***
Как и обещали врачи, в палату к Князю их пустили. Помимо Андрея там никого больше не было, потому что Андрей числился как вип-гость фестиваля, и отношение к нему было соответствующее. Всё было как в отеле: красиво, светло и, вроде, не так пугающе. Князь лежал на кровати, окруженный какими-то датчиками, проводами и капельницами. Когда к нему завалилась толпа музыкантов во главе с Горшком — все чинные, в белых халатах, бахилах, такими приличными Короля и Шута еще не видел никто, — даже разулыбался весь приветливо, хотя из-под кислородной маски было плохо видно. Маска мешала ему нормально говорить, но снимать её надолго не позволяли возникающая быстро одышка и часто влетающая в палату медсестра. Эта медсестра быстро получила прозвище «мегера» за её строгие выговоры и Князю, и группе, и даже мешающему ей ставить уколы врачу. Когда мегера ставила очередной укол, Миха подмигнул Шурику, что мол смотри за реакцией Андрюхи (тот нервно следил глазами за шприцем), а сам сильнее сжал в своих лапищах его другую руку. Шурик убедился, что Княже действительно боялся уколов. Чтобы отвлечь его и всех остальных от происходящей на другой стороне кровати медицинской процедуры, Балу стал пересказывать разные байки, которые он вчера узнал на банкете, и какие пошлые мысли ему пришли в голову, когда он увидел вернувшегося в номер Ренегата. Всем остальным это тоже было важно. Это утро далось для шутов сложно. Реник напугал Шуру, а затем и Яшу своим ступором и фразами про реанимацию. Поручик сам увидел, как Князя увозит эта же реанимация, и рассказал про это Маше и Гордею. Последние ничего не видели, но пессимистические выводы сделать смогли. Поэтому видеть Андрея живого, но хотя немного помятого, было радостно, а вот смотреть, как его лечат не очень. Но группа на то есть и группа, собрание уже породнившихся людей, чтобы поддерживать друг друга, вместе переживать страшное, ржать вместе над всякой фигней даже в больнице, отвлекая друг друга и самого больного от всего, что выходило за границы их приятного мирка. Вскоре, эти посиделки с больным Князем стали просто посиделками рядом с ним. Ну да, в больнице. Зато там было тепло, светло и удобно: стульчики у стеночки стоят в достаточном количестве кому надо. Миха уселся на тумбочку у Андреевой кровати, потому что она как бы и в центре, и прямо рядом с Князем, которого Миха держал за руку с самого прихода. Шура тоже занял свое почётное место в непосредственной близи от Андреевой тушки. Он плюхнул свой зад на кровать на правах не лучшего, но все равно очень родного друга. Князь бы предпочёл Мышку, она полегче и повнимательнее, чем этот кабан, который почти раздавил его. Единственный, кто не находил себе место, был Леонтьев. Он жался у стенки и периодически отводил взгляд от Андрея и компании, видимо, стесняясь своей бурной реакции утром. Андрюха это заметил: «Сашка, а что ты как не родной, в углу. Давай, двигай Шурку с его гей-хтоньскими мыслями, и садись уже. Нефиг, ему такому барину, пол, заметьте, моей кровати занимать», и пододвинул ноги, чтобы освободить больше места для Лося. Шурка стал было возмущаться, что он не такой, что всё это глупые инсинуации, и вообще, Реник — это он интеллигент в панковской группе, это ему возмужать надо. Но потом сдвинулся, уступая ему часть кровати. Постепенно стало хорошо, спокойно. Музыканты с Михой и Гордеем травили байки, анекдоты и даже пели глупые песни про пиво и сосиски. Князь больше слушал и смеялся, чем активно учавствовал в этом бедламе. Ему мешали кислородная маска и навалившаяся как-то резко усталость. Это все понимали и не сильно приставали к нему с вопросами. Своим весельем шуты дико раздражали периодически заглядывающий медперсонал, который просил их быть потише и не мешать остальным больным выздоравливать. «Больница же, а не пивнушка, тут больным покой нужен!» — шипела на них мегера. Ей не поверили и заржали. Та не сдавалась: «Спросите вон у своего друга, что он такой замученный лежит. До вашего балагана он поактивнее был, по-радостнее». Миха, не долго думая, так и спросил, желая утереть нос этой мегере. Андрей вопрос проигнорировал. Горшок обернулся на эту тишину и повторил вопрос, но потом понял, что Андрею уже как-то наплевать на то, что делается у него в палате. Его взгляд был мутным, а редкие движения рваными и