***
1936 год, 31 октября. Париж. (месяц назад) Трясущаяся рука впивается в деревянный пол подушечками пальцев, бледнея, с каждым мигом теряя кровь. Рыжеволосый юноша другую подставляет под воспаленное ядом горло, словно потеряв надежду разорвать кожу и мясо, сломать трахею и впустить необходимый воздух в легкие, сейчас жаждущие жить, стянутые спазмами-потугами вдохнуть. Оставшаяся, утекающая, как песок сквозь пальцы, сила переворачивает умирающее молодое тело на спину. Серо-голубой взор, вопреки всему, как никогда ярок. Налитый цветом, как зеленая ель, брошенная в пламя, он направлен в потолок. Наверняка последнее, что увидит Алексей. В бежевой штукатурке от недостатка кислорода мерещатся лица. Чей-то лукавый взгляд, чья-то ухмылка. Имей судьба лицо, именно его бы узрел князь. Она сейчас усмехалась. Он всегда, сколько помнил себя и закон первого дома, всегда видел будущую смерть в удушении. Ему снился человек в чёрном. Ему снился шёлковый шнур. Ему снилась тетива от лука. Оружие висело на стене, в покоях султана, прежнего отца, как украшение. Как предупреждение и напоминание. ....Смирение, острое до маниакальности, пробивается на лице маленькой судорогой, заставляющей уголок рта дернуться вверх. Неужели от судьбы не уйти? Это удивительно. И пугающе. Ведь страх неизбежности судьбы затмил собой страх неизбежности смерти. Первым он почти восхищён. Потому что очнуться заставляет только невообразимая боль, пробившая и кожу, и мясо, и трахею. Ледяной нож останавливается за мгновение, прежде чем упереться в ключицу. Воздух врывается вместе с горячей кровью, заставляя на секунду сойти с ума от ужасающего контраста. До того глубоко затронула душу близость со смертью, что Алексей не заметил ни нашедшего его слугу, ни брата, прямо сейчас разрезавшего его горло. Князь переворачивается на живот, а в подставленную под шею ладонь и на пол стекает кровь. Вызванный врач прибывает совсем скоро. Червоточина перед глазами рассеивается, уступая незнакомому лицу и взъерошенному брату с перепуганными глазами. В горло вставляют трубку, дающее полноценное дыхание. Ослабленный до умопомрачения организм клонит в сон, но среди утихающего шума в ушах Алексей слышит шёпот брата, обращенный в никуда. Пропитанный гневом злобой. —Подлец обеспокоился о своём престоле... Юноша не в состоянии удержать веки. Сон, болезненный и спокойный, наливает тело тяжестью.***
1936 год, 1 ноября. Париж. Линии утренних лучей делят тонкое одеяло на горячие полосы. Сухость стянула горло. Но князь не хочет ни шевелиться, ни просить воды—нет сил. А в маленьком зеркале, что до этого лежало на тумбочке рядом с кроватью, он рассматривает трахеостому и шов от разреза. Покрасневшая кожа, опутанная темной нитью выглядит болезненно, хоть и не беспокоит пока что, но юноша её не трогает даже из любопытства. Взгляд цепляет белая рубашка, залитая кровью, брошенная на спинку стула. И на ум приходят слова брата, что врезались в память. О сём думать неприятно... Всё-таки не верится, что Николай способен пойти на такое, ради... А ради чего? Ведь Алексей ни коим образом не заставлял думать, что он имеет претензии на престол... И с братом старшим был осторожен... С другой стороны... Нет, не может быть всё основано на одних лишь подозрениях! Нельзя из-за этого пойти на столь крайние меры!.. Но кто тогда? Ему, князю, грустно, но признаёт: никто. Неужели малого достаточно, чтобы приговорить к смерти?.. Тишину, набитую мыслями рушит скрип двери. Жан заглядывает в комнату уставшим взглядом, но замечает младшего брата: —Ты очнулся... —лицо мужчины светлеет на глазах и показывается улыбка. Бернард подходит и присаживается на край кровати, беря Алексея за плечи,— ...Как себя чувствуешь? —Живым.