрепили повязку, — у него много общего с летающей, но всё же не мышью, а крысой. Только не чёрной, а белой. Я покажу тебе фотографию Белого листоноса, и ты тут же поймешь, что я имею ввиду. — А почему сразу крысой то? — Мотидзуки с осторожностью открыла глаза и задала вопрос. Слишком неприкрыто очевидно если не враждебное, то пренебрежительно-недовольное мнение Сасори относительно Тобирамы. «Важно понимать причину такого отношения, чтобы ненароком не наговорить лишнего, да и узнать больше о них двоих… Ведь я, вопреки своим убеждениям, жила в кромешном неведении истины», — она скользила сосредоточенным взглядом по перебинтованной ноге. — «Вдруг удастся пролить свет на тайны твоей жизни тоже?» — Потому что все крупные бизнесмены, политики, адвокаты и так далее и им подобные — крысы, — хирург резко захлопнул аптечку и с предупреждающе громким стуком водрузил её обратно. — На этой минорной ноте предлагаю закончить обсуждение. По крайней мере, этой темы. День нашей субботы итак безнадежной испорчен твоим немногоуважаемым начальником. К вечеру я ему прикоснуться не позволю, пусть и в качестве призрачного упоминания. Вэи, хоть и хотела бы поспорить, но благоразумно не стала это делать. Прекрасно знала, что Сасори не любит ждать не только запоздавшего человека, но и такую же мысль, пришедшую в голову позднее положенного. К тому же, если он едва ли не прямо заявил о нежелании продолжать обсуждение данной темы… «В конце концов глупо спрашивать предполагаемого мафиози: «Прости, Сасори, а ты случайно не оперируешь преступников подпольно? Нет? Я так и знала!...» Что он не признается. Нелепо так себя и людей подставлять», — каждое слово расплывчатой мысли стекало в желудок и затягивалось в нём горьким, густым комом. Хотелось в порыве сжать живот. Однако Вэи лишь осторожно задвигала ногой. Полукруглые пальчики огладили голень, колено, укрытые покровом мягкой ткани брюк. Начала водить стопой по шершавому ковру, силясь подцепить туфлю. Докучливые размышления, теории хотелось наоборот отцепить, потому Мотидзуки поспешила переключить внимание на другой предмет, пока Сасори переключал скорости, пытаясь выехать из узкого дворика. — Нет, так нет, я и не настаиваю. К тому же самой хочется отвлечься от работы. Я подумала, что ты разделяешь моё желание, поэтому купила твои любимые шоколадно-мятные пирожные с воздушным кремом, — она пошуршала стоящим на коленях пакетом для пущей убедительности. — Спасибо тебе за то, что позаботился обо мне… Обработал царапину, приехал за тридевять земель, как говорят у нас. — С радостью разделю с тобою и желание, и трапезу, моё милое дитя, — Сасори улыбнулся едва заметно в расплывчатой полутьме вечерних дорог. Однако Мотидзуки с болью в сердце разглядела в этом бесхитростном движении губ ту неподдельную, чистейшую искренность, свидетельницей которой в окружении именитого хирурга зачастую являлась одна лишь она. Даже госпожа Чиё редко видела внука таким счастливым. И Вэи уже начала смутно дагадываться, какая причина крылась в холодности отношений казалось бы самых близких людей. — … Ты ведь знаешь, что ради тебя я приеду хоть на другой конец острова. — Так далеко не стоит, я ещё не стала столь наглой, — она ответила расслабленным смехом. «Я говорю не с преступником… я говорю с Сасори, моим другом, маэстро», — Мотидзуки прижала с тихим шелестом бумажный пакет с пирожными. — «Что бы там ни было, он остаётся самым дорогим, вместе с Наруто, разумеется, мне человеком в этом огромном мегаполисе… Не могут годы сойти с памяти старой краской воспоминаний о былом». — Ты в этом настолько уверена? — мужчина боковым зрением поймал её задумчиво-изучающий взгляд. — Настолько насколько? — девушка слегка склонила голову поспешила скрыть лицо за бумажным полотном, точно дама эпохи Хэйан