нескоординированными. Миша с ужасом наблюдал за его неудачными попытками снять маску и привстать с подушки, когда до Князевого сознания кое-как смогли дозваться. Вообще, второй фронтмен быстро стал напоминать всем вчерашнего себя после банкета, как будто пьяного или отлетевшего в очередном творческом поиске. Как и когда с ним такое произошло никто не заметил. Вроде же только что что-то бухтел из-под маски, смеялся, а тут бац, и всё, лежит себе тихой тенью. Вызванный на этот переполох Геннадий Анатольевич пытался объяснить, что это скорее всего последствие приступа и целого коктейля лекарств, чтобы купировать тот самый приступ. Он предполагал, что Андрей просто немного вымотался и скоро придет в себя. Михе очень хотелось в это верить, но он чувствовал, что как будто что-то опять не так с его Дюшей. Точнее, обратив внимание на Андрея, он заметил, что заново стал терять звуки. Чтобы дать Князю немного прийти в себя, музыкантов попросили выйти в коридор и ожидать там на диванах. При этом дверь в палату оставили открытой и разрешили по одному (не считая Горшка, он наотрез отказался оставлять Князя) сидеть с больным и ждать, пока тот оклемается. Все сидели и ждали. Постепенно ждать становилось тяжелее, потому что время шло, а обещанное врачами просветление не приходило. Андрюхино сознание уплывало как будто все дальше и дальше. Балу послал очередное сообщение Лёхе: «Мы в больнице. Андрею хуже. Миха с ним. Ждем новостей от врача». В ответ ему пришло короткое: «Блять. Пиши, когда узнаете». А что писать дальше Балу не знал. В палату приходило множество серьезных людей в белых халатах и медицинской форме. В их разговорах стали слышаться слова «реагирует спонтанно», «речь спутана», «хаотичные движения», «коматозное состояние». Врачи светили Андрею в глаза, брали кровь, слушали его легкие, тормошили его, сжимали руки, надавливали на грудную клетку, вводили новые лекарства, подключали дополнительные датчики. Один раз даже забрали куда-то, но потом привезли обратно. Миха все время сидел рядом. Он не мешал, не лез с вопросами, только тихонько разговаривал с Андрюхой, пытался петь ему, а иногда даже звать его, не выпуская его ладонь из своей. А Андрей смотрел на него, но, чаще уже сквозь своего друга. Вскоре, когда кроме них в палате никого не было, к Михе в гости пришел тот, кого он не хотел никак слышать. «Ну что, Горшочек,» — начал издеваться Шут: «довел ты всё-таки Князя до невминоза? Смотри, какой прекрасный Андрюшка лежит, почти спящая красавица, только ты не принц, а он не спит. Ну что ты? Можешь даже поцеловать его, вдруг придет в себя. Ты же этого так хочешь, так хочешь. Вспомни, как было классно целовать его перед журналистками: такого красивого, такого больного, такого потерянного. А какие у него были сладкие губы, почти карамель. Ты же их сам тогда прекращать вылизывать не хотел, такие они мягкие были. Вспомнил, да? Вспомнил. Хотя нет, Горшочек. Ты лучше вспомни, как приятно под твоими руками у него напрягался живот, такой теплый, крепкий, бархатный, когда ты его в техничке в Томске обнимал. Точно тебе говорю, возбуждал ты его. А самое главное, Андрюша-то твой тебя не оттолкнул. Сам целовать стал, обнимать давал, прижимался. Он даст тебе. Вот очнется и даст. Ты не стесняйся, ты же тут рыцарь! Тебе же все можно!» Шут стал скакать над кроватью как будто на невидимой лошади по кругу. Его шутовской наряд сменился на красочный камзол, а в руках появилось копье. Горшку очень не хотелось вступать с ним полемику. Он предпочел просто молчать. Но когда Шут попытался тронуть Князя за нижнюю челюсть, как бы сжимая ее, чтобы губы его раскрылись, Миха не выдержал и все-таки послал незваного гостя. Шут обиделся и с громким хлопком растворился. Опять наступила тишина.***
