***
1937 год, 14 февраля. Париж. В помещении густо и трудно дышать. Тягучий воздух отдает горечью табака. Илларион, сидя за столом с бокалом вина, устремил взгляд,—несвойственный ему в настойчивом любопытстве,—между нескольких гостей, в один момент расступившимся и открывшим юноше интересный вид. Никакой пошлости. Только сама идея Жоакима пригласить своего любимого друга на небольшое празднество, где соберётся приличная толпа народу, уже кажется достойной порицания. Рыжеволосому, по правде, плевать, до поры до времени, преспокойно дожидаясь времени окончания обещанного визита. Но глаз цепляет иное лицо, куда интереснее курящего рядом Гарата. Юная леди, видно, немногим старше Иллариона, с сизым взглядом и недлинными локонами волос, цвета зрелой пшеницы. Расслабленно сидящая на диване, не занятая разговором. Однако в одно мгновение вся непринуждённость её рушится: она устремляет на юношу ответный взор. В котором на первых порах любопытство, почти сразу сменившееся на узнаванием. Они смотрят друг на друга с минуту. Илларион не находит смелости подойди, потому что её он узнать не может, хоть убей... А Жоаким, несмотря на непредсказуемую и шебутную натуру, вмешивается вовремя, наклонившись к уху друга: —Стесняюсь спросить, не мешаю ли я тебе пожирать её взглядом?—обиженный тон царапает слух, но рыжеволосый пересиливает соблазн ответить утвердительно. Девушка отводит глаза, давая заветную свободу действий. —А кто это?—настороженность на секунду сковывает, стоит заметить на лице Гарата ревнивое нежелание отвечать. Однако тот хмурит брови, списывая чужое искреннее недоумение на притворство. —Ты как будто не знаешь... Она с тобой на одном факультете учится... И в абсолютно ненужный момент изворотливость начинает раздражать. —Да как зовут-то?!—в шепотливом восклицании юноша сипит, как никогда не желая быть хоть немного чутким с Жоакимом, не следя за его метнувшимся в сторону взглядом и обиженно сжавшимся губам. —Не знаю. Нет, это уже ни в какие ворота не лезет! Илларион рывком поднимается со стула. Чеканный от сдерживаемого гнева шаг сбивает ритм, когда он замечает её взгляд, проводивший до самого конца пути. Юноша растягивает приветливую улыбку, присаживаясь рядом. Её выражение лица по-прежнему ровное, однако то не кажется проявлением безэмоциональности. Скорее наоборот, едва заметное чувство, что ответная заинтересованность исходит из глубины серых глаз—тоже холодных, но кажущихся непомерно красивыми, зеркал души. —Здравствуйте,—он протягивает некрепко раскрытую руку,—меня зовут Илларион Стефану. Девушка не медлит, мягко отвечая на рукопожатие, и юноша жалеет, что не снял перчатки. —Анналена Гронвалль,—представляется, а губы её, не запятнанные яркой помадой, трогает лёгкая улыбка,—вы мне кажетесь смутно знакомым, Илларион,—произнесенное чужими устами имя и раскованность, с какой она задаёт вопрос, обескураживает на мгновение,—выделись ли мы раньше? Но собственный разум до того силён, что юноша, кажется, разгадывает лукавство. Ясно, она его точно знает. Но, как и Стефану, не хочет раскрывать намерения, пассивные по сути, лишь пользующиеся возможностью, подстраиваясь под ситуацию. —Я учусь на том же факультете, что и вы,—всё же, он решает подыграть в игре в незнайку, решая, что так будет рациональнее, нежели выражать неловкость, которая может Анналену смутить и отпугнуть,—мы могли встретиться на лекциях... —И чем же вас прельстила профессия медика?—она сама делает толчок, незатейливый, но эффективный. Беседа на однозначно близкую им тему; потому что за несколько минут знакомства иных знаний о собеседнике просто нет. И оба по ходу разговора цепляет взгляд и тон друг друга, изучая человека перед собой. В каком-либо другом случае подобное непременно вызвало бы раздражение у Иллариона. Ведь никому не понравится, что кто-то хочет знать истинный характер, тайны... Только сейчас это выискивание не кажется негативным. У Гронвалль глаз ненавязчивый, но от чего-то хочется ощущать его взгляд чаще. И голос, кажущийся безэмоциональным, привлекает особенно в моменты, когда в нём растекается мёд. Её внимание льстит, побуждая к ответу. И чужое вмешательство очень некстати. Оно разозлит, заставив укорять за что-то упущенное. Всё это время Стефану не замечал озлобленный взгляд Гарата. Потому подошедший Жоаким оказался сродни неприятному сюрпризу. —Друг мой, тебе пора идти. Неужели ты забыл?—он недвусмысленно кивает на часы. Илларион от неожиданности смолкает на полуслове. Обещание не задерживаться на вечере сыграло против него самого. Досада сжимает зубы. Ничего не остаётся, кроме как извиниться за уход и попрощаться с Анналеной под орлиным взором Гарата.***