за веером. Дальнейший диалог более не затрагивал ни Тобираму-сама, ни его и ни её работу, ни даже последние новости. Они говорили о том, что приносило обоим облегчение — искусстве. В машине начали обсуждать художников Танской эпохи и отличие тем, стиля, композиционно-пространственного построения от мастеров Сунской династии. Продолжая дискутировать, миновали бдительную консьержку, шесть этажей, коридор и продолжили восхвалять — Сасори танских мастеров, Вэи — сунских, даже у двери её комнаты. Лишь спустя полчаса вспомнив о пирожных и ещё не заваренном чае, разбрелись по своим углам, чтобы спустя двадцать минут возобновить спор, но уже о другом предмете… Закончили они тем, что, удобно устроившись на диване, читали стихи прославленного поэта времён Троецарствия Цао Чжи в оригинале. Утомлённая тяжелой неделей, изнурённая долгой ходьбой, опустошённая последними новостями Вэи, опустив голову на плечо «милого друга», чтобы лучше видеть столбцы иероглифов, не заметила, как сон сморил её. Последняя её относительно отчетливая мысль была посвящена Тобираме-сама — такому отстранённому, гордо восседающему в мрачном кабинете в суровом одиночестве. «Как долго он страдал… продолжает из-за своей болезни… Бедный… Теперь понимаю, почему так пристально смотрит — разглядеть пытается… И, как изящно и верно сказал поэт…» — расфокусировавшийся взгляд с трудом выловил тонкие черты последних иероглифов стиха. Если милость и благо ожидают тебя впереди, Отчего же, поведай, сто печалей теснятся в груди?

***

В груди Сасори теснились не только печали, но и нежность, страсть, обезумевшее желание… Чего? Сам не знал. Однако оно не сводилось лишь к «низменной похоти», каковым он именовал совокупление с целью получения одного лишь «животного» удовольствия. Он смотрел на эту часть жизни с двух позиций — врача и поэта. Врач видел в сексе естественное стремление передать свой генетический код потомкам. Поэт узрел в этом действии слияние любящих душ в высшем блаженстве. Два взгляда противоречивы, как и личность мужчины, который в немом блаженстве сжимал в объятиях дорогую женищину. Неизмеримое удовольствие вот так зарываться носом в её волосы. Несколько минут назад он их распустил. Бережно вынул эту дешёвую заколку-крабик и не удосужился даже положить её на столик. Отшвырнул в стену так, если бы на месте несчастного аксессуара из магазина уценённых товаров был Дейдара. Дрожащие пальцы очертили чёрную гладь. Она стекала по плечам, спине, образуя полукруг на диване. Дивная красота. Акасуне казалось, что он держит в объятиях ожившую картину. Кофейный шёлк длинного ночного платья отливал оттенком тёмно-шоколадного крема в рассеянном бронзовом свете. Точно нижнее платье утики древнего наряда. Оно скромно выглядывало из-под складок пеньюара, усыпанного чёрно-розовым цветочным узором. Похож на китайскую накидку. Даже рукава такие же — широкие, обнажающие всё чуть ниже локтя. Такая воздушно-элегантная прелестница бессовестно близко прижималась к нему, приятно отяжеляя плечо своей головкой. Сасори не сразу понял, что она заснула. Лишь после того, как он закончил читать стихотворение «Креветка и угорь» и спросил мнение милой ученицы, но не получил ответа, решился опустить на неё взгляд. До этого не хотел… искушать фантазии. И без того они уносились вдаль от описываемых поэтом гор и скал. — Вэ… — голос замер, но так и не вывел до конца сладкозвучное имя. Сасори вздохнул и тихо закрыл книгу в мягкой обложке. Опустил издание на журнальный столик, достаточно близко придвинутый к французскому дивану-кушетке XVII века. Однако его рука легла не куда либо, а на талию Вэи. Пальцы, охватывающие плавный изгиб, напряглись так, что чётко выступили костяшки. Отчётливо обозначились вены, спутанными линиями тянущиеся вдоль руки, не скрытой