Через пару часов Шут вернулся, а Балу отправлял очередное сообщение: «Лёх, тут всё очень херово. Миха ещё держится». Андрей к тому моменту уже не открывал глаза и ни на кого не реагировал, но врачи вроде как смогли определить причину его состояния. Как оказалось, у Князя произошла мощная интоксикация организма с поражением нервной системы остатками вируса, а утренний приступ аллергии стал последней каплей, добившей их домашнего поэта. Худшим во всей этой ситуации оказалось то, что аллергия произошла из-за ввода лекарств несовместимых с наркотиками, наличие которых показали тесты. Когда пришли результаты анализов крови, взбешенный Геннадий Анатольевич долго орал то на Шуру, то на Горшка, то на приехавшего справиться как дела Кирилла, то на всех музыкантов разом, что те не сказали, что Князь употребляет. Все были в шоке. Князь же всегда был против такого, особенно в туре. А потом врач остыл: «Блин, ладно, я же сам видел, что он вчера и сегодня был не вмазанный, это что-то другое, может подсыпали? Надо проверить». Проверка затянулась достаточно надолго, чтобы Шуты успели поссориться и накидать взаимных обвинений и упреков. Особенно много досталось Горшку. На него накинулись в первую очередь, что это он предложил Андрею вмазаться. Миха бесился, что он уже пару недель как завязал (Казань, будь она неладна), и тогда с какого хрена ему Князя вмазывать. Он даже попытался перевести стрелки на других, но музыкантам точно вмазывать Андрюху не было причин. Им другого фронтмена за глаза хватало с его приходами, чтобы Андрейку еще терпеть, в чем Горшку сразу признались и послали того с такими идеями. Если не он и они, то кто? Не сам же. Мишу обижало недоверие к нему и какая-то святая вера, что Андрей сам не мог вмазаться, только из-за других. «Он что олигофрен, чтобы по чужой воле вмазываться? Типа тянет в рот все, что дают? Вы охренели?!» — шипел на всех вокалист, пока к ним не подошла охрана и не пообещала вывести. Пришлось быстро успокаиваться и разбежаться по разными углам. Сейчас важнее всего для Михи и остальных было быть рядом с Князем и дождаться совсем неожиданных результатов проверки. Оказалось, что в тех витаминах, что принесли Яша и Балу, находилась крошечная доза синтетических наркотиков. Из-за малой дозы, в теории, они были почти безвредны, не вызывали привыкания, а просто давали заряд бодрости. Но таблетки были самопальные, доза не везде была правильной, где-то меньше, где-то больше, а где-то почти чистоган. Андрюхе почти все время везло, но не этим утром, когда он выпил таблетку с достаточной дозой, чтобы та вступила в реакцию с уколом и вызвала страшный аллергический приступ, сильную интоксикацию организма, и тем самым подкосила его окончательно. Благо, Шурка догадался притащить все лекарства Князя в больницу, а медсестра обратила внимание на то, что стандартные витамины («сама пью»), выглядят нестандартно. Вызвали милицию, та допросила фармацевта. Тот сознался, что немного химичил для своих, а тут Шуты, ну им-то нельзя было не помочь. Шут был очень доволен. — Ну, что Горшочек, просто мадридские страсти у вас тут. Представь себе только заголовки завтрашних газет. Сенсация! «Музыканты обдолбали одного фронтмена, чтобы срубить бабла». Или лучше: «Группа Король и Шут: сам не принимаешь, заставим». Не, это всё не то. Вот, придумал: «Музыканты снаркоманили Князя ради Горшка!» Точно, вот это будем сенсация. — Шут носился по палате, раскидывая ворох несуществующих газет. Ему, суке такой, было весело. — Ты, Миха, можешь гордиться своими музыкантами. Смотри, какие они преданные. Ради твоего хорошего настроения решили добить Андрюшу. Я бы сам до такого не додумался. Блин, синтетические витаминки, пьешь, балдеешь, а вроде бы все легально. Ты у Анатольича то пачечку себе стырь, да и контактики этого химика позаимствуй. Вот, разгуляемся мы. — Да, пошёл ты! — огрызнулся Горшок. — Они же не знали, что это. От чистого сердца купили ему витаминов, ё-моё, ну поддержки ради. А ты тут заговоры строишь. — От чистого сердца, говоришь? А может они ради тебя на такое пошли? — Шут заглянул ему в глаза. — Ну ты знаешь… — Ты что городишь? Я тут причем? — Какой ты гениально тупой, Горшок, — даже расстроился Шут. — Шура хитрый. Он точно знает, чтобы у тебя крышу не сносило, Андрюшенька должен петь и петь прилично, а еще быть твоим нянькой, а не наоборот. Поэтому подумай, Горшочек, повари котелочком, зачем было группе лечить Андрюшеньку. Только ли ради его благополучия? И тут он, сука, растворился, оставив Миху в сомнениях. Может ли так быть, чтобы Яша с Балу просто сделали это, чтобы Миха не злился? Могли ли они или другие музыканты специально подставить Андрюху, чтобы защитить свои шкуры? А вообще, могли ли они манипулировать вокалистами? А если бы и хотели, Горшок же, да и Андрюха не такие вроде бы и долбоебы, чтобы ими легко манипулировать. Или нет? Может