Кузьма и барин

Пока Александр Владимирович убирал процедурный зал, Андрей мыл графа в ванне. В том же крыле больницы, где установили машины-удовлетворители, была и купальня в полдюжины комнат, отделанных сверкающим кафелем. В одну из них Андрей и отвез графа на кресле-каталке. Он поливал огромное белое тело из душа, больше напоминавшего брандспойт, смывая слезы и пот. Граф с трудом поворачивался, слабый и изможденный, и после освобождения от остатков растаявшей смазки будто бы даже похудевший. Талия уменьшилась сантиметров на пять, это точно. После процедуры он сделался тихий и ласковый — всегда бы так, конечно. И когда Андрей коснулся его лица, чтобы убрать лезущую в глаза тяжелую мокрую прядь, граф вдруг наклонил голову и робко прислонился виском к его руке. Андрей погладил графа и вздохнул: — А теперь давай вытираться. Всё так же на каталке они отвезли едва живого графа обратно в палату к Александру Владимировичу. Было искушение — в палату самого графа в отделении желудочных болезней, чтобы сдать сразу жандармам, тем более, сейчас бы он точно уже не сбежал. Однако тогда потребовались бы объяснения, почему граф пребывает в столь эйфорическом состоянии духа и выглядит так, словно через него прошел полк гусар, а мыслей не было ни одной. Поэтому они просто уложили графа — вернее, Андрей уложил, так как Саше нельзя было двигать тяжелое — на край широкой больничной кровати. Александр Владимирович упал посередине, как был, в костюме, а Андрей примостился с другого бока. Граф с настойчивостью слепого щенка в поисках пищи тут же подполз ближе, ткнулся лицом в подмышку Александру Владимировичу и закинул на него толстую белую ногу, а Андрея робко взял за рукав, чтобы быть немного с ним тоже. Андрей подумал, надо графа чем-то накрыть, чтоб не простудился в своей больничной сорочке, но от него жар шел волнами — скорее уж стоило охлаждать. Теперь они с двух сторон обнимали своего милого Сашу — и тот с улыбкой опустил на обоих руки, прижимая к себе. — Ну вот и всё, — сказал он ласково. — Как ты, Алёша? — И Андрей вздрогнул, вдруг услышав рыдания графа. Граф заплакал, как порой плачут дети — отчаянно и безысходно. Андрей и сам помнил, как оно бывает, когда весь мир, кажется, меркнет, и остается только бескрайнее горе. Видимо, подобное испытывал ныне и граф — лишь от этого простого участия. Александр Владимирович, вздохнув, сел на постели, и граф тут же устроился щекой у него на коленях. Андрея он тоже не отпускал, испуганно цепляясь за его руку, словно иначе мог потеряться в ужасном лесу или даже утопнуть. — Алёша, ну что ты?.. — тихо прогудел Александр Владимирович. — Что такое с тобой? Тебе больно? Граф долго был не в силах ответить. Видно было, как ему тяжело, но наконец он всё же смог задержать дыхание между приступами плача и тихо прошептал: — Извини… — Чтобы тут же снова захлебнуться в рыданиях. Постепенно он сумел всё же сказать — и Андрей с ужасом слушал, поражаясь, в каких безднах может пребывать душа человека. Граф признался, что любит Александра Владимировича, полюбил с самого первого дня и той встречи у спиритов. Тогда он был восхищен его смелостью и прямотой — и тут же позавидовал, ибо сам не мог так открыто опровергать суеверия света, а лишь ими пользовался; не позволял себе высказывать всё презрение к глупым людям — и при этом не мог их оставить. — Я… завидовал тебе… всё время завидовал. Т-ты… такой прямой и честный — во всём… ни в грош не ставил дураков и… мог заниматься, чем д-действительно хочешь, медициной и вообще, а я… выслушивал каждый раз от отца, что только через его труп пойду в театр… или он лишит меня наследства… О, как я желал быть тобой! Д-до безумия, до боли!.. При этих словах Александр Владимирович и сам прослезился. Он обнял бедного графа и зашептал в макушку, что это не так, ужасно не так, и на самом