под рубашкой, которую Сасори закатал. Сейчас он был как никогда доволен таким порывом — не сквозь преграду, но каждой клеточкой он мог ощущать тепло её трепетного тела. Безумно, немыслимо, умопомрачительно желанного… Акасуна выдохнул сквозь стиснутые зубы. «Мои безмолвны чувства… как этот водопад, что сокрыт глубоко под землею… Скорее я скроюсь там же, чем выдам их и собственноручно разорву те узы, что соединяют нас», — он отстранёно смотрел в темноту широкого окна. Жёлтым и белым стеклом светились многочисленные небоскрёбы Маруноути. Их свет долетал даже до этой тусклой гостиной, выполненной в блеклых, коричневых тонах. В похожие была окрашена комнатушка, прилегавшая к его небольшой теплице, которую Сасори благоустроил в крупной подпольной лаборатории. В отличие от больницы, она принадлежала не ему, но он был одним из, так сказать, учредителей сего тайного заведения. В их ряды входили многие крупные бизнесмены, пару политиков и даже несколько учёных. Разработка препаратов требовала непомерных затрат как материальных, так и по обеспечению безопасности. Несколько раз особо «удачливые» журналисты выходили на их след, который после порастал травой времён, как и могилы искателей сенсаций. Крупные игроки не готовы пускать свою репутацию и деньги на ветер, чьё направление будет явно неблагоприятно для них. В этом зловещем саду Акасуна выращивал редчайшие и прихотливейшие виды для своих ядов. Недавно ему поступил любопытный, крайне прибыльный и, в принципе, выгодный даже ему самому заказ. Пожалуй, даже в некотором роде из своеобразных, искалеченных моральных побуждений. «Если такой мерзкий тип сгниет, страдать будут разве что черви, выгрызающие его плоть», — думал он, прикидывая формулу яда. Нового. Всегда уникального. Мастер не мог опуститься до профанации в любом искусстве. И почитатели ценили его именно за это, то, что ненавидели судмедэксперты, не находящие следов отравления. Хотя сегодня Сасори не планировал наведываться в лабораторию. Он рассчитывал провести этот день подле Вэи: вместе читать, играть на пианино, безуспешно бороться с французской орфографией или просто сидеть на кухне, обсуждая всё что угодно… Однако проклятый мудак внёс свои коррективы в безукоризненные расчёты Акасуны, позвонив на тяжеловесную «Мотороллу». Мечта улетучилась спустя полчаса. Сасори остался без неё, вновь вынужденный изнывать в пустом одиночестве апартаментов. И сейчас, словно в качестве компенсации за безнадёжно упущенный выходной, он прижимал её к своему боку. А затем, поняв, что Вэи по-настоящему крепко заснула, никак не отреагировав ни на его нескромное прикосновение, ни на порчу причёски, Сасори сам улёгся на кушетку и следом притянул её к себе. Крайне осторожно и бережно, словно бы он касался редчайшей фарфоровой вазы. Страх, что проснётся, удивится, упорхнёт из его цепких пальцев довлел над ним всё время, пока мужчина проворачивал сложные махинации. Однако Вэи была слишком утомлена, и сон её был глубок. Оттого она не шевельнулась, когда её тело сменило положение с горизонтального на вертикальное: теперь её голова покоилась на часто вздымающейся мужской груди. Сасори утопал в расплавленном блаженстве тепла её нежного тела. Она лежала на нём, такая миниатюрная, изящная, точно бабочка, ведомая безумием, решившая отдохнуть на сети паука. Его пальцы, тонкие, точно паучьи лапки, выводили невидимые иероглифы на обнажённом плече. Пеньюар, явно великоватый ей, оголил островатую округлость, манящую мягкостью кожи. Мужчина не мог и, в сущности, не желал противиться этому соблазну. Его сегодня он успел изведать достаточно пока накладывал повязку, что ощущалась даже сквозь легкую ткань брюк. «Я задаюсь вопросом: как может она так бессовестно издеваться над своим учителем? Не смущаясь и мига закидывать