быть и вправду, они просто марионетки в руках своих же музыкантов? Поют, пляшут, сходят с ума по чей-то чужой воле. Горшок не хотел в это верить. Только не Шурка, он же еще со школы Миху вывозит, да и Пор с ним, тому ничего кроме барабанов не нужно. Яша слишком прямолинеен и не станет плести интриги, Реник — только начинает с ними работать, да и Лёхе он нравился. Мышка прекрасна. Вот Гордеев мог, но так… Бред! Бред! Бред! Им просто очень не повезло. Но предположение Шута уже зародило сомнения в душе Михи. Ему казалось, что теперь доверять он может только себе и Князю, или только себе. Князь же ему перестал доверять, сам признался. Миха понял, что проебался… но сильно страдать ему не дал Андрей. Каждый раз приходя в палату к другу, Миха садился на подтащенный к кровати стул и брал Князя за руку, переплетал пальцы. Он надеялся, что хоть так он может поддержать их связь с Андреем, дать знак, что Дюша не один, что Миха рядом. И в очередной раз, сжимая вялые пальцы, он почувствовал легкое сжатие в ответ. Горшок сперва даже не поверил, но потом поднял глаза от пола, куда бессмысленно пялился после разговора с Шутом, и увидел, что Андрей смотрит на него, осмысленно так смотрит. Миша даже не знал, что он может так радоваться просто от того, что на него кто-то смотрит. — Дюша, Дюша! — затараторил Горшок, — ты пришел в себя! Дюша, как ты? У тебя ничего не болит? Княже, что? Тебе маска мешает? Давай сниму? Может ты пить хочешь, я сейчас принесу. Потерпи и врача позову, сейчас, сейчас все будет. Горшок был уже готов сорваться за водой, врачами, чем и кем угодно, главное, чтобы, его Князю было хорошо. Но Андрюха не зря с ним столько дружил. Он успел перехватить руку Михи, пока тот аккуратно снимал с него маску и очень серьезно посмотрел на него: «Миха, извини… ты обещал … чистым… я потом… но ты… сначала… без … обещал мне… сорок дней… стихи». Говорил он тихо, с придыханием и паузами. Горшок пытался возразить и донести до Князя, что это все бред, что уже не в тему, что все уже хорошо, что Княже просто устал, но это поправимо. Только спустя несколько секунд этой пламенной речи, он заметил, что его рука свободна, а взгляд голубых глаз больше не следит за ним, а медленно уплывает куда-то за него. Радостные крики «Дюша» сменились на истеричные «Андрюха, блять!», «Князь!», но ни Андрей его не слышал, ни сам Миха. Кто-то сильный его оттаскивал, кто-то заботливый гладил и успокаивал, но Горшку было всё равно. Всё внимание Миши было сосредоточено на пяти квадратных метрах больничной койки, вокруг которой суетились медики, приборы орали, а Андрей просто лежал на ней тренировочным манекеном, которого молодой врач пытался интубировать. А потом бессменный Анатолич как-то грустно произнес «кома», и сжав Михино плечо вышел. Это Горшенёв услышал.***
«Лёха, Князь в коме. Все в шоке» полетело сообщение в Питер. А за ним и еще одно: «Мне пиздец как страшно. Хочу просто проснуться с похмельной башкой, а чтобы не это всё». И ответ: «Держись. Следующий рейс через 5 часов. Могу быть у вас с утра или где скажешь». Шура грустно улыбнулся. Он точно знал, что в этом сообщении зашифровано Купчино.***
Мише хотелось плакать. Все же про себя плакали. Почему-то разница между коматозным состоянием и комой казалось размером со вселенную, и Князь уже где-то далеко, что вернуться ему будет сложно. Прошло уже несколько часов ожидания, во всем внешнем мире наступил вечер, а у них время как будто остановилось. Поручик застыл статуей у окна. Ренегат сидел на полу, сжавшись во внушительного размера комок и часто-часто моргал. Яша как заведенный ходил курить на больничный балкон, а Маша была девочкой. Ей можно было рыдать в объятьях Гордея. Тот пытался как-то её успокоить, но сам не справлялся с эмоциями, суетился. Он то начинал искать номера в телефоне, то звонил кому-то, то ходил разговаривать с врачами. Те говорили, что надо ждать, что всё, что надо было сделать, они сделали, что они контролируют состояние Князева, и что кома была маловероятна, но такое бывает. Когда Гордей уходил, Маша плакала на плече Миши. А Миха сидел перед входом в отдельную реанимационную палату, куда перевели Князя (всё еще вип, но теперь посещения были строго ограничены и проходили под надзором другой мегеры), автоматически гладил Машу по голове, автоматически отвечал на