деле его выбор врачебной стези — тоже уступка отцу, огорченному вящей несерьезностью своего отпрыска-пацифиста. — Да, я с детства мечтал найти лекарство от чахотки, доступное всем, и я люблю медицину… но Алёша! Алёша, если бы меня спросили, чего я на самом деле хочу… — Александр Владимирович вытер глаза и усмехнулся, — так я бы, пожалуй, не брал на себя ответственность за жизни людей, а играл весь день на испанских гитарах. Да читал ещё наших плодовитых литераторов, сопровождая своими высокоумными ремарками. Андрюша знает!.. Андрей и вправду знал, как барин любит родную литературу, а уж как музицирует… Недаром цыгане тогда три раза просили на бис. Да и понятно, почему в усадьбе было столько гитар. Граф моргал по-совиному, немного не веря, а Александр Владимирович продолжал: — На естественнонаучный факультет я пошел, чтобы иметь определенное занятие в жизни, потому что философия таковым быть не может, а игрой на гитарах ты поле не вспашешь. Словом, я типичный русский барин в основе, а не то, что ты… Ох. — А… — Так ты думал, я волен в этом, Алёша? — Да! — всхлипнул граф. — Гусев ещё сказал, и я решил… — Ну Алёш… Граф многое им поведал в то утро, под шум деревьев в саду и переливчатые песни запоздалого соловья. Понемногу светало, и синий сумрак в комнате сменился жемчужно-серым мерцающим светом, тем особым, который бывает в пасмурные дни в Петербурге. Андрей подумал, что, возможно, видит его в последний раз, но тут же одернул себя — что за въевшийся пессимизм. В последний раз перед отъездом. Граф рассказал, как возненавидел Александра Владимировича в миг его признания — вернее, подумал, что возненавидел, и убедил себя в том. — Я… я не знал… что это значит, любить. Мне снова стало завидно. Ты был такой смелый… Такой уверенный в своей правоте и праве на счастье. А я… — граф весь содрогнулся, — никогда не любил и не знал, каково это, когда любят тебя… Отец — не то, он не видел меня за образом какого-то «сына», — граф фыркнул. — И я испугался. — Алёша! — Да, я трус! Я трус. И я подумал, это несправедливо, когда у одного что-то есть… чего нет у другого… Тут Андрею захотелось графу врезать, а то и отшлепать его. Тоже ещё, распределитель имуществ нашёлся, недаром брат социалист! Словом, граф сделал всё, чтобы любовь к нему у Александра Владимировича погибла самым мучительным образом — и в то же время, боялся, вдруг это и вправду случится. — Понимаешь, меня никто никогда не любил, никто, только ты. Только ты, Саша, — говорил граф быстро и сбивчиво. — Может, мать, но я не помню её. Все остальные врали, из-за денег, из-за той ерунды, которую я вечно выдумывал. Любили все, кого я презирал, но это было не то. Сколько дур влюбились в Мельмота-скитальца! А ты знал меня настоящего — ну, почти! — и всё равно… — граф не выдержал и снова разрыдался. И Андрей тоже плакал из-за двух дураков, которые не смогли договориться. Сам он был, соответственно, третьим (потому что не дураков в этой истории не было). — Я хотел тебя убить, я тебя ненавидел. Еще никто не смел меня так знать. И когда ты уехал, я думал, это пройдет, — граф горько усмехнулся. — Но я ошибался. И я следил, да! Ну как… искал упоминания в газетах. Про тебя писали, в основном, про успехи твоего хозяйства и там какую-то систему… севооборота? Я даже сочинил тебе письмо, но из ругательств. Так и не отправил, — граф виновато пожал плечами. — Ну и человечка заслал. — Что?.. — встрял Андрей, и граф виновато зачастил: — Только на полгода! Под видом нового лакея. Он ничего не делал. Так, похитил для меня кальсоны и пару носок… Ай! — граф вздрогнул от Андреева шлепка по мягкой части. Александр Владимирович устало вздохнул и потрепал графа по волосам: — Ты! А я-то думал, куда девается белье! — Ну прасти, — граф поводил пальцем по складкам простыни. — И я ещё считал, будто помешан… Я просто раз