ему на колени свою очаровательную ножку столь…» — Акасуна громко взглотнул, обжигая второй рукой острые лопатки возлюбленной. — «Вспоминать не хочу… Как сложно было скрыть тот пламень: тело начинает выдавать истинное отношение к происходящему…» — пальцы заскользили по кремово-кофейной мягкости, сминая шёлк в мелкие волны. — «Вовремя я закончил перевязку, иначе не смог ей ничего объяснить…» Память, точно злорадный крупье, раздавала карты воспоминаний. На одной из них Вэи была изображена в чуть согнутой позе, приподнимающей подол юбки одними лишь кончиками деликатных пальцев. На другой она упирается затылком в боковое стекло: полукруг ресниц царапает кожу, бледные губы чувственно приоткрыты. На третьей её нога в тонком капроне лежит на его коленях: больно смотреть и на порез, грубо рассекающий ногу от голени практически до самой стопы, и на тонкую темную линию у округлого бедра. Одним производителям известно, как называется эта часть колготок, слишком преступно эротичная, чтобы неосторожный мужской взор уловил подобную деталь образа… А Сасори был обладателем такого, неосторожного и излишне внимательного. Он упустил мгновение, когда упёрся поцелуем в её висок. Лихорадочная мелка дрожь сковала руки, с неутолимой жадностью прижимающие его нежную женщину к груди, разрываемой страстями. Воздушный, с ноткой сладости, дурман аромата её волос пьянил — в этом забытьи Сасори оставил в её волосах десятки лёгких, мучительных поцелуев. В голове молоточком судьи отбивала дробный ритм одна лишь фраза из «Мизантропа» Мольера: «Когда любовь сильна, мы всем владеть хотим!» Акасуне удалось успокоиться лишь спустя час. Ещё через половину, продолжая лежать в обнимку с Вэи на узкой кушетке в разжижённой электрическим светом темноте ночи, он предался мыслям, но уже отнюдь не столь блаженным и радостным. Неопределённость сводила с ума своими изощрёнными пытками сомнений. «Моё состояние усугубляется с каждым днём… Симптомы обостряются — вскоре станет явно, что я болен этой проклятой, самой ужасной болезнью в мире — любовью… Я знаю лечение, но не могу к нему преступить, потому что боюсь переступить роковую черту, за которой мрачнеет неизвестность», — каждая мысль сопровождалась прикосновением её уникального аромата к обонятельным рецепторам: Сасори зарылся носом в чёрный шёлк. — «Она уйдет… обязательно уйдет. Не сможет остаться рядом с влюблённым стариком, предавшим её доверие как учитель, как друг… Воспылавший запретными…» — мужская рука, отяжелённая швейцарскими часами, описала плавную линию талии с медленным обожанием. –«Непозволительными чувствами… Ведь я ей в отцы гожусь. Выходит какая-то уродливая пародия на легенду о Мирре, возжелавшей своего отца Кинира». Ничего не подозревающая Вэи повела ногой и сонно зашевелилась на мужской груди. Слабо задвигала руками, пытаясь схватить в воздухе что-то невидимое, ведомое лишь ей одной. Раздосадованная, что не удалось отыскать необходимое, она, обиженно засопев, начала ёрзать на своем маэстро, пытаясь перевернуться в другую сторону. Ему казалось, что он задохнётся, но не столько от тяжести, сколько от сводящих мышцы импульсов. Её мягкая округлая грудь упиралась в его жилетку, а легкие, как крылья бабочки, ладони обхватывали плечи, в то время как ногами она сжимала его правую ногу. Сасори последними словами клял свою неаккуратность, безволие перед её лицом — лицом его самых сокровенных желаний. Рвано вдохнув, он вперил взгляд в люстру, раскинувшую бронзовые вензеля, точно лилия свои лепестки. Хрустальные росинки-кристаллики печально свисали на столь тонком креплении, что создавалось впечатление, будто они могут сорваться в любой миг. Обтекаемые лампочки в форме огоньков свеч спокойным полукругом окружали бронзовый цветок. «Может не так уж неправа была