***
Лиз отлично понимала: после того, как они поговорили с Хелен в последнюю встречу, бывшая невестка точно не будет рада видеть ее. Да и у самой всё внутри закипало, стоило вспомнить о мерзкой клевете на Томаса и об аборте. Поступиться принципами, пусть даже ради его блага, было очень тяжело. «Но я ведь не собираюсь соглашаться со всякими поклепами. Если Хелен снова что-то скажет про измену, я… Я ей объясню, что она неправа». Долго ждать Лиз не могла. Отчасти, приходилось признать, ей хотелось по какому угодно поводу просто вырваться из дома, где как будто смерть воцарилась навек, так тяжело он молчал. Лиз трясло, когда она понимала, что это навсегда: мамы больше нет и не будет, ее не найти ни в комнате, ни в саду, отец разучился улыбаться и ласково на нее смотреть, его не вытащить из пропасти ожесточения. И больше никогда их не навестит Том. На улице дышалось легче, тихая жизнь вокруг бодрила, просыпалась надежда. Лиз сегодня сама села за руль, это помогало сосредоточиться и придавало уверенности в своих силах. Некстати вспомнилось, как год назад предложила Тому научить Хелен водить машину. Кажется, вид у обоих стал тогда столь же недоуменный, как у Лиз, когда она получила письмо от этого Гектора Марвуда. Уже подъезжая к дому Барбуров, Лиз запоздало испугалась, что Хелен может не быть дома — или ей могут так сказать. «Ничего, я подожду. Или выслежу ее. Я всегда добивалась своего, добьюсь и теперь. Если понадобится, я и на свадьбу с Харлендом могу заявиться». Она задорно улыбнулась своему отражению в стекле, представляя, какой у всех в таком случае будет вид. Однако судьба, как выразился бы любой из братьев, хранила ее от опрометчивых поступков: Хелен сама вышла навстречу ей, а следом нянька несла Эльбу. Лиз невольно подобралась, готовясь, что Хелен попытается ее выпроводить, но та только застыла, резко вдохнув. Безуспешно попытавшись выдавить улыбку, тихо спросила: — Зачем ты пришла? — Поздравить Эльбу с Рождеством, — отчеканила Лиз и спохватилась, что не захватила подарка для малышки. Эльба, кажется, успела забыть ее и испуганно косилась, цепляясь за плечо няньки. — О, благодарю, — Хелен все же смогла изобразить любезность. — И… я соболезную твоей утрате. Лиз кивнула — вышло судорожно. — Я потеряла многое за этот год. Но не хотела бы потерять еще и племянницу. Хелен потупилась. — Лиз… Я думала, ты сама не захочешь меня знать после… — она сильно покраснела, лицо стало очень виноватым. Лиз не позволила себе саркастической усмешки: неужто Хелен что-нибудь поняла про свое поведение? Впрочем, она всегда понимала, но толку не было. — Я слышала, ты выходишь за Харленда, а после уедешь с ним… И увезешь Эльбу. Но мне хотелось бы знать, как она… Писать, присылать подарки. И сохранить что-нибудь от нее на память, например, фотографию. Хелен так на нее посмотрела, что Лиз стало не по себе: неужели догадалась, у кого фотография окажется на самом деле? Что же она решит? Бывшая невестка явнo колебалась, нo наконец робкo ответила: — О, если ты хочешь… Пойдем в дом, я выберу фото. Одри В феврале в Австралии оказалось томительно жарко и душно. Перегревшийся воздух казался особенно вязким из-за того, что на землю то и дело обрушивались ливни. Одри очень хотелось бы окунуться в море, но она уже знала, что выбирать места для купания здесь приходится с осторожностью: в воде опасностей было не меньше, чем на суше. И дело было не только в акулах, но и в том, что можно было запросто наступить на какое-нибудь странное существо, вроде морского ежа, или столкнуться с медузой. Как-тo ночью Том разбудил ее и вывел посмотреть на море, сиявшее необычайным, неземным светом, непохожим ни на солнечный, ни на лунный, ни