спросил про тебя у петербургского друга. Ох, Алёша!.. Андрей вспомнил, как барин ему винился за каждый сон с участием графа (которых было ровно два). Хотелось плакать и смеяться разом. — Носки могу вернуть, — пообещал граф, — вдруг за границей пригодятся, вещь всё-таки ценная. А панталоны — уж не обессудь. — Он явно вспомнил о чем-то хорошем, и лицо его просветлело. Андрей за это его ещё раз шлёпнул по мягкому, а Александр Владимирович слегка покраснел. И конечно, граф узнал Сашу при встрече на Невском, и самым обидным и злым, что он мог в тот момент выдумать, было сделать вид, будто он не узнал. Сам он в тот вечер надрался смертельно и даже думал уехать из города, но пьяный уснул, а наутро передумал. — Жаль, ты волосы обрезал, — признался он. — Тебе правда хорошо, когда длинные. Андрей отвесил ему очередной шлепок, который граф стоически принял. Про Андрея ему тоже было что сказать. — Я когда услышал, что тебя там едва ли не анафеме предали за связь с крепостным… — С вольным, — перебил Андрей. — Ну, так было сказано, — уперся граф. — Я чуть вовсе рассудка не лишился. Думал, как, после меня… А потом увидел и понял. Андрей усмехнулся этому сомнительному комплименту и лишь слегка пихнул графа в печень. — Вы к-красивые с ним, — глаза графа блеснули. — Понимаешь? Как будто одна душа на двоих. Я тоже так хотел бы — не с тобой уже, может… Да только чего-то не хватает, — он сделал трагическую длинную паузу. — Может, души. Андрей подумал: и вправду, найдется ли в мире человек, который сможет графа полюбить — и которого граф полюбит так же, как Сашу? Хотя лучше бы, конечно, не так. — И м-мне кажется, — граф потер лоб, — мои излияния вас не очень-то в-впечатлили? — Он смотрел с какой-то даже надеждой, словно ожидал услышать: да, мы повергнуты в трепет, а давай еще что-нибудь. После недолгого молчания Александр Владимирович произнес: — Хорошо, Алёша, что ты всё рассказал. Только поздно. Понимаешь? — он взял Андрея за руку и потянул на себя, и Андрей с радостью прильнул к любимому Саше. — Н-но ты сможешь меня простить? Когда-нибудь? — Постараюсь, — вздохнул Александр Владимирович. — И знаешь, я не Христос и максимально далек от поэтики христианства, но единственное, что я могу тебе сказать… — Да?.. — Иди и больше не греши, — сурово проговорил Александр Владимирович, и Андрей залюбовался им в этот миг — темные брови были сдвинуты, а глаза блестели, как у пророка (для Спасителя казался он больно уж грозен). — Хорошо, — всхлипнул граф. — Я не буду. Я, кстати, и пришёл к тебе извиняться, только этот меня сбил. Андрей в стотысячный раз шлепнул его по ляжке. Конечно, граф ещё поплакал, но вернувшись отчасти уже к своей коварной манере, спросил: — А можно с вами в Европу? — Нет, — отрезал Александр Владимирович, а Андрей засмеялся: — Как мы тебя повезем? В саквояж ты явно не влезешь! Граф беззаботно улыбнулся и стрельнул глазами на Сашу, мол, он умный, он точно придумает. — А купить машину можно? Для личного пользования? — А не помешает в бегах? — весело отвечал Андрей в тон. Граф от подобных подозрений даже надулся: — Я вовсе не собираюсь б-более бежать, господа. Я намерен сдаться сегодня же. Эту очередную удивительную новость восприняли без энтузиазма. На брегете Александра Владимировича было уже почти шесть утра. Им оставалось спать не более двух часов. — Я правда сдамся, — пообещал граф. — Только сначала посплю. И они легли спать: Саша, переодевшись всё же в рубашку, чтобы не смущать сиделок с утра — посередине, Андрей, как был, в костюме прикорнул на краю, а граф лёг с другой стороны и вскоре сладко захрапел, обняв ногу Александра Владимировича сквозь одеяло. Правда, спал он беспокойно, и когда спустя примерно полчаса кое-как задремавший Андрей приоткрыл глаза, он увидел графа абсолютно голым и почему-то жевавшим собственную сорочку.