—юноша жмёт плечами и улыбается, видя непонимание в глазах брата. В дверной проём заглядывает низкий человек с белой бородой и тяжелым чемоданчиком. Врач юноше задаёт тот же вопрос, что и Жан. Но в ответ о возможной причине приступа получает неловкий кивок в сторону стола: —Письмо. Безусловно, ничего в комнате с воздухом, поражённым мнимом запахом яда никто не трогал. Однако медик, подойдя к столу и увидя на бумаге едва видные разводы, чересчур бесстрашно берёт письмо и задумчиво крутит его в руках. —Вещество растительное,—начинает говорить, в каждом слове демонстрируя опыт и вид знатока,— ...я не скажу вам название... Но по своим свойствам оно не является ядом. —Как это не является?—Жан рассерженно вскидывает брови, поднимаясь с кровати брата. —Так... Удушье может вызвать только у тех, кто имеет непереносимость... подобного рода специфических веществ. У аллергиков, к примеру... Но, опять же, не у всех. Стало быть, надо точно знать, что на это у юноши есть непереносимость... Дальше Алексей его не слушал. Горечь убеждённости прокатилась режущей волной по плечам... Ведь тогда, давно, он и подумать не мог, что доктора, проводившие обследования, подкупны. Он вздыхает, потерявши тотчас все силы.***
1936 год, 2 ноября. Париж. Вечер долог и скучен. За окном в осеннем небе начинает проклёвываться тусклый свет звёзд. В большой гостиной тень от единственного источника освещения,—камина,—отбрасывает длинный диван и робкая фигурка головы и плеч юноши. Несмотря на строгий наказ брата отдыхать, Алексей последние несколько часов провёл в положении сидя. Звучало странно, но огонь придал ему сил. Пусть и выжигал глаза, пока бесцельный взор был направлен именно в раскаленные трещины дров. Князь хмурится, опуская голову. На коленях лежит номер исторического журнала, того самого, что выписывает Жан. По строкам блуждает желающий казаться равнодушным взгляд, но внутри Романов чувствует режущее копошение. Так ли можно описать осуждение самого себя за наивность, граничащую с глупостью? Звук открывания двери не заставляет его вздрогнуть, словно бы сделавшись каменной глыбой. Вернувшийся брат окидывает обстановку уставшим взором, но замечает Алексея. —Что ты здесь делаешь? Тебе же необходим постельный режим.—строгость в голосе напускная, а Бернард улыбается уголками губ, сам того не замечая. —И тебе добрый вечер.—юноша позволяет себе просипеть выдохом на половине фразы, на что не осмелился бы ни один другой человек из окружения Жана. Тот, однако, растягивает улыбку шире. Мужчина тянет со спинки дивана сложенный плед и накидывает на плечи младшего. После сам присаживается рядом, зацепившись взглядом на шве, оставшемся после удаления трахеостомы за ненадобностью: —Всё заживёт,—он улавливает грусть в выражении лица юноши и пытается утешить,—не переживай.. —Я не переживаю.—в ответ на вопрос Жана Романов дёргает плечом,—Мне грустно просто... —Я понимаю,—мужчина кладёт руку на его спину, поглаживая,—близость смерти опустошает... —увы, но Бернарду, как человеку, замешанному в политике, как в самом грязном преступлении действительно легко понять младшего брата. У него достаточно врагов, чтобы пару раз увернуться от путь наемного убийцы. Но Алексей машет головой: —Нет. Не из-за этого. —А из-за чего? —Меня пугает... Что Николай способен на такое... Воцарившуюся меж ними тишину разбавляет лишь потрескивание в пламени. Жан-Батист молчит, едва ли не стыдливо отворачивая лицо от внимательных глаз юноши. Ему нечего сказать. Нет слов, чтобы утешить. Нет права хоть как-то обесценить поступок императора. Потому что он знает, какой болью обошлась привязанность для его брата. Алексей держит прямой взгляд на скуле Жана, пока не облокачивается бессильно на его плечо. И чувствует, как его принимают в объятия. Любовь