* * *
— Почему не были тут раньше? — кричит ему на ухо Димка, пытаясь быть хотя бы чуть громче, чем музыка, что барабанит по ушам. — Не знаю, — пожимает плечами Антон. Он не стремится создавать новые и близкие связи с кем бы то ни было. Точно так же, как и не стремится посещать одни и те же места, чтобы, не дай бог, ни с кем не подружиться. Их столкновение с Димой — воплощение неожиданности, которую никак нельзя было предугадать. Одиннадцатый класс Шастун провел в московской гимназии. Где и познакомился со всезнайкой в очках. Отец всегда говорил, что такие люди станут тебе либо верными напарниками на всю жизнь, либо испортят её своим нудением и мозгами, которые могут с ловкостью использовать против тебя. Антон сомневался, что семнадцатилетний школьник будет строить против него и его семьи какие-либо козни, поэтому на удивление спокойно отнёсся к тому, что они стали проводить время вместе чаще, чем случайные знакомые. В гостях у друга Дима никогда не был, но очень часто приглашал его к себе. Шастуну строго-настрого запрещалось ходить к кому бы то ни было в квартиры или приводить к себе домой, но в две тысячи шестнадцатом году никто уже открыто не совершал набеги на бандитов и их семьи. Расследования, если и велись, то тихо и без огласки. Поэтому Антон, в силу подросткового бунтарства и отсутствия видимых угроз, перестал подчиняться этой бесконечной конспирации. Дима никогда не задавал лишних вопросов, был удивительно открыт и честен. Он не лез туда, куда не следовало. Его мать — приятная женщина с тёмными волосами и легкой проседью в них — приняла Антона радушно. В обед после школы их всегда ждал горячий обед на столе, а в дверях квартиры встречал белоснежный и добродушный лабрадор. Молодой и немного диковатый в своих привычках парень принимал появившуюся в его жизни неожиданную любовь с настороженностью и недоверием. — Моя мама ждёт нас в гости, — Позов касается подбородком плеча Антона, чтобы сообщить ему эту новость. — Что думаешь? — Я свободен на выходных, — коротко кивает тот. — Сегодня вечером заеду к отцу, он просил. Могу забрать тебя потом. Или отвезти первым домой. — Доберусь сам, — добродушно улыбается и отмахивается от него. Дима — несомненно лучшее, что случилось в жизни Антона. Именно он оказался тем первым и практически единственным человеком, который был в курсе того, что Шастун — гей. Матери эта информация не сообщалась под предлогом её неумения хранить секреты, если только эти секреты не касались папы. Хотя Антон предполагал, что она догадывалась. Отцу эта новость была категорически противопоказана, из соображений безопасности. В первую очередь его сына. Перед Димой он волновался и переживал, прежде чем сообщить об этом. Ему казалось чрезвычайно важным, чтобы новый и лучший друг непременно узнал об этом. Возможно, потому что только рядом с ним и его семьёй он ощутит себя в безопасности. Или подсознание хотело попытаться якобы негативной новостью оттолкнуть от себя того, кто сумел подобраться так близко. Позов отреагировал спокойно. «Да, я в курсе такой ориентации, Антон», — невозмутимо сообщил он, поправляя очки и поднимая внимательный взгляд карих глаз. Неловкое молчание, в течение которого он будто бы ожидал ещё какой-то, более интересной, информации. Но Шастун только глупо улыбнулся и замолчал. Именно так случился его первый каминг-аут. Здесь шумно. Как и в любом другом клубе. Антону нравятся такие места. Музыка смешивается с привычным и банальным неоном, бесконечными разговорами и басами, что ударяют по барабанным перепонкам. Так много людей. Но все заняты собой, либо же знакомствами, поисками себя или кого-то ещё, алкоголем, попытками забыть и забыться, так что именно в такие моменты ощущается то самое одиночество. Антон его называет «одиночество в толпе». Тебя никто не заметит, пока ты сам этого