Чиё-баасама, когда советовала мне признаться?» — эта потаённая мысль обладала той сладостью запретного плода, который жаждешь вкусить, несмотря на понимание неотвратимости невообразимых последствий, неизбежно следующих за всяким желанием. Однако Сасори привык обуздывать случайные прихоти… Хотя Вэи невольно удалось перекроить эту его привычку. Криво и косо, так, что никогда не знаешь, где порвется тонкая нить самообладания. «Идиотство! Как она себе это воображает? Прямо сказать — то же самое, что выстрелить из заряженного пистолета в голову, чтобы вынести нахрен мозг, подающие такие идеи. Намекать — единственное средство, если только знать состав, чтобы его изготовить. Именно его я не знаю. Не знал и до сего дня знать не хотел», — он нахмурил брови, что сделало его фарфоровое лицо похожим на те, которые обычно вырезают на японских гравюрах. Сасори предпочитал не вспоминать череду неудачных романов. Таковыми считал их, по крайней мере, он, потому что ни в одной из связей не смог обрести искомого понимания и духовной глубины. Первый, произошедший в его бытность магистрантом Оксфордского университета, он считал самым неловким: она была лаборанткой со страстью к генной инженерии, он — бакалавром с внушительным списком статей и научных работ по анатомии и оперативной хирургии. Оба замкнутые, отчуждённые, стеснительные. С разницей лишь в том, что в её словах тлел огонёк душевного тепла, в то время, как каждое предложение Сасори разрывалось ядом язвительности и сарказма. Будучи не в силах удержаться на плаву в этом потоке желчи, направленным даже не на неё, — Акасуна всегда был снисходителен к некоторым женщинам — молодая англичанка покинула его. Пожалуй, этот разрыв он перенёс наименее болезненно: по крайней мере, девушка не погибла, как все его близкие. Практически... Последующие отношения Сасори помнил отчётливо, но сейчас сосредотачиваться на каждом отдельном случае он не желал. Не видел смысла перебирать минувшую пору притворства и пошлости. «Я даже не успевал привязываться к ним… Не видел смысла, так как невозможно видеть несуществующее, созидать что-то хоть несколько прочное на хлипкой почве непонимания и поверхностности мышления, неважно, духовного или академического», — предаваясь воспоминаниям, он смотрел в потолок, на бронзовый цветок, усыпанный хрустальной росой. Её переливчатые блики подобны тем, что сверкали в дорогом шампанском, изысканном вине, закованном в тонкие бокалы роскошных ресторанов. Такие же замысловатые люстры зависли над залами, где он кружился в вальсе с заумной гидом, очаровательной художницей, передовой писательницей. Ржавь бронзы оставалась следами от помады последней дамы на его белых рубашках. Сколько бы он не упрекал, не предупреждал её, что не выносит, когда его вещи портят, она и слушать не желала, продолжая упорно стоять на своём. Сасори считал эти встречи не более, чем занимательными до поры до времени, когда они становились обременительными. С годами этот интервал неумолимо сокращался. Хирурга начинала раздражать, нет, выводить из себя тотальная бессмысленность этих попыток выстроить жизнь среднестатистического японца, которого с работы ждёт жена, ребёнок и какое-нибудь животное. Однако таковой её хотела видеть Чиё-баасама, силящаяся подыскать внуку среди внучек знакомых, коллег и, ещё черт знает кого, невесту. Уже будучи тридцатилетним мужчиной, Сасори про себя вздымал глаза кверху и, отделываясь заранее заготовленными и выученными вежливыми пассажами, ретировался от очередной кандидатки. «О чём я мог говорить с этими юными созданиями, чьи очаровательные головки забиты разрозненными знаниями, журналами, аниме и прочей шелухой? Хорошо, если одна из них назовёт хотя бы композитора и жанр живописи без ошибок», — мысли слышались отзвуками ворчливого