вопросы друзей и врачей. Только когда Гордеев подошёл к нему с телефоном и предложением звонить родителям Андрея, Миха послал его далеко и надолго, а телефон кинул следом в коридор. Всех присутствующих тоже хотелось послать, но они имели почти такое же право, как и он, быть здесь или в палате, скорбеть, страдать, надеяться и ждать сколько угодно. Горшку хотелось орать, плакать, беситься, а больше всего ему хотелось делать это вместе с Андреем. Он мечтал, чтобы Князь сейчас резко сел, улыбнулся своими хитрющими глазами, изогнул бровь и заорал: «Купились! В себе я, в себе! Проверял я вас, сможете ли вы без меня». Миха тогда бы его уебал, а потом бы обнимал, потом опять бы врезал. Но Князь как-то не спешил вскакивать, скидывать маску и ржать. Просто лежал. Спокойненько себе. — О, Андрюшенька уже трупчик репетирует, скоро остывать начнет, — появился из ниоткуда Шут. — А ничего, ему даже больше, чем тебе, собаке сутулой, гроб пойдет, красивый такой, из благородного дерева. И бархатного внутрь побольше красного напихай, чтобы совсем как сказочный принц был. — Пошёл ты, — Миха при группе мог цедить только сквозь зубы. — Горшочек, ну, что же ты так, не радостно. Ты просто не видишь всей перспективы. Смотри, — вокруг Князя быстро сформировался роскошный гроб, свечи. Больничная палата стала походить на холл Юбилейного, каким его запомнил Миха. В центре гроб, в нем Андрюха в своей разрисованной рубахе, вокруг цветы, фото Андрея на огромной растяжке, родители плачут, музыканты плачут, фанаты идут нескончаемым потоком и тоже плачут. Кто-то даже загримировался под леших и колдунов из рисунков Князя. А позади стояла декорация дома, та самая, какую Княже нарисовал для фестиваля. В какой-то момент в неё медленно-медленно стал въезжать гроб. Шуту очень нравилась его задумка, он стоял рядом с Михой и не мог скрыть своего восторга. — Горшочек, это же феерия красоты и стиля. Творчество художника поглотило его самого. Мы возвеличим твоего Андрюшу. По нему будет плакать весь Питер. — Пошлёт нас весь Питер, а не плакать будет. У нас фанатов столько нет, и денег на Юбилейный тоже. — Зануда ты, Михаил Юрьевич. Я другу твоему красивые похороны организовываю, а ты со своей бухгалтерией прямо в гадах ко мне в мечту прешь. Может тебе завидно? Завидно, что Андрюха не просрал свою гениальную смерть, а ты уже да? Точно! — Шут стал тыкать в Миху своими криво накрашенными и обломанными когтями. — Какую гениальную смерть? В палате от бронхита и наркотиков? Тебе самому-то не смешно, — Миха знал, что выглядит сейчас как сумасшедший, разговаривающий сам с собой, но ему важно было уесть Шута, отвлечь его от Андрюхи, разозлить и выкинуть отсюда. Шут мешал Михе настроиться на Андрея, поймать его, позвать, удержать. — Не, Горшок. Это для тебя он просто подыхает в палате, а для всех Андрей Князев умрет на руках у своего самого близкого друга, отдав всего себя или даже сгорев ради их совместного творчества. Это же самое роскошное признание в любви, Горшочек. Убить себя ради ваших песен, ради тебя. Эх, Шекспир мне обзавидуется, какие там итальянские Ромео и Джульетта, Испанские Изабелла и Диего, или те же самые Толстовские Каренина и Вронский. Тут такая драма. Все фанатки рыдать будут, особенно когда узнают, про последнюю просьбу милого Андрюшеньки своему Мишеньке. Всего 40 дней не колоться, уйти в завязку, чтобы потом он пришел твоим ангелом хранителем. А ты же её исполнишь. Хреново будет, но исполнишь, я же знаю. Миха вздрогнул. Он точно понимал, что ради Князя он это сделает. Это будут самые тяжелые сорок дней, но он справится. Он обещал. Зато потом вмажется, и будет вмазываться до тех пор, пока Князя ангелом не увидит. Он же тоже тогда обещал. А Шут все вещал. — Горшочек, а я тут подумал. Это же гениально. Недооценил я Князя. Он прекрасный художник-постановщик, оказывается. Смотри, какую он нам сцену оставил, надо только будет по нотам разыграть. Ты погорюешь, побухаешь, поплачешь. Сколько тебе надо? Пару месяцев хватит? Хватит. У нас больше времени нет. Работать надо. У Андрея много же песен в загашнике. Да, мусора много, но на пару альбомчиков хватит. Полгода пишешь, потом тур памяти. Альбомы и тур должны стать вершиной твоего творчества. Надо петь так, чтобы зал рыдал, не отпускал, стонал, заходился в экстазе. Вокруг Михаила опять