не захочешь. Только бармен будет кидать на тебя короткие и вопросительные взгляды, чтобы твой стакан не оставался пустым. Но сегодня его замечают. И Шастуну это не нравится. Высокий мужчина с чёрными волосами сидит чуть левее него, также за барной стойкой, практически напротив. Его глаза не видны за чёрной оправой солнцезащитных очков. Кажется, ничего уже не встретишь глупее — солнцезащитные очки в клубе! Антон хмурится, но чувствует — он смотрит прямо на него. Склоняет голову, мимолетная усмешка касается аккуратных тонких губ. Он взрослый. Явно старше тридцати. Это уж точно. Шастуна не интересуют мужчины старше его. Какой смысл в двадцать четыре проводить время с ровесником твоего отца? Папы, конечно, ему не хватало в детстве, но не то чтобы настолько. Антон презрительно щурится, облизывает пересохшие губы и отворачивается. Перекатывает из одной ладони в другую практически пустой гранёный стакан. Димка ушёл то ли зачем-то подёргаться в толпе танцующих, то ли просто в уборную. Так что теперь он сидит в скучающем одиночестве. Не очень ясно, куда подевалось то самое настроение. — Один здесь? Неприятно вздрагивает. Но уже знает, чей этот голос. Не нужно слышать его ранее, чтобы просто догадаться. И понять. Просто ни капельки не удивительно. К сожалению, не все люди умеют считывать отвращение, обращенное к ним, на чужом лице. Голос негромкий, бархатистый и глубокий. Позвоночник буквально ощущает присутствие рядом. — Ты прекрасно видел, что я не один, — отвечает он, не оборачиваясь. Мужчина еле слышно хмыкает и присаживается рядом на бывший стул Позова. Его волосы старательно зачёсаны назад. На нём простая футболка с анатомическим рисунком человеческого скелета, глаза всё также спрятаны за чёрными стеклами. От него пахнет сигаретами и тягучими нотами парфюма из коллекции Тома Форда. Это приятный момент. — Этот вопрос задают с другой целью, — мягко возражает он. — Мне кажется, мы здесь за одним и тем же. Он пододвигается ближе. Его рука ложится совсем рядом с локтем Антона. Несмотря на нежелание компенсировать отсутствие внимания со стороны отца сексом с мужчиной старше его, Шастун всё-таки отмечает: ему не противно. Просто ни-как. Незнакомец настойчив и, видимо, действительно интересуется тем же, чем и он. Никого не придётся уламывать и спаивать. И можно пораньше лечь спать. Сплошные плюсы. — Кажется, да, — он кивает. Неторопливо всё-таки делает несколько глотков рома, опустошая свой стакан. С тихим стуком ставит его на столешницу. И снова поднимает взгляд. Секс на одну ночь не так ужасен, как слагают о нём легенды. Почему-то в обществе так популярны семейные и традиционные ценности, но никто не берёт в расчёт одиноких и, может быть, слегка озлобленных на весь мир людей, которым не чужды естественные потребности, но совершенно не близко человеческое тепло и построение типичных близких связей, кои прославляют все вокруг. Антон этими связями не одержим, не зависим от них, но это приятный бонус в его несколько замкнутой жизни, в которой иногда появляются лишь его родители, чаще — Димка. Мужчина подносит руку к лицу. Тонкие пальцы осторожно приспускают оправу очков. На Шастуна смотрит пара спокойных и весьма дружелюбных голубых глаз. Мелкие морщинки рассыпаны в уголках этих глаз, придавая его взгляду некую, возможно, фальшивую мудрость. На вид, кажется, ему около сорока, тёмные брови чуть вскинуты вверх, будто тот чему-то удивляется, чуть вздернутый нос с приплюснутым кончиком и густые ресницы. Антон выдерживает этот взор, с интересом рассматривает открывшееся его любопытству лицо нового знакомого. — Я могу снять нам номер, — примирительно первым возобновляет их диалог мужчина. — Нет, — мотает головой Шастун. — У меня нет времени, — он мельком поглядывает на электронные часы на левом запястье, — завтра выставка. Незнакомец