на электрический. Лазурная кромка прибоя — на темном песке, глухой ночью… Такая нездешняя красота, завораживающая и немногo пугающая. Настоящее чудo, снова заставлявшее подумать, чтo они в раю. — Интереснo, этo из-за медуз или из-за водорослей, — шептал муж, привлекая Одри к себе и гладя пo распущенным волосам. — Нo сама понимаешь, в такой воде лучше не купаться. Конечнo, она понимала и старалась терпеть, сама удивляясь охватывавшей порой слабости: хотелось вместе с курами лечь на землю и не шевелиться. — Ничего, — утешал Том, — скоро лето… То есть зима. В общем, станет прохладнее. Он, пожалуй, переносил душную погоду лучше, хоть и меньше мог к ней привыкнуть за жизнь. У Одри иногда кружилась голова, временами мутило, хоть и не сильно, а порой страшно хотелось соленого. Но в общем, она еще раньше заподозрила кое-что… Тайком от мужа, чтобы не волновать его лишний раз, Одри съездила к тому самому доктору, к которому уже обращалась осенью, и он подтвердил ее догадки. Радость сперва так оглушила ее, что Одри даже не осознала толком, какое это событие в ее жизни. Уже выйдя из больницы, увидев перед собой, точно впервые, людную улицу в бело-золотом солнечном свете — теснившиеся друг к другу дома показались ей все дворцами, а рысью пробежавшая лошадь, везущая экипаж — самым грациозным на свете существом — Одри стала понимать, о чем только что узнала. Здесь, посреди улицы, она была не одна. С ней была новая жизнь, неразрывно, плотью и кровью, связанная и с ней, и Томом. Жизнь эта существовала пока очень тихо, была невероятно хрупкой, но Одри будет заботиться о ней, и жизнь станет расти и крепнуть, чтобы в мир родился новый человек. Их с Томасом ребенок. Одри представила, как расскажет всё мужу. Он говорил, что хочет ребенка от нее… Как же он обрадуется! Она почувствовала, что ей от счастья даже дыхания не хватает. И тут Одри осенило: ведь завтра у Томаса день рождения! Да, пожалуй, новость о ребенке станет самым лучшим подарком. Она потерпит, помолчит до завтра — и расскажет, когда будет поздравлять его. И все же она не была уверена, что ей удалось бы дотерпеть до следующего дня, если бы Томас не задержался в порту и не пришел такой уставший, что стал клевать носом прямо за столом. Утром он пообещал, что придет вовремя. Одри — она перед этим как раз отпросилась в больнице на два дня — принялась готовиться к празднику. Конечно, поговаривали, что отмечать сорок лет — дурная примета, но ей слишком уж хотелось поздравить мужа, и она надеялась, что сможет молитвой уберечь его от новых бед. Подготовив ингредиенты для ирландского рагу, тесто и начинку для пирога, Одри поспешила на почту. Недавно она получила письмо от Гектора; он упоминал, что отправил ей вскоре после Нового года посылку: от Полин — как здорово, что кузина смогла помириться с семьей и решила вернуться в их родной город! — там было несколько модных выкроек и книжка какого-то Уайльда, а от самого брата — банка хорошего кофе. «Только проверь внутри, а лучше пересыпь; с тарой плохо, как бы не испортилось». Гек не мог писать прямо, ведь все письма к Одри и от нее самой работники почты должны были вскрывать и просматривать, но намек она, кажется, поняла. Посылка действительно прибыла, и Одри поспешила домой, чтобы вскрыть ее. Сейчас куда сильнее, чем новая книга и выкройки, ее интересовала банка кофе. Пересыпав его в заранее подготовленную тару, Одри заметила внутри конверт. Аккуратно вытащила… Да, Геку всегда удавалось невозможное.***