голоса единственного родственника, которого Сасори и терпел, и любил. Пусть на демонстрацию последнего он был скуп. «Ты так себе геморрой быстрее найдешь, чем невесту! Сасори, чем тебе Минами не угодила? Девушка закончила университет Нихон, колледж журналистики, одной из лучших на курсе! Скажешь мне тоже, что и с ней не о чем поговорить?» — маленькая, но внушительная пожилая женщина в костюме от «Prada» сверлила внука пронзительным взглядом. «Если бы ты удосужилась тайком организовать нашу встречу несколько ранее, я бы поздравил её с выпуском», — Сасори флегматично хмыкнул, возвращая внимание к набору статьи. — «Скажу тебе, чтобы предупредить, если вдруг захочешь с ней лично хотя бы раз поговорить: Минами такой же прекрасный собеседник, как Энциклопедия Нипонника книга для досужего чтения». «Если попытаешься вчитаться, то и Нипонника окажется вполне интересной книжкой. Хотя бы одна из двадцати шести. В отличие от всех этих молоденьких невест… Ты от темы не увиливай и лучше скажи, на чем основывается твоё мнение? Каких качеств тебе не хватило в её личности, чтобы милостиво снизойти до десятиминутной беседы с девушкой?» — Чиё вплотную прошаркала к столу, чтобы не дать внуку даже шанса на избавление. «Баасама, ты решила собрать дополнительные данные, чтобы улучшить свою систему поиска невест?» — спокойный голос начал подрагивать под ударами накатывающего раздражения. Сасори оторвался от широкого экрана компьютера «Compaq» и впился взглядом в отяжелённое морщинами лицо. «Провожу маркетинговое исследование. Как-то же нужно распознать, какие вкусы у самой требовательной ниши клиентов», — ответом ему послужила встречная шпилька и недовольство, выраженное в глазах, искривлённой тонкой линии рта. «Даже ты видишь их лишь товаром, который желаешь впихнуть в мои руки, но не самостоятельными личностями с желаниями и хоть каким-то мнением», — Сасори повернулся всем корпусом к пожилой женщине. Его карие глаза льдились сарказмом, неприкрытой насмешкой. Чиё упёрлась обеими руками в стол и подалась вперёд, как бы напирая на внука. Она пыталась эмоционально надавить, однако, ему бы более тяжёлым показался упавший на плечо лист, чем крохотная пожилая женщина, силящаяся создать впечатление разъярённого тигра. Хотя Сасори бы её скорее сравнил с взбешённой вредной кошкой. «Все мы — товар на мировом рынке, просто в разных нишах. Они — в категории невест. И, мальчик мой, это не самые дурные из них: ни по красоте, ни по уму, уж точно. Думаешь, их кто-то силой в багажнике тащит к тебе на встречу? Я понимаю, ты больше привык к такому способу доставки людей…» — кривая полоска некогда полнокровных губ, утонувшая в тяжелых складках, искривилась в отвращении, сжимая, сминая сеть морщин. — «Но это — не тот случай. Девушки сами хотят поглазеть на тебя и сами не против замужества с тобой. А ты всё нос воротишь, ждёшь свою Кагую-химэ, которая тоже должна с Луны свалиться. Иначе, как я не наткнулась на эту девицу за все эти годы поисков?» «Удачи в поисках цветка в бесплодной пустыне», — Сасори ядовито усмехнулся. Но через долю мгновения его лицо омрачилось жестокой холодность отстранённости. — «Ты не понимаешь… Они не понимают… Скажи, какой мне смысл метать бисер перед свиньями? Растрачивать драгоценность бессмысленно… Лучше ожидать падение Кагуи-химэ или, ещё лучше, кирпича на голову, чем связываться с алчными девицами, которым, ты и сама прекрасно это понимаешь, нужны от меня статус, деньги и квартира в центре города». «После узнают, захотят помимо наследства треснуть тебя, да посильнее, чтобы сбить эту спесь», — инферно бешенство полыхало в карих глазах женщины, поддавшейся так резко вперёд, что она едва не столкнула компьютер со стола. «Я вижу взаимосвязь между «наследство» и «треснуть, да посильнее», а ты?» — Сасори