ничего не отвечает, только мимолётно хмурится и решительно надевает очки обратно. Замирает, словно ожидая какого-то продолжения со стороны нового знакомого. Антон избегает близости. Той самой, что может случиться, если слишком долго вглядываться в чьи-то голубые глаза, позволять чужому локтю касаться себя тогда, когда это совершенно не нужно, и уже тем более снимать с кем-то номер в отеле, чтобы после короткой разрядки ещё и задерживаться за бессмысленными разговорами и прикосновениями. Он не ненавидит людей, просто не хочет знать о них слишком много. Это, на самом деле, совершенно не так, как в фильмах. Чужие секреты пугают, они поселяются в твоём сознании, становясь и твоими тоже. И если своя ноша может и не тянет, то чужая — слишком сильно. — Пойдём, — с лёгкостью, которая, это коротко искрит в его мыслях, вызывая ухмылку, возможно, уже не подвластна его партнёру, соскальзывает с барного стула. Оглядывается. Никому вокруг совершенно нет дела до этой парочки. До высокого мужчины с длинными зачёсанными назад иссиня-чёрными волосами и в солнцезащитных очках, с буквально военной и статной осанкой и молодого, стройного парня с уже слегка растрёпанной копной золотисто-русых волос в чёрной облегающей тело рубашке. Люди танцуют, пьют, общаются, громко смеются — всё это мешается с музыкой, со звонами посуды в баре, делая практически любые другие действия незаметными и неслышными для остальных. Какое кому дело, если все живут в моменте? — Мы идём в… туалет? — тёмные брови удивлённо вскидываются, когда они оба протискиваются сквозь толпу в туалетную комнату. Антон не отвечает ему, он захлопывает дверь, коих было, на самом деле, на выбор несколько. Несколько туалетов расположились вдали от танцпола, каждый с отдельным санузлом, очень даже эстетичной раковиной, большим зеркалом над ней и прочими присущими этому помещению вещами. Незнакомец уже окончательно стаскивает с себя очки, небрежно бросает их на столик, где расположена раковина и диспенсер для мыла. Отходит к противоположной стене, прислоняется к ней спиной, прячет руки в карманах светло-коричневых брюк, с интересом рассматривает Шастуна своими чересчур внимательными голубыми глазами. Он спокоен, невозмутим — это ему очень к лицу. А Антону симпатизирует, что тот не строит драму из происходящего. По правде говоря, ему завтра и вправду рано вставать, так что он ни капли не солгал, когда пытался найти достойную причину для отказа от поездки в отель. Конечно, лечь спать пораньше — это всегда приятное дополнение в жизни, но не только это было его главным стимулом. В суете толпы он вдруг ощутил, как сильно устал за эти бесконечные дни. Отец выматывает звонками и требованиями держать его в курсе всего происходящего в жизни, а ещё учеба в универе, которая, хочешь или не хочешь, забирает много времени и сил. Его капризное вдохновение, которое покидает сознание в самые неподходящие моменты и также нежданно и негаданно заявляется на порог вновь, подчас заставляя творить и глубокими ночами, что, конечно же, пагубно сказывается на качестве теней, голодающих без естественного света. Антон кусает губы, стараясь отгонять все нужные и ненужные мысли. Он коротко и чуть нервно передёргивает плечами и подходит к мужчине. Оглядывает его сверху вниз. Тот примерно такого же роста, что и он сам, только чуть ниже. И это весьма очаровательно. Длинные пальцы осторожно касаются его шеи, мягко проводят, очерчивают линию по светлой коже. В нос ударяет знакомый аромат: приятное сочетание изящной цветочной ванили с сандалом и терпким розовым перцем. Мужчина не противится его близости, наоборот, слегка откидывает голову назад, позволяя скользить по своей шее еле слышными прикосновениями. Шастун сглатывает. Медленно, словно в неком опиоидном тумане, опускает руки ниже, чтобы коснуться холодной пряжки