Они пригласили Эвансов, и даже мистер Кроули, начальник Тома, собирался заглянуть, но позднее. Том сегодня вправду вырвался вовремя: когда Одри заметила его в окне, до появления гостей оставалось еще полчаса. Еще полчаса, чтобы рассказать ему лучшую новость и сделать лучший подарок. Одри уже успела переодеться в праздничное платье, уложить немногo отросшие волосы в прическу покрасивее и прикрепить тот самый бантик из обрезков платья Полин — Тому он нравился. Едва муж вошел, она прильнула к нему, и они крепкo поцеловались — в груди затрепеталo. — Я немного выпил с ребятами, — виновато улыбнулся Томас, когда отпустил ее. — Но надеюсь, за столом продержусь. Одри кивнула, и он отправился приводить себя в порядок, а она застыла у накрытого стола, нервно ломая пальцы. В последнюю минуту ей вдруг стало боязно: а вдруг Том не обрадуется? Вдруг она только расстроит его? Но все-таки, преодолевая страх, Одри вытащила из тайника то, что прислал Гектор, и с надеждой взглянула на дверь их маленькой гостиной. Вот Том появился, снова в своем «джентльменском костюме», только без пиджака, умывшийся, свежий, румяный, влажные волосы сильнее завились. Одри резко вдохнула. — Том… Поздравляю тебя. Я счастлива, что тебя встретила, ты… самый лучший… Том, растроганно улыбаясь, хотел что-то сказать, но она продолжила: — Знаешь, Гектору удалось написать мисс Элизабет, и… Его лицо на секунду стало встревоженным, и Одри протянула ему письма от дяди, от сестры — она нарочно заклеила конверты, чтобы Том не подумал, будто она читала — вместе с фотографией его дочки и листом с обведенной детской ладошкой. Лицо Тома задрожало, так что Одри снова испугалась: неужели вправду она его только огорчила, испортив праздник? Но тут же его взгляд так потеплел, улыбка стала такой светлой, что у Одри отлегло от сердца. Она замерла, не смея ни звуком, ни движением отвлечь Тома, любовавшегося фотографией дочки, уже немного подросшей по сравнению с тем, какой была летом. Наконец Том благоговейно провел кончиками пальцев по личику девочки и посмотрел на Одри снова — глаза его увлажнились. — Это ведь ты попросила? Спасибо. И тебе, и твоему брату. Спасибо. Он потянулся обнять ее, но Одри торопливо выпалила — терпеть она больше не могла: — Это не все. Том, я вчера была у врача, и… Она запнулась, но поторопила себя: — У нас будет ребенок. Тихо выдохнув, закрыв глаза, Том подхватил Одри, прижал к себе, и ей захотелось, чтобы время остановилось. Томас Тому снова не верилось, что это вправду происходит с ним. Он, так тосковавший по своей малышке Эльбе, теперь вновь станет отцом. Жизнь делала подарки взамен того, что он утратил. Новость о том, что Одри в положении, чередующиеся тревога за нее и радость заслонили все прочее в жизни Томаса. Он, конечно, не мог себе позволить меньше задерживаться на работе, но все же домой стало тянуть сильнее прежнего: хоть заглянуть, проверить, как она, не нужно ли чего-нибудь… Конечно, он уже проходил подобное с Хелен — и изрядно извелся ближе к концу — но ему казалось, у Одри что-то происходит иначе. Ребенок очень рано стал толкаться, уже в марте. Кроме того — Том, конечно, стеснялся говорить с женой об этом, но ему казалось… Она полнела быстрее. Он говорил себе, что живот у нее просто заметнее из-за того, что она более миниатюрная, чем Хелен. К тому же она стала очень быстро и легко засыпать, а потом ругала себя: — Я ведь так больных просплю! Одри все еще помогала в больнице, пусть Том упрашивал ее бросить; она, конечно, обещала, что не будет поднимать тяжести и приближаться к заразным больным, но верилось ей с трудом. Она также была убеждена, что отлично перенесет роды, а вот Тому покоя не давали слова доктора Моргана. Оставалось лишь полагаться на то, что врачи здесь толковые — по крайней мере, со слов Одри выходило так, хотя воспоминания o давнишней встрече с одним из них, в стельку пьяным, не внушали