невозмутимо поправил обтянутый черным пластиком экран. Однако в тот день, в глубине его души, одиночество разорвалось, как аппендикс, и началось излияние тьмы злости в душу. Ему опостылели, осточертели все эти невесточки, Чиё-баасамаа с её неуёмным желанием устроить его жизнь по её разумению. Он окончательно бросил все попытки найти ту самую единственно-неповторимую, отдав себя во власть науки, обещавшей глубину познаний, а не поверхностную нежность и фальшивые чувства. «Если есть старые дураки, с наивностью школьниц верящие в то, что молодая красавица обожает их скверный характер, а не толстый кошелек, то пусть с удовольствием предаются самообману, впадают в забвение наивных грёз. Флаг им руки, а я покидаю поле этого бесчестного боя. Мне», — колючий взгляд оцарапал лицо женщины, тут же замолчавшей, не высказавшей заготовленный аргумент. — «Не нужная «какая-то там Кагуя-химэ». Всё, чего жаждет моя «взыскательная» душа — понимания и глубины». «Какого понимания и глубины тебе, черт возьми, не хватает?!» «Меня, Чиё-баасама, меня таким, каков я есть. А не такого, каким они меня напредставляли, потому что я выгляжу как их ровесник», — через зрительный контакт он пытался передать родственнице этот вопящий в агонии зов души. Однако, сквозь стену непонимания не просачивались ни изображения, ни звуки. Хрипло, сдавленно вздохнув сквозь стиснутые зубы, Сасори вернулся к написанию статьи. — «Глубина же кроется в их мыслях, сопряжённых с пониманием знаний. Не безмозглым коллекционированием разрозненной информации, но осознанной её переработкой в собственные концепции, взгляды, устремления, простирающиеся выше сумок «Gucci» и тупого хвастовства перед родственниками и подругами. Но, как мне видится, я прошу слишком многого, а потому лучше останусь со своим «ничем», чем никчёмным «чем-то». Это последнее слово. Не мешай мне работать». Воистину, Сасори остался верен своему обещанию: более он не заговаривал с Чиё на эту тему. Все же её попытки разбивались о непроницаемый щит молчания внука. Спустя полгода она бросила и их, и не возвращалась к ним долгие десять лет, пока в один из прекрасных весенних деньков идиотам из Токийского университета не пришлось отменить конференцию в связи с техническими неполадками. Тогда то Сасори, пребывающий в блаженном неведении, привёл домой Вэи, с которой он намеревался основательно заняться французскими простыми временами. Но не тут то было, когда, вместо мирной пустоты его самого и его милую ученицу, встретила Чиё-баасама. Её прищуренные глаза напоминали о хитрой лисе, высматривающей добычу. Ею оказалось его терпение и нервы, на которых пожилая родственница решила отыграться со всей доступной ей искусностью опытного преподавателя. И, самое противное в этой истории то, что Сасори не мог возразить, ведь Чиё-баасама была права. Он нашёл свою «химэ», но открыто признаться, в отличие от тех знатных мужей, не осмеливался, продолжая лишь с безмолвным обожанием наблюдать за полётом легких пальцев над клавишами пианино, за шёпотом чувственных губ, выводящих чуждые ей французские слова. И Чиё не помедлила заметить по этому поводу: «Мальчик мой, ты корчил из себя знатока, а оказался наивнее самой глупой школьницы. Вы общаетесь сколько? Два года? И где результат, свадьба где? Или ты ждёшь, что Вэи-чан сама тебе кольцо протянет?» — её скрипучий смех похож на злорадное карканье больной вороны. — «Вроде же ты старше её, по паспорту, по крайней мере, значит, должен пример подавать… Наивный мой мальчик, твоя «ученица» уже стала взрослой барышней. Никаких зачётов, проектов, экзаменов и прочих занятий, которые отнимали время у любви. О, да-да, ты не ослышался, или же полагал, что она всю жизнь будет за тобой хвостиком волочиться?» Он помнит этот взгляд глубоко запавших