Тройка мечей

      На следующей остановке мне стало нехорошо. Болела голова. Я ничего не сказала, конечно же; снова слышать, что нам нельзя отдыхать? Нет уж. Картинка шла красными пятнами — но вот проморгаешься, и вроде всё снова ок. Я всего лишь устала. Продолжила полёт.       Добрались, наконец, до места назначения — остров обширный, с дикоросами, покрытый зеленью, исполненный птичьих песен. Усталость напала странная, нервная, ложиться не хотелось, голова мутная, ещё холод такой, что тело забилось в мелкой дрожи. — Что с тобой? — Винчесто.       Отмахнулась от него и слишком резко. Голова раскалывается. — Я пойду, осмотрюсь, — сказала. Голос сдавленный, будто через стенку звучащий.       Густо росли папоротники, цвели диковинные цветы, возвышалось плодовое дерево. Мелькнул в траве какой-то зверёк, взлетела крикливая птица. Ох, стало совсем дурно, и холодно, и вместе с тем душно. Нельзя возвращаться в таком виде — ещё раз увидеть поджатые губы? Нет, спасибо. Нужно отдышаться. Вот и журчание ручейка. Много источников воды — и пить, и купаться. Хорошо.       Нехорошо.       Нашла себя, бившейся в чужих руках. Я только слышала свой голос: — Нет!       Нашла себя, крепко хватившейся за штаны, которые силой спускали с меня. Мой голос кричал: — Не хочу! — У тебя вся одежда мокрая.       Кто-то удерживал меня за плечи. А она… Стиснула мои колени. Побелела от напряжения её кисть, тянувшая джинсы за карман. — Дай же раздеть себя! — Пожалуйста, не надо… Я не хочу… — поясок выскользнул из моих рук.       Серые глаза. Голые коленки, красноватые, с оттиском ткани. Сняла носки. Сдула льняную прядку с лица. — Мама? — Спасибо, Винчесто. Дальше я сама.       Освобождение. Она задрала толстовку вместе с майкой. А плащ? Где плащ? — Подними руки.       Сжалась. Не дамся. Что она хочет сделать со мной? — Я ничего не понимаю. — Руки подними.       Сдалась.       Проснулась от шепотков — такие тихие разговоры иногда раздражают больше, чем перекрик. Я даже не двинулась, сил было как-то маловато, да и интересно стало, о чём они говорят. Вслушалась. Прервать-то их я всегда смогу. — Значит, Рей не пила зелья забвения. — Это глупо. Она должна была. — Разве глупо? Быть привязанным к прошлому, желать сохранить его… — И к чему это привело? Ты видишь. Во всяком случае, уже неважно. Надо что-то делать с её болезнью. — А ты… Ты пила, верно?       Их голоса казались шорохом, шелестом, я даже не различала их между собой, только по контексту определяла, кто что говорил. Молчали. Очередной шёпот: — Я бы не выжила, если бы не выпила. Она оставила отца, но каждый когда-нибудь теряет своих родителей. Я оставила мужа и ребёнка… Нет, это зелье благо для непризнанных.       Не выжила бы? Это очень сильно звучит. — Теперь твой ребёнок здесь. — Она умерла. — Она бессмертна. — Нет, Винчесто, ты никогда не поймёшь. — Слышишь? Рей проснулась. — Нет, тебе кажется.       Как он понял? Но я не хотела показывать его правоту. Расстраивает, что чужак понимает меня больше, чем родная мать. Я лежала, раздетая под плащом, принадлежавшему Ребекке, судя по запаху. Трещит костёр, хотя солнце всё ещё ярко сияет. Долго притворяться не выйдет. Они зашептались снова. — Попробуй быть мягче с ней. Девочка тянется к тебе. Может, так болезнь быстрее отступит, ведь это тоска, верно?       Сердце замерло. О, скажи что-нибудь! Я правда хочу твоей нежности, мама. Всего лишь объятий, близости, хотя бы спокойствия рядом с тобой без попыток скрыть недомогание. Я же ушла в какую-то чащу, только бы не слышать твоего упрёка. Мы могли бы... — Скажи лучше, сможешь ли устроить шалаш?       Смешок. — Ты такая смелая, но не в том, что касается собственной дочери, отношений с ней. Я понимаю, что ты забыла её ради выживания, тебе пришлось жить дальше без неё, но теперь?.. — Винчесто... — Хорошо. Мне нужны инструменты.       Она перевела тему! В этот момент я села. Изобразила сонливость, зевок, одной рукой плотно прижимала плащ, другой потёрла глаза. Сипло спросила: — Что случилось?       Мама обернулась. Как оказалось, она сидела на одеяле спиной ко мне, крылья её расправлены, закрывающие меня от Винчесто. В бессознательном состоянии можно и оголиться случайно, конечно. И не дело взрослой девушке вот так лежать перед мужчиной — такова её логика? Голос её ровен и строг: — Ты потеряла сознание, упала в реку, наглоталась воды. — Как я не утонула... — Утонула, — а голос Винчесто встревожен. — Но бессмертные от такого не умирают.       Так вот откуда жжение в лёгких, ещё саднили горло и нос. Снова вспомнила отца. Это я по нему так скучаю, что теряю сознание? Помню, он как-то позировал мне для портрета; о, сколько терпения понадобилось нам обоим! Я люблю его, своего доброго папу, оставшегося совсем одного... На глаза навернулись слёзы. Он был так разбит в последнюю нашу встречу, не опознавший меня в чужом обличии. — Хей, ты в порядке?       