Томасу оптимизма. Но, хотя сама Одри бодрилась, порой и она впадала в странную тоску, тускнела, становилась похожей на птичку, спрятавшую голову под крыло от непогоды. — Это из-за того, что я жду ребенка, — заверила его жена после первого же приступа. — Так бывает, ты… Видимо, она осеклась, чтобы не сказать «Ты знаешь». Том, к стыду своему, не мог бы сказать, что вправду знает что-нибудь о перепадах настроения: даже если Хелен грустила, он или интересовался причинами очень осторожно, или старался не беспокоить ее, дать прийти в себя. Но и в то время подобное поведение не казалось ему правильным, а теперь на грустящую Одри было и вовсе больно смотреть. Невольно Томас начинал беспокоиться: не плохо ли ей? Не жалеет ли о своем решении? Не слишком ли скучает по Америке, по всем, кого оставила там? Она, конечно, переписывалась с ними — какая мерзость, вся ее корреспонденция вскрывалась! — но из-за расстояния выходило не слишком часто, да письма и не могли в полной мере заменить общение с живым человеком. Однажды он решился спросить Одри прямо. — Да, я скучаю, — ответила она. — Но что уехала, не жалею. Тебя мне не заменил бы никто. Зато по вечерам, когда они сидели вместе у крыльца и смотрели на море, окутывало сладостное умиротворение. Они были уже втроем. Том слушал, как шевелится его ребенок, слушал тихое дыхание жены — и ощущал, что снова счастлив, как был до крушения «Титаника». Между тем незаметно наступил апрель. Близилась годовщина катастрофы. Честно говоря, Том в последнее время вспоминал о ней редко. Возможно, так было неправильно, но его закружили одновременно счастье и хлопоты, не оставляя времени снова подумать о прошлом. Мог ли он сказать, будто ощущал себя отдавшим долг? Едва ли. Нет, он не решился бы. Но кошмары больше не мучили, хотя о том, что он обязан был сделать и не сделал, Томас по-прежнему не мог думать без боли. Теперь, в общем, ему и бесполезно было бы рассуждать об этом: ему не суждено было официально заниматься судостроением снова. Любимого дела остро не хватало, даже нынешняя работа в порту не могла его заменить в полной мере. Хотелось думать о кораблях, представлять себе, каким станет строящийся «Британник», получилось ли сделать «Олимпик» и другие пароходы с их верфи безопаснее, что там еще придумают «Кунард» или немцы — Том по привычке мысленно называл их конкурентами — что вообще в судостроении нового. Он был рад услышать, например, что правила укомплектования шлюпками изменили. Вот только успели бы тогда, на «Титанике», спустить больше шлюпок? Успели бы вывести к ним всех? Бывало, вечерами Томас при свете керосиновой лампы — иного освещения в их с Одри домике не было — чертил на чистых листах модели кораблей, записывал, какие улучшения можно привнести. Только вот тяжко было осознавать, что поделиться проектами ему всё равно не с кем. Томас пробовал было написать Уайлдингу, своему бывшему заместителю, и расспросить для начала про дела на верфи, а также о том, как поживает дядюшка Уильям, писал и Брюсу Исмею — каково-то ему, бедняге? — но оба письма, вскрыв и прочитав, работники почты вернули, решив не рисковать. Как пояснил капитан Мейсон, к которому Том обратился с жалобой, содержание писем показалось неподобающим, ведь в них были вопросы о строящихся кораблях. На тяжбы сейчас не было денег, иначе Том уж постарался бы доказать и ему, и работникам почты, насколько они неправы. Так что письмо дяди, переданное братом Одри буквально контрабандой, обрадовало несказанно. И не только потому, что лорд Пирри наконец написал ему подробно, как идут дела на верфи, хотя строящийся «Британник» буквально возник перед глазами. Отлегло от сердца, когда по бодрому и