сменилась декорация: тур, полные стадионы, толпы фанатов. Это было то, о чем они с Андрюхой мечтали. Это было то, что Андрей обещал ему тогда на крыше Юбилейного. Ему сейчас так хотелось, чтобы Дюша это тоже сейчас видел, чтобы знал, к чему они идут, чтобы почувствовал, как это когда под твою музыку зажигаются тысячи сердец одновременно, и тысячи людей поют твои песни. Миха пообещал Андрею, что всё это у них точно будет, надо только очнуться. — Эй, ты не отвлекайся, Горшок, я для кого рассказываю. Этому царству скорби и печали что ли, — Шут обвел взглядом палату с грустными музыкантами, — Они не оценят. Андрюша-то оценил, но он, наверное, уже с Есениным перетирает за жизнь. Потом расскажем ему, или сам потом посмотрит. Не суть важно. Так смотри. Последний концерт в туре. … Картинка перед глазами Михи заново сменилась. Серый питерский день, осень, дождь, вход в Юбилейный. — … Вы там начали, там и закончите. Только теперь выступать вы будете не внутри, а на платформе снаружи. Почему снаружи? Чтобы быть ближе к Андрюхе. Фигня, потом повод придумаем. Фото там его выводить на стены вам удобнее будет, или еще что-нибудь. Но главное, чтобы помасштабнее, а контроля поменьше. И вот, ты, группа, фото Андрея на стене. Все рыдают, ты поешь, платформа с каждой песней ползет вверх. И вот финал: ты там, где вы начали, звучит то ли скала, то ли кукла, то ли еще какая-нибудь лирика. Ты на краю, поднимаешь глаза к установленному на самом верху экрану и выдаешь всего одну фразу: «Княже, я так соскучился». Все такие «ой, Горшочек, лапочка», а ты такой, бац, и шагаешь вперед спиной. Все! Гениально! Это же будет смертью века. Ты, он, глаза в глаза, крики, паника, море крови и мозгов на стене, асфальте, зрителях. И никто не сможет сказать, что ты нажрался и просто сдох. О нет, это будет гениально. Сначала я думал, чтобы ты там застрелился, но не, это не так красиво, как те пять секунд твоего полета под видео ваших объятий. О да! Это будет настоящий шедевр драмы. Мы заставим мир говорить о российском панк-роке. — Мих, ты высоты боишься, какая платформа, тем более осенью? — в привычный диалог с Шутом неожиданно вступил третий участник, Князь собственной персоной. Он встал вместе с Горшком, рассматривая как бы со стороны всю затею Шута, — Весь ваш план провалится на первой песни. Ты с неё бухой при первом порыве ветра свалишься, тебя пристегивать придется ремнями. Или ещё эпичнее, ты забудешь отстегнуться от этой платформы и повиснешь на ней, как говно на палочке. Повторяю, ты боишься высоты, значит, напьешься, напьешься, значит, свалишься, повиснешь на страховке, тебя укачает, ты проблюешься с высоты птичьего полета на фанатов. Херня это, Мих, а не концерт памяти получается. Горшок и Шут озадаченно рассматривали Князя. Это ведь Михина галлюцинация, персональная. В ней не должно было быть никаких друзей. А тут стоит Андрей таким румяным пирожком, отсвечивает, улыбается, план критикует. Шут не выдержал первым и с возмущениями испарился. Остались только Миша с Андреем.***
— Андрюх, ё-моё, а что ты тут делаешь? Ты же там, в палате, на аппарате лежишь. Погоди, ты умер что ли и решил явиться ко мне призраком, типа в последний раз, да? — сознание Михи терялось между реальной картинкой палаты и созданной Шутом сцены у Юбилейного. — Да, не, Горшок, вроде живой я. Ты же сам меня звал, видимо, дозвался. Я пришёл. Зачем? Не знаю. А это твой Шут был? — Андрей похоже правда не знал зачем пришел. Он только тихо улыбался, осматривался, — Вот он какой твой мир, оказывается. Я тут давно побывать хотел. Но неуютно тут как-то у тебя, холодно. Пойдем, я тебе что-то другое покажу, пока есть такая возможность. Андрей взял Горшка за руку и потащил куда-то. Почему Андрюха так хорошо ориентировался в мире Мишиных галлюцинаций, Горшок не знал. Но после пары подворотен, куда Миху затащили на буксире, они оказались на деревенской площади, где горели костры, звучала музыка, народ гулял и веселился. На новоприбывших друзей никто почти не обращал никакого внимания, только если они мешали танцевать, пить или веселиться, когда проталкивались сквозь площадь. Миха во все глаза смотрел на это чудо. Это был их с Андреем мир, точнее это было Андрюхино виденье их мира, где есть гоблины, хтони, упыри, вампиры, лесники, оборотни, мужики, мертвые невесты и