Жана, беспочвенная,—на первых порах юноша к ней относился со скрытым недоверием,—появилась, кажется, по такому надуманному поводу: желанию иметь семью. И сейчас князь, опустошенный и измотанный, потерявшийся в этом мире окончательно,—держащий свой душевный каркас исключительно на внутренней холодности ко всему,—не хочет отстраняться от прохладных рук и горячего дыхания. Кисть брата легла на взмокшую от жары макушку, пряча уязвимую для ветерка кожу. Юноша задышал сдавленно, то и дело открывая глаза, смотря на лежащий на столике журнал. На худых страницах, пропитанных ядовитым,—хоть яд сам по себе уже стал неотъемлемой составляющей бумаги для князя,—запахом чернил, мельтешала идея. Идея, пугающая безысходностью, с которой к ней пришли. Почти полубезумная. —Жан,—тон переполнен грустью. Юноша, не отстраняясь от объятий, берёт в руки журнал и протягивает брату. Указывает на строки. "Как русский император Александр I инициировал смерть, сменил имя и притворился сибирским старцем.." Жан-Батист понимает посыл, но всё равно переводит взгляд на Алексея. Потому что это действительно безумство. Однако стоило до того додуматься, как в груди зародилась некая твёрдость. Она, не отягощающая, но дающая доспех, волевую защиту. Иного выхода,—кроме как сидеть на пороховой бочке,—князь не видит: —Я боюсь Николая,—голос его не дрогнет, пусть трусливая мысль о том, что он слишком сильно торопится сжигать мосты с,—второй,—Родиной, пронзает холодом.—верно, он не позволит мне спокойно жить и за пределами России... Ему неизвестно, на сколько будет больно дорывать корни. Как скоро пожалеет об оборванной, и без того хрупкой, связи с Иосифом... Ибо в глазах единственного брата он видит последнюю твердыню доверия. И надежду.***
Стоит сказать, что имея на своём счету династийные выплаты и посольское жалование, Алексей тратил деньги редко. Мало с кем общался, соответственно не гулял и не пил, как то полагается молодым людям его возраста. Зато откладывал. В небольшую коробку в ящике рабочего стола в кабинете. Брата напрягать не хотелось, поэтому деньги юноша забрал,—прикрыв шов несколькими слоями шарфа,—и решил уже после выполнения задуманного положить на счёт в банке для покупки в будущем квартиры.***
1936 год, 3 ноября. Париж. —Да.. Да, Нарду, благодарю, твоя помощь неоценима...—в кабинет Жана Алексей заглядывает, когда тот ставит на место изящное тельце телефонной трубки.—Вопрос с покойником решён... Юноша, прибывая в своих раздумьях, сначала не понимает сказанного, но интересуется ровным тоном: —Ты кому звонил? На него косят взгляд с застывшей усмешной на детскую серьёзность. Действительно, юноше знать незачем: ведь не поймёт, даже если узнает имя. Это он, Жан, зная в министерствах всех и каждого за долгие годы работы, может определить, стоит ли надеяться на помощь.. Но мужчина отвечает: —Леонард. Ты его не знаешь.. Он в мед. ведомстве сидит... Алексей понятливо кивает, надеясь на надёжность связей брата.***
1936 год, 12 декабря. Таммерсфорс. Финляндия. В конференц-зале немноголюдно, под потолком витает табачный дым. Юный грузин из числа делегатов, несмотря на то, что это первая в его жизни конференция, ведет себя чересчур расслабленно. Докладчик—Пётр Румянцев, кашляет, давясь пылью на середине отчёта. Джугашвили тихо шмыгает, смотря в окно. В промозглом декабре даже от вида белого солнца хочется зябко натянуть куртёху посильнее. Но пока он спокоен, пусть под ложечкой начитает копошиться беспокойное предвкушение. Следующим выступить выйдет Ленин. А Иосифа всё последнюю неделю делят болезненное ожидание встречи и,—не менее болезненное,—чувство скорби. Безусловно, шанс увидеть собственными глазами,—познакомиться.. пожать руку!