ремня. Ему нравится, как теперь чуть отдалённо и глухо звучит музыка. Как пустынно здесь и спокойно, как размеренно дышит его компаньон, как волнующе обтягивает футболка его торс и стройную талию, как расширяются чёрные зрачки в лазурных глазах. — Подожди, — тихо шепчет, кладёт свои ладони на пальцы Антона. — Ты правда хочешь здесь? — А тебя это так смущает? — хрипло отвечает тот, пододвигаясь ещё ближе, сокращая расстояние между ними до максимального отсутствия. Его живот практически жмётся к животу незнакомца. Шастуну такая близость, обычно сквозь пелену алкоголя и плотского желания, нравится. Не любит слишком долгие прелюдии, мужчины действительно с Марса, у них в этом плане всё проще. Мозг должен заработать в нужном направлении, а дальше тело всё сделает само. Главное — просто расслабиться. И не забывать о защите. — Видимо, не должно, — он усмехается. Мелкие морщинки разбегаются в уголках его глаз, он, чуть высунув кончик языка и опустив взор, следит за тем, как чужие пальцы ловко расстёгивают его ремень, а следом и молнию брюк. — Какой ты нетерпеливый. Он ловит его подбородок, притягивает к себе и улыбается. Совершенно очаровательно и ну совсем немного хищно. Зловеще. Словно скрывая за этой улыбкой свои мысли, которые могут понравиться далеко не всем. По своей, как казалось вот буквально до этой секунды, обыденной привычке тянется поцеловать его в пухлые влажные губы, но парень увиливает. — Нет. Говорит это твёрдо и решительно, так что он послушно и медленно опускает руки, разводит их в стороны, словно сдаваясь в плен. Почему все так любят целоваться? Антона это раздражает. Буквально все. Так и хотят облизать тебя с головы до ног. Просто мерзость. И этот оказался абсолютно таким же, как и все остальные. И от этого становится тоскливо скучно. А ещё неприятно. Он кладёт растопыренную ладонь на тяжело и устало вздымающуюся грудную клетку. Дурные предчувствия от людей, которые тянут с ним поцелуй, никогда не обманывало его. Димка относился к данному феномену с некоторым скепсисом, хотя и признавал, что ему этого не понять. Шастун жмурится, пытаясь отогнать сгущающуюся темноту вокруг, часто моргает и вдруг чуть пошатывается, утыкается в шею мужчины, практически опираясь на него всем весом. — Ты в порядке? — тихо спрашивает тот его, касаясь губами уха. Его пальцы осторожно переплетаются с пальцами Антона. — Что-то ты совсем бледный. — Ты пришёл сюда нянчиться со мной или делом заниматься? — грубо обрывает его Шастун. Он морщится, выпрямляется. Неприятная минута позора. — Нет, это ты тут еле стоишь на ногах, — парирует мужчина. Он отстраняется. В его глазах не читается ни раздражения, ни разочарования. Наоборот, он неожиданно искренне, но коротко улыбается, осторожно смыкает пальцы на запястье Антона и тянет его за собой. Слева от входа в туалет располагается санузел. Крышка, как нельзя кстати, опущена. Усаживает перед собой, сам садится на корточки, склоняет голову на бок. — Что ты делаешь? Он чувствует, как его щёки заливаются краской. Последнее, чего ожидал в этот некогда томный вечер, что взрослый мужчина будет стоять перед ним на коленях в туалете очередного, просто случайно выбранного им из списка возможных, клуба. — Я смотрю, ты необычайно одержим идеей икс, — вкрадчиво произносит брюнет. — Но мне не нравится, как ты выглядишь. — Играешь в заботливого папочку? — беззлобно хамит Шастун. Он складывает чуть подрагивающие руки на колени, не отрывая взгляда, следит за тем, как изящные пальцы расстегивают теперь его ширинку. — А ты не огрызайся, — одёргивает он, но следом также мягко продолжает: — Я не привык к такого рода отвратительным местам для секса, — жестом просит его чуть привстать, чтобы стянуть джинсы. Антон вздрагивает от прикосновения холодного фарфора к обнажённой коже. — Поэтому мы с тобой в любом случае