спокойному тону письма Том понял, что катастрофа, процесс и приговор все-таки не смогли сломить его родного человека. «Я понимаю, каким ударом для тебя была смерть Элизы, мой мальчик, но держись, держись. Сам видишь, за горем следует утешение. Я слышал, ты вновь женился. Передаю поклон юной миссис Эндрюс и сожалею, что не могу ее поцеловать, как свою племянницу. Что до меня, официально я удалился от дел, но это не значит, что им так легко удастся от меня избавиться…» Том невольно рассмеялся, читая эти строки. Он не был теперь уверен, что дядя может гордиться им, но сам Том дядей и его стойкостью определенно гордился. Еще одно письмо пришло в самых первых числах апреля и удивило несказанно: Томас, кажется, уже отвык получать корреспонденцию обычным путем. Тем более, писал ему… Мюир. Первым порывом было скомкать письмо и разорвать; Томас сдержался, только чтобы не напугать Одри. У обоих был выходной, они завтракали у открытого окна. Но видно, в лице Томас все же изменился, потому что жена тревожно спросила его: — Там что-то неприятное? — Всего лишь Мюир, милая, — Том выдавил кривую, неживую усмешку. — Не понимаю, что ему нужно… А, кажется, извиниться. Он с трудом заставил себя продолжить чтение строк, от которых сперва отпрянул, как от ядовитого паука. Неужели этот предатель, разрушивший его жизнь и еще пару раз являвшийся поглумиться, в самом деле считает, что Том может его простить? Но зачем Мюиру вообще понадобилось извиняться? В душе шевельнулось недоброе любопытство. «Я понимаю, может быть, читать это письмо вы не захотите, — надо же, а Мюир оказался догадливым. — Поводов меня ненавидеть у вас достаточно, к тому же некоторые ситуации вы могли неправильно истолковать. Но я не хотел, никогда не хотел, чтобы с вами так жестоко поступали. На казнь я пришел, чтобы запомнить, к чему привело мое опрометчивое поведение, и не повторять ошибок. А в больнице я пытался извиниться перед вами — но снова извиняюсь и за то, что, видимо, выбрал неподходящее время, и за резкости, которые все-таки наговорил. Мне жаль, хотя я понимаю, что вы вряд ли меня простите». — Уж это точно, — не удержался Томас от того, чтобы ответить вслух, будто бы Мюир мог его слышать. Жена тихо вздохнула: — Знаешь… Только не сердись… Он пытался добиться, чтобы казнь отменили, — она потупилась, сжала руки, видимо, ей трудно было говорить о пережитом ими обоими кошмаре. — Дал новое интервью, где рассказал наконец, что ты спас его… Собрал митинг… Я слышала, даже приходил к судье. И… на казни останавливал тех, кто кидал камни. — Вот как! Томас смутился. Он, конечно, не расплакался от умиления, но растерялся изрядно. Встал, прошелся по кухне, все еще сжимая письмо в руке. Справедливости ради, Мюира никогда нельзя было упрекнуть ни в неискренности, ни в жестокости. Он был категоричным и запальчивым — да, но никогда не опускался до мелочной личной мести, старался ради безопасности бдущих пассажиров. Том вспомнил, как после катастрофы сам признавал: Мюир имел право на гнев. И пожалуй, парня вправду сейчас могла мучить совесть за последствия его поступков, мотивы которых тоже можно было понять. Но все-таки… — Я не знаю, смогу ли ответить ему, Одри. А простить пока не сумею точно. Слишком многое я из-за него потерял, и дело совсем не в состоянии и положении. С себя я вины не снимаю, и все же… Том прерывисто вздохнул. Одри молча подошла к нему, прижалась щекой к его плечу — ну, если точнее, чуть выше локтя. Иногда сложно бывает что-то добавить. Тем более, Мюир снова растревожил и воспоминание о том, как сам Томас ужасно поступил с Одри — воспоминание, от которого омерзение каждый раз подступало к горлу. Большее, что пока Том мог себя заставить — постараться быть справедливым к бывшему подчиненному и не думать о нем слишком плохо, помня о его мотивах и о том, что он, оказывается, пытался предотвратить или загладить невольно причиненный вред. И главное, не забывать о собственной вине — никогда. Ведь Мюир не пошел бы его разоблачать, если бы Томас действительно не совершил всех ошибок, стоивших сотен жизней.***
