Heat waves

Человек-паук, незнакомый такому Бруклину, не мог не удивляться состоянию своего неродного города. Он выстреливал из шутеров, подтягиваясь на паутине одной рукой, и не переставал оглядываться по сторонам: ему приходилось из последних сил становиться невидимым каждый раз, когда он замечал очередное ограбление или ночное мелкое преступление между переулками. Похоже, только тогда он понял, что жаловаться на вечно мирный город, не нуждающийся в спасении супергероем, было глупо. Моралес сравнил их измерения, как рай и ад, в тех обличьях, в которых они были известны каждому. Казалось, что за приближающимся зданием вот-вот заревет огнедышащий дракон, и от этого становилось не по себе. Пьяный хохот, женские возмущения и грохот бьющихся бутылок где-то снизу не давали сконцентрироваться на полете, и обдаваемый холодным воздухом невидимка был в силах лишь нервно поджимать свои губы. Он не мог спуститься и разогнать местную шпану. Только не здесь и не сейчас. Майлз пришел в себя лишь тогда, когда оказался далеко от той полуразвалены, где встретил свое альтер эго. Он находился в незнакомой вселенной, где у него не было ни отца, ни дяди, на которых он мог бы положиться, а единственные люди, которые могли бы знать, как вернуть его домой, чуть не убили его, привязанного к боксерской груше. Попадос. Моралес остановился на крыше одной из полуразрушенных высоток, обессиленный, заползая под навес лестничной шахты. Прикрыв ладонью лохмотья своего костюма на груди, он пытался отдышаться. Время поджимало, но сколько бы он мысленно не упрекал себя в недостатке сил, долго оставаться в сознании ему не удалось: он заснул с восходом солнца, сжимая в кулаке свою маску. *** Уже начинало светать, когда Аарон закончил свою поучительную речь, больше походившую на гневную тираду. Он стоял, уперев руки в бока, и выражал все свое недовольство разочарованным тоном, действующим на племянника даже сильнее, чем воспитательные лекции его матери на испанском. — Я тебя не узнаю, Майлз, — закончил он своей фирменной, почти добивающей фразой, но в этот раз Аарон был безжалостен, — Твой отец был бы жив, если бы не этот мальчик. — Мой отец мертв, — перебил Майлз, опуская голову над рабочим столом, — Этого не исправить. — И ты допустил, чтобы его отец остался жив? — Я не тот монстр, каким ты хочешь меня видеть, дядя, — проведя рукой по столу, он начал царапать ногтями лакированную поверхность, пока железный привкус крови из прокушенной щеки медленно оседал на его языке. Весь Бруклин, запиравший свои окна на ночь из страха перед Бродягой, даже подумать не мог, что за его фигурой скрывался злодей куда страшнее и безрассуднее. Майлз был лишь исполнителем, лицом фирмы, в то время как его дядя отдавал приказы, орудуя племянником, как марионеткой. — Не монстр? А я думал, тебе не нужно напоминание о том, сколько крови было тобой пролито, — Аарон, словно издеваясь, оттолкнул от себя железную перчатку, и та заскользила по столу, пока не врезалась в напряженную руку Майлза. Кем бы ни был Моралес в ночи, он все равно оставался обезоружен перед своим дядей. У Человека паука его не было. Его Аарон погиб. А если бы погиб и этот, стал бы Бродяга независимым? Может быть, это и сработало бы. Может быть, больше не пришлось бы выслушивать его нравоучения. Может быть, больше не пришлось бы ненавидеть себя. Может быть... — Майлз? Ты меня слушаешь? Парень сглотнул, открывая глаза. Его пальцы, лежавшие на столе, дрожали. — Я должен был быть героем. Аарон усмехнулся. Он оттолкнулся от столешницы, на которую опирался бедрами, и стал медленно приближаться к парню. — А ты считаешь, что заслуживаешь им быть? Майлз вздрогнул, когда шарканье за его спиной прекратилось, а над ухом раздался горячий выдох. — Тебе еще никого не удалось спасти. Шепот Аарона, словно звон битого стекла, обрушился на уши Моралеса, впечатывая, принудительно заливая правду через лопающиеся в сопротивлении барабанные перепонки. Он сделал это. Он в очередной раз доказал Бродяге его неправоту. Топот ботинок эхом отражался от голых стен в минутной тишине, и когда Дэвис вышел из помещения под скрип закрывающейся двери, оставив своего племянника наедине с самим собой, внутри Майлза забегали тараканы саморазрушения, потягиваясь в преддверии сладкой горечи, скребя прямо по ребрам, выцарапывая о его никчемности под коркой лживой гордости. Блестящая слеза с глухим стуком упала на сверкнувшую в полумраке когтистую перчатку, и это было единственным сопротивлением, которое он мог оказать.