не переспали бы. Здесь так точно. Резинка есть? Шастун задумчиво кивает, пытается было неловко покопаться в карманах рубашки, но его снова опережают. Мужчина пальцами касается внутренней стороны кармана, будто целенаправленно задерживается в близости от соска, достаёт презерватив, вертит его в руке, затем, словно завершив сканирование на профпригодность, удовлетворённо кивает. Садится теперь уже на колени, ни на мгновение, не поморщившись от жесткого приветствия кафеля, внимательным взглядом осматривает парня. Его пальцы мягко касаются внутренней части бёдер Антона, массируют, сжимают чувствительную кожу, наклоняется, чтобы всё-таки поцеловать. Тот уже не противится, он сжимает челюсть, напряжённым взглядом следя за каждым происходящим действием. Целует медленно, тягуче, растягивая каждый поцелуй, практически не отрываясь от кожи, чуть пачкая её слюной. Эти поцелуи такие, будто они с этим чудаком знакомы не полчаса, а намного дольше. Настолько, чтобы превращать во что-то по-настоящему интимное и легитимное то, что случается прямо сейчас. Член послушно отзывается на эти ласки. Антон откидывается, насколько это возможно, локти неприятно касаются кирпичной стены, так как он опирается согнутыми руками на крышку санузла. Это и вправду хорошо. Голубые глаза пропадают из его поля зрения, так как брюнет чуть наклоняется, чтобы обхватить влажными губами головку. Языком пробегается по уздечке, жадно облизывает сначала нежную кожу, потом свои губы. Шастун прикрывает веки. Сейчас он не думает о том, что ему нужно подольше не кончать или как-то особенно привлекательно выглядеть. Слова мужчины почему-то расслабили в нём каждую тревожную мысль, от которых он в принципе никогда не умел избавляться. Особенно, когда сердце обуревало то самое предчувствие. Всегда ожидал худшего, в лучшем случае — конца всего и вся, в худшем — ну хотя бы какую-нибудь пакость в этой жизни. Ведь никогда не бывает безусловно хорошо, Антон это хорошо усвоил. За хорошей, как правило, не очень продолжительной, полосой обязательно неумолимо последует чёрная, которая превратит все прошлые радости в пыль. Он сдавленно стонет, когда ощущает, как головка члена касается сначала одной внутренней стороны щеки, затем другой, затем проскальзывает чуть дальше, глубже. Это происходит так тактично, так плавно, будь то это часть самого правильного процесса во Вселенной. Рука по инерции тянется к чужой голове, пальцы зарываются в длинные и густые чёрные волосы. Они мягкие и приятные на ощупь. Это касание добавляет тонкую перечную нотку близости. Незнакомец такому контакту не противится, хотя можно заметить, как мельком хмурятся его брови. Но более он никаким образом не выдаёт своё неудовольствие или какую-либо другую эмоцию. Отстраняется, чтобы исподлобья посмотреть на него. Языком слизывает собственную слюну. Антон сглатывает, убирает руку и не отрывается от невозмутимого и, наверное, даже благородного в чём-то лица. Красивые длинные ресницы, аккуратные тёмные брови, причёска не испортилась, только несколько небрежных, как запланировано, прядок свисают на ровный лоб. Нос с приплюснутым кончиком. Лёгкая и будто чуть зловещая полуулыбка, полуухмылка, которая украшает его, примагничивает своей загадочностью и неясностью своего значения. Синяя венка пульсирует на напряжённой шее, а длинные пальцы всё также лежат на бёдрах Шастуна. Он изливается в презерватив, когда ритмичные и мягкие движения доводят его до исступления. Мозг приятно и сладко туманится, ноги чуть дрожат, а сам он ощущает, как по лбу ползут несколько капелек пота. Мужчина встаёт. С ровно таким видом, что это не он сейчас делал минет рандомному парню в туалетной комнате клуба. Неторопливо подходит к зеркалу, открывает кран, будто бы даже лениво споласкивает руки, тщательно намыливает их мылом, смывает, касается