Он старался приготовиться к тому, что в газетах неизбежно появятся заметки о крушении «Титаника», и возможно, будут упоминания и о нем. И о суде, и о приговоре, и о казни. Он решил, что открывать газеты не будет, и на работе ему вправду было некогда. Но и дома не пришлось преодолевать невольное искушение: ни четырнадцатого, ни пятнадцатого апреля ни один номер не попался ему на глаза. Том знал, конечно, кого следует благодарить за это. Однако ему все равно было неспокойно: ему в эти дни особенно остро представлялось, что сейчас «Титаник» мог бы снова — уже в который раз — пересекать Атлантику, и все, кто не доплыл тогда до Нью-Йорка, сейчас могли, как он, жить, наслаждаться привычным счастьем, которое так мало ценят, пока его не лишатся… И он мог бы быть сейчас в Ирландии, рядом с дочерью, зная, что мать жива… «Но без Одри». Он не мог бы заставить себя выбрать, да и к чему? Ничего не изменишь, и он слишком счастлив с Одри, чтобы сожалеть об утраченном… Но вот перестать сожалеть об ушедших Томас не был способен. Как и о том, что нельзя повернуть время вспять, чтобы как угодно предотвратить эту чудовищную трагедию. Он больше не говорил о катастрофе с Одри, не хотел расстраивать ее. Но пятнадцатого, когда он, вернувшись, ужинал, жена тихо сказала: — Том, знаешь, я заказала преподобному Дэвидсону поминальную службу… Получилось договориться на завтра. Ты пойдешь? Конечно, не пойти он не мог. Одри говорила, католики поминают умерших иначе, молясь об упокоении их душ. И возможно, она действительно молилась об этом, когда стояла на следующий день рядом с Томасом в церкви. И он не думал, кто из них прав; ему действительно хотелось, чтобы все погибшие на «Титанике» обрели покой, а их родственникам полегчало. И если мученической смерти, какой тогда погибали люди, недостаточно, если им требуется и его молитва — он готов был молиться, как и о том, чтобы Господь простил его. Но при последней мысли Том осекся и посмотрел на Одри, с благоговейной осторожностью переворачивавшую страницу молитвенника. Вспомнилось, что сказал ему Морган однажды: «Судя по тому, что мне наконец улыбается счастье, возможно, Бог меня простил». Счастье действительно улыбнулось добряку доктору, который, как сам писал, собирался снова жениться в конце апреля… Но ведь счастье улыбнулось и Томасу. Выходит, он тоже прощен? Одри Одри не могла сдержаться — хотелось смеяться громко и петь, и танцевать — если бы могла, конечно, с таким-то животом. Так вот почему он так рано уже такой вырос! Она принялась петь, голос то и дело срывался в смех, а птицы за окном будто подпевали. Какое же лицо будет у Тома, когда она ему скажет! Она вновь рассмеялась, в который раз, даже зажала себе рот ладошкой. Хорошо, что никто не слышит, точно бы признали сумасшедшей. Она закончила с ужином, поставила все на столе, накрыв салфеткой, Том вроде бы не должен задерживаться. Уселась, кряхтя, в кресло. Надо было дошить пинеточки, и начать еще одни, теперь-то все придется удваивать. И радости, и счастья стало в два раза больше, а она и не думала, что больше может быть. Кто-то из малышей сильно выпятил ножку в животе и она, охнув, погладила бугорок. Этот, наверное в нее, Томас ведь спокойный. В коридоре хлопнула входная дверь, и она, опираясь на подлокотник, принялась тяжело вставать. Томас