рыцари. Хотя многих из этих персонажей сейчас на площади не наблюдалось, но Миха точно знал, что они реальны. Андрей надыбал им у какой-то товарки пива, на вкус даже очень ничего, и хлеба с сосисками. Затем усмотрел им удобный приступок в каменной стене, где они смогли с комфортом расположиться. — Андрюх, а что они празднуют-то? — Не знаю, Горш, что угодно. Может быть свадьбу, или удачный торговый день, день пива или день взятия Бастилии или смерти колдуна. Да что угодно. Мы создали этот мир, теперь они тут сами по себе, — хотя Андрей и хотел сделать вид, что ему все равно на этот мир, но по его глазам было видно, что он очень им гордится и как он рад, что теперь Горшок тоже может видеть его. — Не, Андрюх. Ты тут больше хозяин. Слышишь, какая музыка хреновая звучит, точно твоя. — Да иди ты, Мих. Музыка тут общая. Просто какой тяжеляк гитарный на деревенском празднике играть? У них тут, дай Бог, есть лютни с гитарами и дудками. Это же деревня. — обиделся Андрей, — у тебя же вообще без музыки мир был, Шут и дождь одни. — Да, ладно тебе, Андрюх, ты же сказочник, вот и придумай им инструменты получше и девок покраше, а то почти все брюнетки. Разнообразие — это ключ к яркой жизни. Миха как в обычной жизни, приобнял Князя за плечи, подтягивая к себе. Ему, по правде, очень нравился этот мир, но нельзя же было Андрею просто так в этом признаться. А то загордится и не даст Михе возможность влезать в него с ногами, обутыми в гады, и анархическими идеями. А Горшку нравилось творить с Князем вместе и терять это вместе никак нельзя было. Хотелось, чтобы это вместе было всегда, и тут, и в реальном мире, и это вместе имело намного больше оттенков, чем просто создавать миры и петь. Может быть даже вместе как… но додумать Горшку Князь не дал, а картинка-то вырисовывалась очень даже. — Миха, тебе разнообразия захотелось? Блондинки, брюнетки, рыжие, азиатки? Кого хочешь? А может так? — И Андрей, закрыв глаза, ткнулся своими сухими губами в Мишины. Потом отстранился, посмотрел на ошарашенного друга и теперь уже приблизился к нему медленно, смотря глаза в глаза, и начал целовать нежно-нежно, как будто они не панки, а первокурсники на первом свидании. Горшок такого от Андрея не ожидал. Он не ожидал вообще, что тот полезет к нему целоваться, а если и полезет, то грубо, нахраписто, открыто, ну пошло, в конце концов. Ладно, Андрей лез к нему настойчиво, чуть углубляя поцелуй, но очень уж медленно, как будто бы давал Михе шанс остановиться. У Михи были вопросы про зачем и почему, что будет дальше. Он был готов их задать, но понял, что сам знает ответы. Они давно этого хотели, оба, в реальности, но там стремно, и тут стремно, но возможно, это их последний шанс. Андрей в коме. Миха в страхе. Что будет дальше, неизвестно. А хочется сейчас, хоть раз попробовать, хотя бы в этой квази вселенной. Горшок не будет прерываться. Он потом разберется, это все может решиться и в реальном мире. Князь целовал, чуть засасывал то нижнюю, то верхнюю губу, легонько прикасался уголков губ, но не шел дальше, мерзавец. Это же пытка, нежная, медленная, плавящее все Михино существо пытка. Горшок не выдержал первым. Если это все галлюцинация, то пусть она будет такая как Миха хочет. Нафига быть только нежными. Горшок обхватил одной рукой затылок Князя, прижался сильно губами к Андрюхиным и залез своим языком в рот Андрея. Андрей попытался даже побороться за сохранение невинности поцелуя, но Миха ему не дал. Кончиком языка он прошелся по его небу, зубам, поборолся с Андреевым языком, который в последствии и засосал, а затем и губы. Горшку хотелось целоваться сильнее, жёстче, до онемения. Ему хотелось, чтобы потом все видели, как алеют зацелованные Андрюхины губы, как на шее расцветают следы от укусов и засосов, чтобы их было много, очень много сладких следов его морального падения. Это же галлюцинация, тут точно можно. И он целовал, его целовали. А потом схватив за короткие Андрюхины волосы, он оттянул того чуть назад, давая себе превосходный обзор на Княжескую шею, его ходящий кадык, а если чуть сместить глаза вниз, то и на ключицу. Миха знал, что до этих ключиц он еще доберется, сейчас его интересовала Княжья шея, такая белая, но покрывающаяся уже красными пятнами от смущения и требующая поцелуев. Он чувствовал, как с каждым поцелуем, с каждым