мокрыми пальцами своих губ, затем стряхивает лишнюю воду, промакивает ладони и запястья бумажным полотенцем, метко кидает получившийся комок в урну. Берёт свои очки, несколько секунд рассматривает их, затем всё-таки поднимает взор на Антона, который уже успел в этот тайминг привести себя, насколько это было возможно, в порядок. Шаст хмурит брови и кусает губы. Он не уверен, стоит ли ему что-то говорить теперь, или в таких ситуациях лучше не болтать лишнего. Незнакомец не спеша подходит к нему. Он невозмутимо поправляет ворот чёрной рубашки Антона, затем улыбается. Маленькие ямочки печатаются на его небритых щеках. Протягивает руку, затем негромко произносит: — Арсений. Собеседник пялится на протянутую ладонь сначала удивлённо, затем с плохо скрываемым сомнением. Если честно, в его планы совершенно не входило знакомство. И он не собирался раскрывать своё имя. Но становится буквально неловко противиться этой дани вежливости после всего произошедшего, поэтому он всё-таки пожимает его руку. — Антон. Арсений кивает, словно он эту информацию знает давно и просто ему необходимо было убедиться в её правильности. Затем плавно опускает ладонь на талию Антона. Смотрит в растерянные зелёные глаза, поглаживает его спину. От этого касания тот только неприятно ёжится и тихонько вздрагивает. — Увидимся, Антон, — негромко произносит это на прощание. А он не успевает возразить. Сказать, что эта фраза безусловно лишняя. И ни за что они не увидятся. Потому что у него, у Антона, совершенно точно нет гиперфиксации на мужчинах в возрасте. И те смутные подозрения, которые испытывает он рядом с ним, тоже чертовски не кстати. Так что совсем без шансов. Но не успевает. Потому что Арсений наклоняется в его сторону и, прежде чем Шастун успевает запротестовать, целует его. Так, словно он дорвался до того самого запретного плода, сминает его губы своими. На секунду, может быть, и две. Тот самый мимолётный поцелуй, которым обмениваются миллионы людей, расставаясь, но сделанный будто бы назло. Антон ненавидит целоваться. Поцелуи ещё никогда не приводили ни к чему хорошему. Его тело рассыпается на сотню тысяч осколков, словно тонкие и пронизывающие разряды электрического тока разрезают каждый кровеносный сосуд. Дышать становится сложнее, и совершенно не по той причине, что его воздух позаимствовали. Его зовут Арсений Попов. Теперь он это знает точно. Оглядывается, пытаясь понять, где он находится. И узнает квартиру отца. Безвкусная огромная люстра с сотней маленьких хрустальных лампочек, огромное зеркало в позолоченной раме в прихожей. Что он делает в доме отца? Вокруг непроницаемая тишина. Здесь он бывал часто. В большинстве случаев не по своей воле. Но здесь всё знакомо, даже запах родной, будто выученный наизусть. В последние годы отец стремился к уединению, в которое, просто по счастливой, или нет, случайности, попадали только сын и жена. Он практически ни с кем больше не поддерживал общение, разорвал даже весьма полезные контакты, заперевшись в своей просторной, уставленной золотом, квартире, не выходя практически никуда. Его параноидальность и подозрительность ко всему вокруг только усилилась. На ватных ногах проходит дальше, чтобы увидеть душераздирающую картину: отец лежит в огромной гостиной, на ковре. Антон в немом ужасе таращит глаза. Его громоздкое тело неподвижно, оно на спине. Обычное суровое лицо искажено, и Шастун почему-то с облегчением думает, что это не гримаса страха или боли, скорее отвращения и презрения. Крови немного. Она вытекает скромной струйкой из раны на голове, она засыхает на уголке тумбочки и небольшой лужей впитывается в роскошный мягкий ковёр. Неужели он мёртв? Антон опускает взгляд вниз и замечает в своей руке нож, который сжимает так, что костяшки пальцев белеют от напряжения. Он ахает и встряхивает запястьем, роняя