***

Утро выдалось холодным. Свежий ветер задувал в открытое окно, наполняя комнату ароматом цветущей сирени. Андрей понял, что продрог, и мысленно порадовался: хорошо хоть, Саша лежал под одеялом, как надо… Но разбудил его не холод, а какой-то звук и движение подле кровати. Андрей протер кулаком левый глаз — и увидел графиню Аллу. Графиня, вероятно, только что вошла и стояла, ещё держась за ручку двери. На лице её была если не крайняя, то значительная степень удивления. И вправду, не каждый день увидишь в одной постели троих мужчин, один из которых к тому же объявлен в розыск по всей Империи. Голубые глаза графини расширились, казалось, она сейчас завизжит или бросится за жандармами. Андрей медленно поднялся на локте, пытаясь вспомнить призывающий к молчанию жест, пристойный к применению на даме. Гусиный клюв не подходил, а про палец к губам Андрей почему-то забыл. Однако вопреки его опасениям, Алла не закричала. Она осторожно отпустила ручку, закрывая дверь за собой, и выпрямилась. Сегодня её наряд оказался особенно экстравагантным: длинное лиловое платье-накидка с капюшоном и прорезями, в которые виднелись тугие черные лосины, навроде жокейских, и кружевная белая рубашка. Светлые волосы были заплетены в мелкие косы и уложены двумя спиралями на висках, словом, она была чудо как хороша. — Доброе утро, — хрипло произнес Александр Владимирович, сохраняя, однако, вид, будто ничего не случилось, и на кровати подле него не лежит упитанный голый преступник. — Я пришла попрощаться с вами, — почти сразу ответила графиня. — Не знала, что вы не одни. Граф при звуках её голоса громко сладко зевнул. Потянулся, хрустнув всей спиной сразу — и резко выпрямившись, сел на постели. Кажется, визит Аллы его немного смутил, но граф, по своей всегдашней манере усугублять любую неловкость, тут же встал в полный рост, не пытаясь прикрыться. — К вашим услугам, мадам, — с вызовом пророкотал он. Алла, однако, не испугалась такого дикарства, не стала даже отводить взгляд, а вдруг засмеялась по-доброму, как-то по-матерински: — В каком виде, граф! — будто журила неразумного ребенка, который вернулся с прогулки, весь измазавшись в грязи. И удивительное дело, граф мигом осел. Он опустил глаза, и цапнув с кровати свою погрызенную сорочку, прикрыл ею срам. — Да. Простите, — буркнул он. В этот момент вдалеке, в коридоре, раздались громкие голоса и шаги, должно быть, полудюжины быстро идущих людей. — Это за мной, — произнес граф с оттенком трагизма. — Что ж, пришло время сдаться. И проследовать в тюрьму, где мне и ме… Он осекся от прилетевшего в лицо комком платья. — Надевай, — скомандовала Алла. В брюках и рубашке она выглядела чуть странно — впрочем, не более, чем обычно. Александр Владимирович кивнул Андрею, и тот, вскочив, отдернул занавеску. Как раз под окном был пышный акациевый куст. Вокруг же, по счастью, пока никто не прогуливался, и сад казался безлюден. — Сюда, — указал Андрей графу, который, вертясь, торопливо натягивал платье, сделавшее его похожим на развратную монашку. Граф благодарно улыбнулся, цыкнув промежутком в зубах — и вдруг, подбежав к постели, обнял Сашу. Тот похлопал его по спине: — Удачи, Алёш. Граф хотел что-то сказать, но Алла уже влекла его к окну. Взгромоздившись на подоконник, граф отважно прыгнул первым, и судя по хрусту веток, попал ровно в куст. — А вам могу предложить пожарную лестницу, — с тончайшим ядом в голосе проговорил Саша. — Слева. Алла поцеловала его на прощание, тронула руку Андрея, и ловко выбравшись в окно, стала быстро спускаться по лестнице. Помогла графу выпутаться из растрепанных зарослей, одернула платье — и в сопровождении своей новой рослой служанки деловито скрылась в тенистых дорожках больничного сада. Жандармы вошли через долю секунды — постучав, но не дождавшись ответа, по своему обыкновению ворвались, словно ожидали обнаружить преступника. Александр Владимирович, борясь с кашлем, уверил, что всё хорошо, и его покой никто не нарушал (сорочку он чудом успел запихнуть под кровать). Андрей, ненавязчиво заслоняя окно, лишь кивал, и жандармы убрались восвояси ни с чем. Похоже, проклятому графу опять удалось уйти от погони. Его портреты висели повсюду, и садясь в тот день на поезд до Пскова (первый этап их многотрудного пути за рубеж), Андрей и Саша подверглись на вокзале скрупулезному досмотру, будто именно они могли везти беглеца