глаз; до мельчайших деталей может воспроизвести дуги нахмуренных бровей, под которыми во влаге старческой слезоточивости отражалась мудрость женщины, прожившей долгую, очень долгую жизнь. И каждое её слово разило отравленной стрелой колотящееся сердце. Кровяное давление подскочило чертовски высоко. «Уж если такого вредного привереду, как ты Вэи-чан смогла покорить, при этом совсем того не желая, то уж о менее требовательных мужчинах и говорить то нечего… Смотри, мальчик мой, упустишь её, прошляпишь момент, то будешь ей отсылать деньги и посуду на свадьбу, как и полагается сэнсэю, не мужу». То поднятие голоса, та интонация, привносящая в эти два нейтральных слова ужасные смыслы, отливали в голове грозным рокотом надвигающейся бури. Сасори впился болезненным поцелуем в чёрные волосы Вэи. Он дрожал… от одной лишь мысли, что какой-то червь осмелится… коснуться его вдохновения… Гормоны стресса выделялись со скоростью «Jaguar», летящего по шоссе на исходе возможностей мотора. Давление зашкаливало, глаза застилала кровавая пелена. «Я раздавлю… разрежу «женишка» так, что его тело можно будет собирать как «кубик Рубика»: мучительно долго и, большей частью, неправильно», — в тот день его голову сжимали адские боли, зловещие мысли. Он заперся в кабинете. Не приехал даже в подпольную больницу. Знал, что скорее всего убьёт очередного «подстрела», поэтому решил дать рукам, горящим в пламени жестокости, остыть. Это требовалось и его мозгу, постоянно подкидывающему ему издевательские картины… Её счастья, но с другим… Невыносимо быть столь бессильным. Но он ничего не мог поделать, кроме того, чтобы втайне под покровом ночи гладить её нежное тело, мучаясь страстью, захлёбываясь в полноте желаний. «Я уловлю тот миг, когда смогу указать тебе путь к сердцевине моей души… Пока что не время, на её хрупкие плечики итак свалился тяжкий груз, моё признание может стать последней каплей, что сломит её», — Акасуна закрыл глаза, прижимаясь горячей щекой к щекочущим волосам любимой. — «Нет смысла бросаться в омут с головой… Её я итак потерял уже как два года… Не хочу терять и время, которое могу разделить с ней, моей нежной душой. Нужно намекнуть Тобираме, что он плохо выполняет обещание защищать её. В конце концов, эта схема с перекладыванием вины обратно на «Паксов» ему удалась лишь потому, что я рассказал, кто в действительности стоял за расправой над Сэтори. Старый хрен не упустит случая прищучить Мадару, даже если не имеет никаких связей с «NaraGroup». Всё равно компания уже лет десять не принадлежит его закадычному дружку Шикаку… проклятье… Будь проклято их сотрудничество и эти сраные камеры, из-за которых теперь нужно думать, как вызволить мою женщину из клетки Тобирамы». Вэи головкой потёрлась о его щёку, точно кошечка, просящая у человека нежности и ласки. О, этим Сасори был готов одаривать Мотидзуки бесконтрольно, беспредельно, бесконечно… Её ладони крепче сжали его плечи, как будто она обнимала давно покинутого и вновь приобретенного друга. Сасори рьяно верил, что однажды он станет для неё кем-то большим… Однако сейчас ему хотелось лишь провалиться в глубокий сон. Забыть обо всех невзгодах жизни рядом с ней. На миг поверить, что в этом мире можно быть счастливым не только несколько мгновений. Он хотел отдохнуть. За окном сверкал, переливался бело-жёлтыми огнями никогда не спящий, деловой Маруноути. В одном из его элитных домов тускло горел свет, добавляя ещё одну сверкающую точку в эту завораживающую феерию. Здесь, ютясь на узкой французской кушетке красного дерева, спал хирург в обнимку с переводчицей. Неспешный ритм их дыхания сплетался в унисон. И лишь одна мысль омрачила это укрывающееся от света таинство запретной любви: «Тобираме нужно шантажировать меня. Он ни за что не оставит Вэи в покое».