Взглянула на Винчесто, глаза его, красные, казались пламенем в камине, чем-то согревающим, а не обжигающим. Хотела пожаловаться, но кутаясь в мамин плащ, ощущая её запах, упрямо сжала зубы и быстро смахнула слёзы, ответила: — Всё в порядке.       Он покачал головой, будто понимая, что я вру, но не настаивая. Поднялся. — Думаю, ты хочешь одеться. Потом обсудим дальнейшие действия, — и ушёл.       У костра сушились шмотки. Быстро оделась. Мама продолжала сидеть спиной — а хотелось, чтобы повернулась. Она... Выглядела интересно, когда стаскивала с меня штаны, когда сжимала моё белое колено. Щекотно в животе. Я в такой позе многих видела, склонившихся надо мной, раздевающих меня. Тут, конечно, другое. Это... Забота? И слова о том, что она не выжила бы без зелья забытия — вот так она тосковала обо мне и папе? Что же, того больше нет. Ни тоски, ни нежности.       Несмотря на насильственную смерть, хоронили маму в открытом гробу, и бабушка (мамина мама) повелела, чтобы я поцеловала ту на прощание. Загримировали Ребекку неважно, и сквозь косметику просвечивала трупная синюшность — самое страшное впечатление детства. Так странно видеть эту женщину живой. Губы у неё были холодные, что лед; стали ли они теплее? Вряд ли.       Последними надела носки. Сразу позвала: — Винчесто! Возвращайся, я оделась! Хотя это наверное не то, что любят слышать мужчины, — рассмеялась.       Мама фыркнула. Забавно. Сделает так ещё раз? Демон подошёл к нам, и я спросила: — Скажи, вот у тебя такое длинное имя. Разве его никак нельзя сократить? — Сократить? — он поднял брови, присаживаясь у костра. — Меня все зовут полным именем. — Я буду звать тебя Винни, ты же не против? — состроила умоляющую мордашку.       Мама внимательно смотрела на Адмирона, несколько напряжённо. Он растерялся. Усмехнулся. Я пустилась в глупые объяснения: — Есть такой мультик про плюшевого медведя. Винни Пух. Я так любила его в детстве! Мам, может быть, ты помнишь?       Её губы превратились в тонкую полоску. Ответила: — Нет.       Это неприятно удивило меня. Шутка оборачивалась обидой. — Мне даже дарили раскраску... Разве не помнишь? Ты ещё вырезала их фигурки и не давала мне ножницы, — я не могла остановиться, хотя понимала, что получу только больше боли от своих вопросов. Тень узнавания в её лице тут же задушилась равнодушием. — Мама! Ты должна помнить! — Я не должна.       Вдох. Проморгалась. Выдох. Несмотря на довольно чувствительное настроение, я смогла взять себя в руки и улыбнуться, и сказать: — Ну да, не должна, — повернулась к демону. Продолжила: — во всяком случае, мне кажется, это имя очень подходит тебе. Ты такой же плюшевый. Ну что, можно?       Винчесто тряхнул головой, улыбаясь с неловкостью — не то от прозвища, не то от нелепости ситуации. Согласился: — Твоя взяла.       Я счастливо взвизгнула. Даже хотела показать язык Ребекке, ощущала, будто хоть в чем-то победила её. Доставила неприятность. Если она не собирается быть доброй со мной, то она об меня такую мозоль сотрёт, мало не покажется. Мама прочистила горло, заговорила: — Если вы закончили с глупостями, я хотела бы перейти к делу. Если мы собираемся жить на этом острове, нам нужно что-то кроме котелка и одеяла. Недалеко отсюда находятся деревни вне юрисдикции Цитадели. У меня есть дом в одном из таких поселений. Но... Демон в этих краях вызовет пересуды. Я предлагаю закупиться в селе... — А мы не можем полететь в ад? — захотелось вставить свои пять копеек. Мамочка, раз уж мы застряли друг с другом, тебе придётся меня потерпеть. — Сатана противился вашей казни. — Очевидно, нет, — мама не казалась раздражённой. Даже что-то меланхоличное проступило в её тоне. — Но... Ты мог бы, Винчесто. — Нет, — Винни взял её за руку, — нет, Ребекка, я не оставлю тебя.       Очарованная улыбка сделала её такой красивой. Сука! Почему ты не можешь так же улыбаться мне? Я физически ощущала их рукопожатие, как прикосновение к самой себе, как интимную ласку. Не могу объяснить. У него шершавые пальцы. Дух перехватило, и я зажмурилась. Пусть они прекратят! Они так красивы... Это всё равно, что смотреть на медленный вальс, слушать дуэт скрипки и виолончели, ощущать на языке кислоту и сладость. Я хотела быть на её месте. Хотела быть на его. Это всего лишь касание ладони к ладони, кожи и кожи. Почему это так взволновало меня? Открыла глаза. Они уже разомкнулись. Надеюсь, именно она отстранила его. Меня-то она всегда отстраняет. Ненавижу молчать и стоять в стороне. Я сказала: — Знаешь, мама, ты умеешь любить. Ты не ледяная пустошь, иначе не попалась бы в объятиях Винчесто. Ты... Страстная. Ты умеешь любить. Только ты меня не любишь.