тайком среди своих невеликих пожитков. Полицейский чиновник перебрал весь Сашин саквояж и дорожную котомку Андрея, спокойно воспринял розовый пеньюар, видимо, посчитав за халат, но удивился обрезанным волосам в бумаге для выпечки. Александр Владимирович сказал: — Это память об одном умершем человеке. — Странно всё ж, барин. Не велено, чтобы волосы. Золото можно, икру, мех, собак — а это нельзя. В списках нету. Александр Владимирович помолчал — и повинуясь законам, отдал их для уничтожения тут же в печи. Поимке графа, естественно, все эти тупоумные меры никак не способствовали. С попытками розыска его они сталкивались по всему пути следования, даже в прусском Кёнигсберге портрет графа украшал купальные кабинки на пляже, однако всё тщетно — он как будто и правда под воду канул, и вместе с ним пропала графиня. В глубине души Андрей вначале немного опасался за Аллу. Но потом вспомнил, что барин презентовал ей два набора насадок для личного пользования. Так что полное усмирение графа было лишь делом времени. Значительно позднее Андрей узнал, что в конце июня того года в Томске появился итальянский певец и театральный режиссер, сеньор ди Пентола с супругой, белокурой красавицей, дамой живой и веселой. Предложив свои услуги местному театру, он за какой-то год развил его и поднял до поистине столичного уровня. Приезжал даже из Петербурга граф Михаил Горшенёв, известный оперный певец и новатор сценографии. Он имел с итальянцем долгую приватную беседу, во время которой почему-то громко ругался, но потом сменил гнев на милость, и под конец они даже пили вместе и вроде как распрощались по-дружески. И так же таинственно, как и появился, сеньор ди Пентола пропал — после того, как бывший проездом Император (по слухам, и привлеченный как раз в те края славой удивительного театра) посетил спектакль. Режиссер, исполнявший также главную партию, лишь один раз вышел на бис, а после заперся в гримерке и не отвечал, даже на повеление Императора о личной встрече. Когда гримерку вскрыли, сеньора режиссера там не было, только на столике стояла жестянка козинаков. Супруга его тоже исчезла, и еще долго в Томске вспоминали чудного итальянца, подарившего городу оперу. Еще через год графа видели русские путешественники в Танжере, где он вместе с Аллой возглавлял восстание бедуинов. Затем след его на время терялся, но Андрей ничуть не был удивлен, когда годы спустя в Париже набрел на магазинчик под изящной готической вывеской «Comte de Kozinac», и зайдя внутрь, в полутемный таинственный зал, уставленный витринами с причудливыми сладостями, услышал хрипловатое: — Привет. Козинак будешь?

***

Вскоре после того как они оставили Петербург, Андрей с тревогой убедился, что течение Сашиной болезни зависело не столько от климата, сколько от его нравственного и душевного состояния. Поначалу всё шло хорошо. Разве что в первые дни пути Саша был ещё совсем слаб и при любой возможности лежал. Так он провел день в поезде до Пскова, и следующий в дилижансе, что вёз их по землям Царства Польского. Они выкупили все шесть мест, и Саша мог, устроившись на боку, отдыхать на узком сидении. Однообразные пейзажи из клеверных полей и серых деревень его не слишком интересовали, а Андрею всё было чудно и внове — вроде как своё, но другое. Он даже поговорил на стоянке по-французски с каким-то полячком — конечно, о еде, и кое-как сторговался с ним на два калача. Каково же было разочарование Андрея, когда уже получив два горячих промасленных конверта он узнал, что торговец вполне разумеет на великорусском. В Пруссии дороги сразу сделались менее тряскими. Кёнигсберг был отвлечением от цели, впрочем, они не торопились, и Саша посетил, должно быть, все места, связанные с жизнью Канта, от кабака, куда его в пивной кружке принесли младенцем, до кладбища, а Андрей впервые в жизни искупался в море — не в речке, а в мировом, так сказать, океане. Саше от морского воздуха сразу сделалось легче, но купаться он не решался, чтобы не внести инфекцию в рану, и сидя на песке отдаленного пляжа в расстегнутой рубашке, задумчиво вращал в пальцах кусочек золотистой смолы, пока голый Андрей с визгом боролся с волнами. Двигаясь с севера на юг через земли Германского союза, они посетили Берлин, Дрезден и Мюнхен. В каждом городе останавливались дня на четыре, чтобы посетить основные музеи. Особенно Андрею понравился пышный католический