На сей раз брат ждёт его. И встречает, пыша интересом. Даже напускное спокойствие, ставшее неотъемлемой частью образа в совете министров, не способно его упрятать. —Как вечер прошёл? Юноша хмурится. Однозначно, было бы лучше, если б не столь скорый уход. —Нормально,—отвечает, но почти сразу решает добавить:—Жоаким концерты отыгрывал.—так в шутку называл всякого рода приключения, в которые ввязывался старший товарищ. —Что такое?—Бернард усмехается,—Не опротивел тебе это Жоаким? Брошенный наобум вопрос заставляет серьёзно задуматься. Стефану на него пожевывает губу, присаживаясь на подлокотник массивного кресла. В голове, словно кто-то нужную мысль подкинул, прокручивается момент, когда Жоаким, ранее настаивавший на том, чтобы Илларион остался подольше, выдергивает из разговора за двадцать минут до назначенного времени. Пусть от волнения юноша не сразу обратил на то внимание. Но позже, поняв, его это разозлило. Что посмели оторвать от Анналены. —Начинает,—он вздыхает, на вопросительный взгляд Жана решаясь рассказать о ситуации. Без излишеств, больше акцентируя внимание на ненормальности чужого характера, нежели собственного разочарования от расставания. Но Бернард улыбается, четко уловив истинную причину недовольства. —Злишься, что от этой девушки оторвали? Илларион, однако, не позволяет смущению выступить на лице и старается догадку опровергнуть, почти правдоподобно. —Меня злит его поганая изворотливость.—он скрещивает руки на груди, напоминая брату патетичную мышку,—Я имя спрашивал—а он то отвечать не хотел, то вообще соврал, что не знает!.. —Ревность такая ревность... —Жан-Батист вновь усмехается снисходительно, мол "дело молодое". И решает узнать:—А как зовут-то её? —Анналена Гронвалль,—отвечает юноша не раздумывая. —Гронвалль?.. —лицо брата, напротив, становится загадочным в странном воодушевлении, природу которого он спешит объяснить,—Если это не такое совпадение, то эта девушка—сестра именитого шведского политика. Яна Гронвалля.. На слова Бернарда, натянувшего широкую улыбку везунчика, Стефану пожимает плечами. Ему всё равно на её происхождение.***
Однако через некоторое время юноше стало понятно, что шведское в характере Анналены можно было бы разглядеть и без имеющихся у Жана знаний. Нордическая холодность, право, никак не вяжется,—первое время,—с миловидным её лицом, что, казалось, непременно должно быть подернуто румяной улыбкой девичьего озорства. Но скулы её, тонкие и ровные почти всегда неизменны в форме, никогда не позволяют себе лишних движений, держа всё выражение каким-то приспущенным. Светлый волос, собранный в ровную прическу, увенчанную фарфоровой заколкой в виде цветов лилий... Ничто в ней не позволяло излишества в типичном для её возраста веселья, да и вся она слишком спокойная, слишком педантичная в безукоризненно-прямом поведении.... Некоторых она отталкивала холодом. Иллариону думалось, что ему удалось разглядеть нечто большее. В уклончивом взгляде, с каким она предлагала свою помощь, в сердитом стане с прямой спиной и почти осязаемой надежностью в своих словах и убеждениях. Она не давила, нет, никогда, просто безмолвно ставя перед фактом чего-либо. Всё без слов, будто тех она стеснялась или презирала. Странно, ведь одно время его безмолвие пугало. Потому что за ним может быть скрыта опасность. А теперь за ним только Анналена. Молчаливая в первородном спокойствии и надежная, как шведская крепость. И почти в каменном ухвате она перехватывает его руку с угольком. Он может увидеть, как она переводит взгляд, потому что свет лампы обжигает. Да и сам Стефану обжигает её теплые ладони своей ледяной костяшкой. Она не так давно начала приглашать к себе для занятий по анатомии. Сосредоточенность улетучивается мгновенно, оставив руку занесенной над незаконченным рисунком черепа. Черные прогалины на бумаге будто указывают в сторону, заставляя посмотреть на Гронвалль. Серость сталкивается с контрастом льда радужки и нахмуренной рыжей брови. Илларион замирает, так и оглядывая её исподлобья, пока не замечает что-то. И всё же невозможно скрыть совершенно всё. В глубине глаз, едва-едва видной, издали темной, он видит сокрытое. Чувство, потаённое, стремящееся вырваться, но не отдающее жаром и ожидаемым нетерпением. Чужая холодность им любима...***