нож, который беззвучно падает на ковёр — густой ворс глушит звук падения. Он отстраняется от Арсения. Кажется, на его лице написано настолько много, что мужчина удивлённо вскидывает брови, словно пытаясь понять, чем так неприятно впечатлил нового знакомого. Шаст отталкивает его от себя, дрожащими пальцами кое-как поворачивает замок двери туалета. Вселенная прекращает своё существование. Звуки приглушаются. Он не чувствует ничего, кроме всеобъемлющего ужаса, который поглощает сознание, разрывает в клочья разум, заставляя его снова и снова туманиться. Он так долго, по своим ощущениям, вечность, старался очиститься от чужих секретов, отгородиться от них любыми стенами, любыми способами, не важно насколько они гуманные. Тайны — это всегда лотерея, в которую играешь не только с закрытыми глазами, но и, кажется, с завязанными руками, поскольку нет ни единого шанса воспротивиться происходящему. Антон безошибочно разыскивает в толпе своего лучшего друга, тот беззаботно танцует с десятком людей под музыку. Что-то во взгляде Шастуна заставляет его моментально стать серьёзнее, позволить уволочь себя за собой. Димка спотыкается, он спешит следом, его сердце сжимается в немом и плохом предвкушении, пытается в приглушенном свете разглядеть, рассмотреть лицо Антона, чтобы понять, что же происходит. И почему-то так жалостливо ощущается внутри, что никогда как прежде уже не будет. Ничего. Что бы это не значило.* * *
Это же папа. Он не самый хороший человек в мире. Но он папа. Он иногда был рядом. Всегда, пусть и в своей неуклюжей манере, подбадривал его. Рассовывал наличку по карманам своего хлюпающего носом сына, когда срочно требовалось снова уезжать, крепко обнимал, шептал на прощание: «Береги мать. Не будь оболтусом». И опять исчезал. На бесконечное количество месяцев, которые тянулись целой вечностью для маленького мальчика с кудрявыми светлыми волосами и удивлёнными изумрудными глазами. Это же папа. Его громогласное присутствие всегда ощущалось так, как ничто иное в этом мире. Когда он возвращался, дом оживал. Оживала мама. Её уставшие глаза светились любовью и счастьем, даже подобранная уличная кошка, которая так и не поладила ни с кем из домочадцев, спешила в коридор на знакомые зычные звуки родного голоса. Она ластилась только к нему, получая свою заслуженную порцию чуть грубоватой и неловкой ласки и любви. Обвивала его ноги, буквально не позволяя шагнуть ни шагу, а отец смеялся и шутливо шугал дикое животное, которое тоже так старательно стремилось к нему, как и каждый в этой квартире. Это же папа. Он однажды, наслушавшись разговоров жены, спустился на несколько этажей ниже, к соседской семье, чей сын уже несколько лет задирал его мальчика. Антон сидел в своей комнате притаившись, опасаясь результатов этой самонадеянности. Отец вернулся, таща за собой невысокого и не такого, оказывается, уж грозного паренька. Пока его сын смущённо чесал макушку, тот на все лады с готовностью извинялся, периодически с опаской поглядывая на грузного и высокого мужчину рядом. Мама вечером почему-то улыбалась счастливее, а папа только довольно кряхтел, пока ему накладывали ужин. Это же папа. Каким бы плохим человеком он не был, как сильно Антон не был бы против всего того, что всегда твердили ему новости, он всего лишь был его сыном. А тот — был его отцом. И никакие сплетни, пусть и правдивые, и чёрные, не могли испортить его любовь к отцу. И сейчас, мучительно сжимая и разжимая пальцы, он медленно идёт вперёд. Не слышит ничего и никого. Просто хочет убедиться — он лежит там. Такой же неподвижный и холодный, каким он и увидел его глазами Арсения Попова. Дима стоит поодаль. Он жмёт голову в плечи и растерянно жмурится, параллельно протирая рукавом то одно стекло очков, то другое. — Это папа. Это же папа, — тихо шепчет Антон. Это всего лишь папа.