Мюнхен, где возле здания Пинакотеки на зеленой лужайке добрые бюргеры ели сосиски, запивая светлым пенистым пивом. Напоминали они при этом персонажей с картин мастера Рубенса, столь богато в музее представленных, словом, жизнь повторяла искусство. Берлинские танцзалы для мужчин, о которых рассказывал Саша, наоборот, произвели грустное впечатление какой-то манерности и плохо скрытой проституции. В Дрездене в церкви Богородицы Андрей долго молился и поставил свечку в благодарность за спасение своего любимого от смерти. Почему-то он знал — хоть обряды и разные, Мать-Заступница точно одна. Наконец, они достигли Швейцарии, и тут здоровье Саши внезапно начало ухудшаться. Казалось, климат сделался мягче, теплее, и он должен был лишь здороветь. Но по мере приближения к Женевскому озеру Саша слабел. Вернулись приступы жара и даже удушье. Будто некая сила удерживала его от посещения Монтрё. Андрей всё понимал — нелегко, должно быть, ему увидеть могилу милой Мари. Андрею и самому было горько, и он предложил: — Может, пока в Италию, Саш? А к ней на обратном пути? Но Александр Владимирович твердо сказал: — Нет. Я должен сделать это сейчас. От железнодорожного вокзала его несли на руках — Андрей подсуетился и смог нанять двух дюжих местных рабочих, которые из брезентового полотна и жердей соорудили носилки и бодро двинулись в гору. Андрей шел рядом, неся саквояж и иногда касаясь Сашиной худой горячей руки. Кладбище санатория, судя по указаниям местных, находилось недалеко — весь городок был кукольно-маленьким, словно игрушка или опущенная с неба модель. Дорога вилась серпантином, незаметно уходя вверх, и вскоре им открылся вид на туманно-синее озеро, казавшееся будто стеклянным. — Смотри, Саш, какая красота! Он не отвечал. У старинной кладбищенской ограды Саша велел остановиться: — Благодарю. Дальше я пойду сам. Щедро рассчитавшись, они отпустили рабочих, и сердце у Андрея до боли забилось — казалось, Саша не собирается отсюда спускаться. Опираясь на Андрея, он пошёл меж могил. Солнце припекало, цикады стрекотали в высокой траве. Побродив между ржавых ажурных крестов, перемежавшихся тут и там древними, еще римскими серыми камнями, они так и не нашли Мари. Это напоминало проклятье, тягостный сон. Саша впал в какое-то нервическое состояние, его затрясло. Андрей увидел старика, наверное, сторожа, и на смеси французского и итальянского попытался дознаться, где они могут найти захоронения этого мая, и не подскажет ли тот, где Мария Леонтьефф? — А, — сторож махнул рукой куда-то за спину. — Там коза эта. Где эдельвейсы. Андрей поразился столь странному выбору слов, но передал (без козы), Саше, который, задыхаясь, сидел на скамейке. И они пошли, куда указал им старик. Это была расчищенная, видимо, под будущие могилы площадка в дальнем конце у ограды, с коротко подстриженной травой, на которой тут и там белели звездочки мелких цветов. Какая-то пара прогуливалась по песчаной дорожке, статный усатый кавалер держал девушку под руку, а она, наклонив кудрявую голову, подносила к лицу белоснежный букет и лукаво поглядывала на своего спутника. — Может, они знают? — предположил Андрей, указав на пару. — Верно, завсегдатаи тут! Саша прищурился — и вдруг, побледнев, рухнул навзничь без чувств. Пара оказалась на редкость отзывчивой, и увидев его, тут же бросилась на помощь, причем девушка неслась, подобрав пышные юбки, так что сверкали белые чулочки. Кавалер спешил следом, крича по-французски: — Всё будет хорошо, я врач! — успокоил он Андрея и подкрутил черный ус. — Полагаю, это солнечный удар. — Это мой дядя Александр, — пролепетала девушка, упав на колени и прижав ладони к лицу. — О боже. Насилу привели его в чувство нюхательной солью и водой из сторожки. Саша никак не мог поверить, что племянница перед ним во плоти, и даже ущипнул себя пару раз за ключицу. — Ах, дядя, я не знала, что вы сегодня приедете, я бы гораздо лучше встретила вас… Последний раз писала вам в начале мая, но почта, право, здесь работает так дурно… — щебетала она с сильным французским акцентом. Александр Владимирович не стал признаваться, что ошибочно считал её мертвой, но в его помрачневшем на миг взгляде Андрей прочел всё, что он думает про некоторых графов с их любовью подделывать письма. Две недели провели они в Монтрё. Александр Владимирович снял в санатории две смежных комнаты с видом на озеро, и каждое