—кумира, речи которого вычитывались из газет жадно, до боли под веками.. До искрящего покалывания в груди.. немого восхищения! ...Восхищения, кажущимся кощунственным, стоило сердцу вновь дрогнуть в воспоминании... Будто тогда, в тот самый момент осознания, он потерял право радоваться чему-либо. И обязан был скорбеть, покуда хватит сил. От громкого звука,—ручного колокола,—Иосиф инстинктивно оборачивается. Взгляд падает на место подле трибуны, где сидит, сосредоточившись на часах в ладони, низкорослый мужчина. Лысину кривят морщинки от нахмуренных бровей, когда он обращается к Румянцеву. —Пётр Петрович, время вашего выступления вышло,—слух подмечает глухая картавость. Мужчина проводит костяшками пальцев по рыжей бородке, прежде чем подняться и занять место докладчика. Грузин провожает его взглядом те несколько шагов до трибуны. Следующим выступать должен Ленин, ведь так? Может, кто-то ошибся? Ибо голос во время приветственного вступления не завлекает, не тянет вслушаться; напротив—гулкий, глухой и отдаленно неприязненный. Но на трибуне он меняется: становится убедительным, давящим настойчивостью, с какой Ленин,—это очевидно,—изредка, но метко, именно в подходящие моменты, ударяет слабым кулаком по дереву. Речь, будучи простым докладом, Иосифа захватывает, как неопытного слушателя этого докладчика, заставляя время идти куда быстрее. Джугашвили не подбирает момента, руководствуясь лишь самой возможностью. Во время перерыва подходит к основателю партии. Пускай не зная, как поступиться, высказывает восхищение чужим мыслям и ораторскому таланту. Верно, его стремление становится известным Владимиру, чей снисходительный взгляд остается незамеченным. —Вы впервые делегатом приехали?—лукавый разрез глаз обращен ожидающе, абсолютно не меняясь, получив утвердительный ответ,—Сколько же вам лет? —Мне 17,—юноша плавится при виде уважительного вскидывания бровей Ленина, радуясь тому, как ребёнок. —Похвально,—мужчина клонит голову к неширокому плечу, ясно показывая потребность в зарядке затекшей шеи. Но вскидывается, словно желая поскорее озвучить пришедшую мысль,—наша партия нуждается в идейных молодых людях... Вы—шанс на счастливое будущее мира, пока что полного буржуазной грязи... И зависит то, очиститься ли общество от неё или нет только от нашей упорной работы... —он неожиданно достает карманные часы, подмечая окончание перерыва,—Желаю удачи вам в нашем общем деле.—на прощание он пожимает руку, оставляя на чужом лице неподдельное воодушевление.***
Края железной кружки обжигают. Джугашвили почти заворожённо наблюдает за вялым танцем чаинок в кипятке, докуривая папиросу. Поздний вечер душит мертвецкой тишиной и одиночеством. Взор падает на по привычке подготовленные для написания письма бумагу с чернильницей. Иосиф режуще зажмуривает глаза. И, будто стремясь стереть с лица мысли, проводит ладонью по негладкой щеке с рытвинками. Ведь писать некому. Нет того единственного человека, с кем было бы в радость,—со стыдом и раскаянием!—поделиться гордостью от сбывшейся мечты. Рваный выдох; лицемерная безнадёжность вперемежку с грустью вырисовывает в скуле жгучий узор. Глаз режет край многоэтажного дома в окне, слепящий безобразностью в мути застрявшей меж век соленой влаги.***