1937 год, 20 апреля. Париж. Непривычно становится лишь иногда. В те моменты, которые могли произойти гораздо раньше, тогда Гронвалль ответила бы в своём целомудренном спокойствии или безмолвии. А теперь "изредка" становится "плавным", ведь ему всё чаще доводится слышать от неё то, что присущим его будущей супруге не казалось. Можно сравнить её с постепенно раскрывающимся бутоном, вновь и вновь убеждающемуся—снаружи нет ни опасности быть непонятой, ни осуждения. И оболочка холодности ниспадает наравне с отступившей зимой. А ему действительно стыдно за то, что маска для первого встречного ему нравилась больше. Право, он не хочет винить Анналену ни в чём... Только в подкорке невыведенным ядом осталось чувство, что от искренних эмоций больше всего веет фальшем. Словно природа его—в грусти и злобливом унынии, ведь их никто не подделает. Но уверенность в своих чувствах, оставшаяся такой же безмолвной, в отличие от Гронвалль, вынуждает идти дальше.***
1937 год, 14 мая. Париж. В квартире окна открыты настежь, позволяя свежему утреннему воздуху прятаться в тени от взошедшего, полного сил, палящего солнца. Лучи жгут плечо юноши, облаченного в черную блузу. Сидя за столом и задумчиво поглаживая пером свою щёку, Илларион устремил взгляд в пустоту, ожидающе прислушиваясь к шагам позади. Анналена, не спеша прибирать растрепанные в пух и прах волосы, заставляет вздрогнуть резким касанием до плеч и своим заливистым, неестественным смехом. Стефану на негреющие объятия отвечает вяло, не пряча лицо от поцелуев. И заметная новизна от осознания, что перед ним его жена, не заставляет взглянуть на неё достаточно "по-новому". И лишь теперь она отталкивает, беспрестанно маня разум в прошлое, слегка запыленное, приобретшее от этого большую яркость. —О чём грустишь, Лаурине?—Жан обеспокоенно наклоняется к лицу брата, отойдя и перестав мешать свету от камина падать на младшего. Оба, как занятые люди, встречаются поздним вечером, когда юноша приходит навестить его. Пусть, желания отвечать нет никакого, Илларион понимает, что своим переживанием может поделиться только с братом. —Совесть грызёт,—начинает Стефану, маленькой невнятной фразой желая дать самому себе толчок к развернутому ответу. Всегда казалось, что далёк от совершенства в знании себя, но сомнительный способ срабатывает.—Меня в последнее время мучит мысль.... Что Анналена сильно изменилась за те несколько месяцев, которые мы провели друг с другом... Мне кажется её поведение непривычным и это отталкивает... —он ловит взгляд Жана, полный снисходительности. Безусловно, тот определенно не сочтет отсутствие чувств в заключенном браке за проблему, ибо куда важнее факт самого его существования, нежели условности... Илларион замолкает и куда резче, чем планировалось, переходит к сути разговора, далёкой от самой Гронвалль,—Неважно. Помимо этого.... Меня больше грызёт совесть за другое....—Бернард в секунду сбрасывает прежнее выражение лица, становясь заинтересованным, ведь если проблема не в девушке, то всё куда серьезней,— ...Ты знаешь.. что в России у меня остался возлюбленный... —Ты получал письма?!—брат едва ли не вздрагивает, потрясенный додуманной опасностью,—Как? Он что, знает, что случилось на самом деле? —Нет-нет, не получал я писем!—юноша машет рукой,—Просто... я все месяцы не мог перестать думать о нём... В том смысле, что... я чувствую себя предателем... Ведь.. он наверняка переживал за меня.. а я...—сердце в грудной клетке бухает слишком резко, громко, выталкивая болючим ударом горячую слезу. Илларион прячет лицо в ладонях, машинально пытаясь скрыться от чьих бы то ни было глаз. Давнишнее переживание, до этого крепко спрятанное под сухой, стянувшей горло плёнкой ожидания. Ожидания,—предвкушение, видимое последним выходом из жуткого забвения!—что мысли об Иосифе сойдут на "нет" со временем и, как бы это лицемерно не звучало, перестанут тяготить душу Стефану, с неведомой даже ему радостью принявший новое имя. И грустно до слёз только потому что Иосиф знал его абсолютно другим. Из удушающего наплыва отчаяния вырывает Жан, ловко дернувший его плечо. Подняв голову, юноша почувствовал на щеках его руки. Брат неуютно хмур и заставляет на нужное мгновение насторожиться, чтобы слова его подействовали. —Лаурине...—он одним движением стирает небольшую испарину, выступившую на лбу рыжеволосого, ненамеренно растирая холодок по коже,— ...поверь, знай он о том, при каких обстоятельствах тебе пришлось пойти на это, он бы не осудил...—мужчина несобранному кивку не верит,— ...Лаурине, ты не в силах ничего изменить и не стоит корить себя за это.... Но единственное, находящееся в твоей власти—твоя новая жизнь, которую не надо омрачать воспоминаниями и переживаниями о том, что осталось далеко позади... Илларион ответить ничего не может, вновь отворачиваясь от взгляда Жана. Словно нанесенная когда-то давно обида... юноша словам брата не верит, ибо,—хотя.. —слышит их не первый раз.