утро, выходя на балкон, они с Андреем могли видеть в дымке французский берег с яркими белыми искрами лодок и слышать крики чаек (Андрею они живо напоминали о Неве), днем загорали, а каждый вечер любовались закатом. Помимо горного воздуха и солнечных ванн, лечение заключалось в обильной еде, и к концу второй недели на альпийских запеканках и мясе по-цюрихски Саша посвежел и помолодел года на два, а Андрей с грустью отметил у себя возвращение щек. Они много гуляли втроем, Саша, он и Мари, и девушка и вправду напоминала своей живостью горную козочку. Андрей часто с опаской сидел на траве, пока она вместе с Сашей лезла на какой-нибудь отвесный уступ, подбадривая дядюшку веселыми криками. Врачи, обследовав Александра Владимировича, заключили, что благодаря исключительной устойчивости его организма и счастливой случайности — пневмотораксу, болезнь вошла в стадию ремиссии. Однако ему следует впредь хорошо питаться, избегать любых нравственных потрясений и сырого холодного климата. Словом — в России лучше не жить. Мари, чье здоровье также находилось в состоянии с трудом обретенного равновесия, пела на камерных концертах, аккомпанируя себе на клавикордах, и была прелестна, как ангел. С черными кудрями и темно-серыми глазами, матово-смуглым лицом и крупноватыми, но изящными руками, она представляла собой как бы женскую версию Саши. Андрей даже поймал себя на мысли, что живи он какую-то другую жизнь, в другом мире, без барина, то мог бы влюбиться, наверно, только в такую девушку, воплощавшую милый его душе образ. Сердце же самой Мари было отдано молодому врачу, обладателю диплома Сорбонны, небольшого состояния и невероятно роскошных усов. Почти сразу, ещё в начале июля она попросила у дяди разрешения на брак. Александр Владимирович провел с ней долгую беседу, всячески подчеркивая серьезность подобного шага. Мари всё сознавала и была влюблена, как только может быть влюблена семнадцатилетняя девушка. Наконец, решили подождать всё же до сентября и её совершеннолетия. Но главное, oncle Alexander согласился. Позвали и жениха, и Александр Владимирович с невероятным для него плюрализмом благословил их черной иконой Богородицы, доставшейся Мари от покойной матушки. К середине сентября он как раз планировал вернуться в Монтрё. А пока они с Андреем, после двух недель покоя, продолжили свой путь, как шутил сам Саша, к экватору. Из Швейцарии отправились в Италию. Двигались также с севера на юг: Милан, Парма, Флоренция, Перуджа, и наконец, Рим. Отовсюду Саша слал открытки Мари (и Якову в Петербург). Андрей подумал, и тоже начал слать — Мишке. А то он, наверно, не поверит, если расскажешь, как оно всё в Италии. В купленном в миланской лавке мелованном блокноте Андрей делал зарисовки, в каждый пейзаж вписывая Сашу — если не портретно, то хотя бы стаффажем. По правде, у него от увиденной красоты кругом шла голова. Как будто вся античность из книжек и залов Академии художеств воскресла, но не в бледном, гипсовом виде, а в живом и настоящем. Или она не умирала на этой земле? — Смотри, двуликий этот… Анус! — воскликнул Андрей при виде древней гермы, украшавшей водопой для скота. — Я всё помню! Барин поправил очки, но ничего не сказал. Они путешествовали налегке, с одним отощавшим саквояжем. Снимали комнатки на постоялых дворах, ели в харчевнях и были абсолютно, решительно счастливы. Раз в окрестностях Рима, заблудившись в наступивших стремительно угольных сумерках, они набрели на источник. Вода сочилась из скалы, собиралась, кружась, в выдолбленной струями за сотни лет каменной чаше, и вытекала, переливаясь через край. Андрей со смехом потянул Сашу, и оба, скинув одежду, забрались в эту природную купальню. Всласть наплескавшись и смыв дневную пыль, они целовались под непрестанными тяжелыми ударами капель. У Андрея было чувство, что происходит до крайности важное, чего в жизни у них раньше не было, будто коснулся их Бог. Когда-то, в беседке-пантеоне в усадьбе, боги на них посмотрели из-за серых тверских облаков, а тут словно по коже погладили. После им встретился невдалеке запоздалый пастух с дюжиной лохматых овец. Саша спросил, как называется этот источник. Старик испугался, и суеверно косясь, отвечал, что это источник Аполлона, у которого веками скрепляли кровные клятвы. Нельзя к нему подходить, если имеешь что-то сокрытое в душе, бог может на месте убить. Никто не чист, и все его