1936 год, 20 декабря. Париж. День очередной, проведенный тихо, оттого кажущийся бесплодным. Но Алексей вглядывается в текст одного из многочисленных документов, что-то тщательно вычленяя и записывая в листок под рукой. К выбору своего нового имени он решил подойти ответственно. И потому не нашёл ничего лучше, чем покопаться в старых бумагах брата, ещё тех времён, когда тот работал судьёй. Невольно нагоняет страх,—слабый, навязчивый,—сама мысль о том, сколько людей и судеб стоит за простыми буквами. Просто имена. Просто фамилии. Но за каждыми стоит человек. Нельзя сказать, какой именно. Однако каждый был с сердцем. Каждый был с надеждой. Болезненно,—стыдно!—читать смертные приговоры. Юноша вздрагивает, когда на плечо опускается крепкая рука. Не думал, что брат к нему зайдёт, а не сразу уложится спать. —Ты запозднился сегодня,—Алексей разворачивает на стуле, укладывая на спинку кисть. Глазам его предстаёт вид Жана, сгорбленного в широких плечах и уставшего,—дел много?—юноша хмурится, мысленно извиняясь за хлопоты, неразрывно связанные с ним самим. Мужчина ничем не отвечает с секунду, пока не подходит к неразобранной кровати и присаживается, сведя ладони вместе. Взгляд, обрамленный темной рамкой, направлен в тени на полу. —Их всегда много,—произносит он сквозь тяжкий вздох, но тотчас, будто набираясь силами, продолжает будничным тоном,—ты сделал, что я просил? Сам знаешь, паспорт желательно получить как можно раньше... Алексей коротко кивает и протягивает листок с записанными именами. Наблюдая за движением зрачков брата, пожимает плечами: —Я, правда, не знаю, какое выбрать... Из двух последних... —Тут одни греческие имена.—Бернард по-доброму усмехается, поднимая на младшего глаза,—Специально выбирал или понравились?—он вздегивает бровь, в душе ощущая иронию, от того, что общий отец их грек по национальности. Собеседник неопределённо качает головой, не видя никакой подоплеки в словах брата: —Какие понравились... Жан-Батист прячет тянущую улыбку в кивке и протягивает бумагу обратно: —Так какое выбрал? От вопроса юноша мнётся, пожёвывая губу и упирая локти в колени. Выбор, полученный нежеланно, кажется до того важным, чтобы доверить его кому-то другому... но не ему. Почти сакральный, несящий за собой слишком много ответственности. Однако он поворачивает голову, впивая указательный палец в конкретное место: —Илларион.—произнесенное почти гордо, повисает в невидимой теплой дымке комнаты.***
1937 год, 8 января. Париж. Лицо на мгновение сковывает льдом от ветра, когда старая деревянная дверь с истесанной до блеска ручкой открывается. Сквер, испещрённый черными ветками оголенных деревьев, словно накрыт неплотным покрывалом из потоков редких снежинок. В сизой небесной мгле поблескивают вспышки,—верно, совсем скоро начнётся гроза. На оклик Илларион медленно переводит взор с облаков на землю, смотря с малым раздражением. Гарат, однако, на то не отвечает, только выхватывая чужую сумку из расслабленных рук. И улыбается шире. —Да, я ещё не вижу ничего плохого в том, чтобы проводить тебя из института до дома,—Жоаким дерганным движением поправляет кудри. Рыжеволосый юноша недолго стоит на месте, будто раздумывая, но всё же поддаётся порывам собеседника. Жалость, безупречная и незрелая, движет; ведь ясно было видно, с каким неудовольствием Гарат подмечает, что за месяцы их знакомства отношения не продвинулись с мёртвой точки. Илларион,—теперь,—только поражался силе той увлеченности, что способна терзать человека... Не замечая, как тянет в груди от тоски по Иосифу. —Как дела на факультете?—Жоаким не знает, как деликатнее развязать разговор, потому интересуется об институте,—Ты же.. кардиолог, так?.. Ну, есть, что интересного?.. Юноша на неумелое начало беседы отводит бесцветный взгляд. Но приходится давить улыбку, ведь факт того, что направление обучения, упомянутое вскользь, запомнили, приятен. Воспоминания подобны стоящим хрупко на ребре домино. Под ключицей расплывается жар, стоит прокрутить перед глазами момент, когда Жан,—после долгих уговоров,—соглашается зачислить брата на медика. Желание, низменное для него и странное, исполнено, пусть и приходится по настоянию брата идти в юридический на заочное. Рыжеволосый аккуратно растягивает уголки губ, а подтаявшее сердце бьёт непривычно, насыщенно громко.