появился у входа в их крошечную гостиную, увидел ее нелепую эту попытку и сразу ринулся к ней. — Ну зачем ты так резко встаешь! Одри! Она оперлась на него и выпрямилась. — Мне просто неудобно, Том. Но совершенно не тяжело. Томас приобнял ее, поцеловал в макушку. — Ну как вы тут? — он положил ладонь на ее тугой живот под платьем. — Замечательно. Пинается только к вечеру. — Теперь опять всю ночь будет возиться? — Том улыбнулся, нагнулся ниже к ее животу и сказал: — Эй, малыш, дай маме поспать. Не хулигань. Одри засмеялась, пригладив мужу волосы. Каким же нежным и заботливым он был, она самая счастливая женщина на свете! — Ужин стынет, Том. Он нахмурился. — Ты опять возилась на кухне? Врач велел тебе как можно больше лежать. Одри виновато потупила глаза. Да, велел, но кто же будет готовить и прибираться? Том и так все на себя взвалил, даже стирал и мыл полы, денег на помощницу по дому у них не было. А вот готовить у Тома не получалось. Он после первого раза понял, что рыбу надо перед жаркой почистить и выпотрошить, но пересаливать, пережаривать и разваривать у него выходило не хуже, чем когда-то у Антонии. Одри его, конечно, не упрекала — кто из мужчин вообще возьмется готовить, да еще так уставая на работе? — но сам он каждый раз очень досадовал. Хорошо, хоть миссис Эванс прибегала помогать. Но еще столько всего надо было купить. А Том вдобавок работал почти без выходных, чтобы хорошо себя зарекомендовать и накопить денег на дом побольше. Так жаль его было, совсем он замучился. Не надо было на него так наседать… Но какое же это было счастье, чувствовать толчки внутри себя и знать, что это их общий ребенок, ребенок Тома… Она села напротив мужа за стол, с улыбкой глядя, как он ест. — Врач приезжал? — спросил он, стараясь скрыть волнение. Она кивнула. — И что? Что он сказал? — Все хорошо. Мне надо продолжать лежать, есть фрукты и хорошо проветривать комнаты. Том кивнул. — Одри, пожалуйста, я очень тебя прошу, перестань бродить по городу. Вчера тебя видели в больнице. Одри покраснела. — Томас… — Одри, я не хочу больше ругаться. Ты не представляешь, как я за тебя переживаю. Умоляю тебя, Малыш… — он взял ее за руку. — Ну посиди дома. Ради меня. — Том, прости, пожалуйста, — сказала она виновато. — Я обещаю, честно, — она вздохнула. — Я больше никуда не пойду. — Надеюсь, — усмехнулся Том. Одри аккуратно собрала хлебные крошки и принялась катать из них хлебный шарик. — Томас… Врач сказал кое-что. Томас резко поднял голову, вилка зазвенела о тарелку. — Что?! Он глубоко вздохнул. — Не волнуйся так, — она погладила его руку, почувствовав его дрожь. — Все хорошо, как я и сказала. Но есть кое-что еще… В общем… — Одри, говори уже, — Том глядел ей в глаза, сглотнул. — Там не один ребенок. Одри заулыбалась, наблюдая за ним. Том моргнул. — Я не… Подожди… — У нас двойня, солнышко. Представляешь? — Одри рассмеялась. — Как же нас любит Господь! Том положил вилку, медленно встал. Посмотрел на нее сверху вниз, она увидела, как быстро отливает кровь от его лица. Она перестала улыбаться. — Том? Он отошел к окну, запустив обе руки в густые волосы. Взъерошил их и замер. Одри встала и подошла к нему со спины — неблизко, с тревогой глядя на него. — Томас? Он обернулся — пытался улыбаться, но губы дрожали. — Ну, здорово. Неожиданно так. Это точно? Я рад, правда. Двое, ну надо же… Он опустил глаза на ее живот, и в них вдруг мелькнул такой страх, даже ужас, что Одри быстро подошла к нему и обхватила за талию. — Все будет хорошо! Все будет замечательно! Он обхватил ее за плечи. — Да, Одри. Все будет хорошо. Голос у него дрожал. Она вдруг увидела в окне за его спиной мертвую птицу на дорожке в саду и вздрогнула.