избегают. Вот и вы не ходите, если жизнь вам ещё дорога. Андрей молчал, пораженный. Саша, посерьезневший тоже, спросил у старика дорогу до постоялого двора. Андрей всё не мог поверить: и радостно было, и страшно. И уже в их комнатке, золотисто-оранжевой от пламени свечи, он сказал Саше: — Значит, мы теперь пред Небом супруги с тобой. — Значит, так, — улыбнулся Саша, и отбросив рубашку на спинку коренастого стула, нырнул к нему под покрывало. И Андрей скрепил их клятву еще раз, поцеловав его веселые губы, и прекрасные глаза, и страшный шрам на груди. Саша стал теперь смуглый от загара, и больничный шов белел под сердцем, словно короткая молния. Андрей каждый вечер натирал его особенной мазью, купленной у знахарки в Модене, чтобы поскорее рассосался и не портил сашину красоту. Саша (доведший знахарку до истерики выяснением состава и узнавший-таки, что мазь состоит из топленого барсучьего жира, лаванды и бессмертника, а итальянская ведьма на самом деле русская еврейка) относился к этому стоически и считал, что как и пользы, так и вреда это не принесет. На следующее утро Сашу разбудило удивленное восклицание Андрея. Шрам выцвел, уменьшился вполовину. И судя по переполнявшей Александра Владимировича жажде деятельности, чахотка тоже отступила совершенно. На корабле из Остии они отправились в Ниццу. Пассажиры первого класса, прозрачно-бледные под своими зонтами, с завистью смотрели на бронзового Сашу в его светло-сером костюме, купленном в Риме (и с жалостью — на розового Андрея, который таки умудрился сгореть, уже бегая по Вечному городу). Две недели они провели на побережье, двигаясь на юго-запад, к Тулону. Жили в рыбацких деревнях, бродили по пляжам, и Саша называл Андрею хитрые имена всех ракушек и чудищ морских, которых только выносило прибоем. Однажды в семье бедняков, приютивших их на ночлег, Саша вправил вывихнутую ручку маленькой дочери хозяев, которая несколько часов билась и не подпускала к себе никого. Каким-то чудом он сумел отвлечь, успокоить малютку, а после качал на коленях, заплаканную, и Андрей с грустью подумал: как жаль, что пусть они и супруги, детей у них с Сашей не будет. В остальном же счастье их было безоблачно. Так бы и хотелось навеки остаться — среди простых и добрых людей, подле вечного и мудрого моря, но надо было пополнить запасы наличности. Жажда жизни влекла Сашу теперь в города. По счастью, прибыли от производства машин были даже больше, чем ожидалось. После Ниццы они посетили Марсель, Лион, и наконец, отправились в Париж. Андрей сразу полюбил этот шумный город, с его бульварами, театрами и кафе — больше даже, чем Петербург. Париж был поистине живым. Казалось, стройка была повсюду, и если на какой-то улице не вскрывали мостовую для прокладки нового водопровода, то рушили средневековые лачуги, заменяя их равновысотными зданиями с облицовкой из кремового известняка. Кто-то находил это неуютным и даже возмутительным, а Андрею нравилось — пусть всё будет новое. Саша, усвоив некий особый дефект речи, совершеннейше офранцузился, и если его и принимали не за местного — то, скорее, за гасконца, нежели русского. И Андрею это тоже нравилось. У них была теперь новая жизнь, без воспоминаний о прошлом их горе. В Пасси, зеленом районе на северо-западе столицы, который только-только был включен в городскую черту по плану неугомонного барона Османа, они как-то раз гуляли вдвоем и натолкнулись на странный, но притягательный дом. Это был один из так называемых hôtel particulier — частных отелей, и Андрея в очередной раз насмешило, что личные особняки здесь называют, как будто это гостиницы. Трехэтажный белый дом в палладианском духе, с высокими арками окон, был окружен запущенным садом. Кряжистые каштаны и вязы теснились у самого фасада, их ветки нависали над крышей. Калитка в кованой ограде поскрипывала на ветру. «Продается», кратко свидетельствовала размашистая надпись на дощечке, пристроенной между прутьев. Не сговариваясь, Андрей и Саша шагнули к дому. Он влек, как зачарованный сказочный замок. Лишь войдя в сад, Андрей вдруг почувствовал, будто знал и любил это место всегда. Он попытался прогнать морок, но Саша ощущал, верно, то же. — Так странно… Я словно здесь уже был. — Да. И я. — Может, заглянем? — предложил Саша, кивнув на темную деревянную дверь. Андрей засмеялся и взял его за руку. Так, вдвоем, они и подошли к истертому мраморному крыльцу.