укусом и облизыванием Князь все активнее подставляется и сильнее лезет к нему, но не с нежными поцелуйчиками, а уже по-взрослому. Такой Княже Михе очень нравился, ему хотелось большего, и поэтому Миха дёрнул Князя на себя, заставляя того сесть к себе на колени. Эта поза, уже пошлая, но такая близкая и необходимая, просто сорвала все стопы. Андрей как сумасшедший расцеловывал Горшка, в губы, в шеки, в нос, в шею, лизал и кусал, хватал Миху за волосы. Миха целовал его в ответ, а руками гладил спину, бока, живот, бедра Князя или направлял его голову для поцелуев. Всего этого было так много, так страстно, так хорошо, как близко, что Горшок тонул в ощущениях, запахах, и стонах своего Княже. А Князь громко стонал, чувственно, так что Горшку окончательно сносило крышу, ему хотелось еще и еще, больше стонов, больше поцелуев, больше прикосновений, больше тела. Миха сам не понял, как его ладонь оказалась на заднице своего друга, и как тот позволил притянуть себя еще ближе, так что прямо пах к паху, тело к телу. Внутри все ныло и горело. Терпеть было почти не возможно, когда понимаешь, что твой друг, такой горячий, нежный, стонущий, и потерянный в своих ощущениях тебя очень сильно хочет. И Миха хотел идти дальше, он был готов. Одной рукой он опять притягивает затылок Князя, целует в губы, но Княже хочет вампирится, лезет к Михиной шее, а сам Горшок уже не в силах выносить всего поднимает глаза на площадь. Все было как прежде, но Михе на секунду показалось, что картинка из праздничной лубочно-деревенской стала какой-то более жесткой. Народ еще веселился, но вместо уютного костра было кострище, на котором догорали останки какого-то бедняги, вместо обнимающихся парочек под навесом парни насиловали то ли девку, то ли миловидного парня. С их приступки было не очень видно. Мужики жестко бились с бабами за бочку вина, а под ногами у них уже валялись пару тел с пробитыми головами. Собаки гоняли под смех толпы какого-то малыша. И музыка, она была резкая, рваная, что сводило челюсти. Но эта картинка исчезла так же быстро, как и появилась. Все заново стало весело, поцелуйчики, уютный костерок, мужики щиплют своих баб, дети смотрят постановку уличных скоморохов в обнимку со своими довольными мамками и шавками. — Андрюха, блять! Что это было? Какого хрена? — Миха был в шоке. Он быстро скинул Андрея с себя. Тот, как будто и не удивился, а точно знал, что его друг увидел. — Мих, тихо, тихо, — теперь Княже сидел рядом, успокаивающе держа руку на плече Миши. Вся страсть, все эти поцелуи как будто и не существовали между ними. Были просто Андрей и Миша, друзья, партнеры, сказочник и музыкант. — Это изнанка этого мира, она моя, не для тебя, я нечаянно. Ты не должен был её увидеть. — А тогда почему эта фигня возникла? — Горшок не знал, какая хрень может быть в башке у его такого солнечного Андрея. Нет, он понимал, что Андрюха не мальчик-одуванчик, он может быть злым, жестким и грубым, но там всего такого было слишком много намешано: слишком много боли и страдания. Но потом до него стало доходить, — Это ты там кошмаришься, Андрюх? Сейчас, да? Параллельно? Типа для меня одно, а сам и нашим, и вашим? Меня защищаешь? Блять, Андрей, отвечай. Андрею очень отвечать не хотелось, он даже всхлипнул. — Мих, прости. Ты позвал, я испугался. Я хотел тебя отвлечь от идеи Шута с этой твоей эпической смертью. Я хотел показать, какой у нас классный сказочный мир, который мы создали вместе, чтобы ты если что знал, куда ты можешь вернуться в наших песнях потом, если что. Но я не хотел, чтобы ты еще что-то увидел, это нечаянно. Я отвлекся, и ты увидел мою картинку, вторую часть сказки, куда бы точно полез, втащился бы, жестил. Я не готов ещё, я боюсь её. Прости! Я так устал и проебался. Князь медленно отползал от Михи, сжимаясь и постепенно из румяного пирожка превращаясь в себя в реальности: бледно-серого, смертельно-усталого, с синяками под глазами, впавшими щеками, потрескавшимися губами. И Горшку казалось, что этот мир выкидывает его из себя. Чтобы не дать этого сделать, он схватился за Андрея, прижал его и зашептал: «Андрюша, Дюша, прости меня! Прости, ну, это я проебался. Я тебя предал. Да? Предал! Ты поэтому там, да? Я не слушал тебя. Ё-моё, наш мир прекрасен, и я не хочу его терять. Расширить да, честно хочу… но не терять… Понимаешь, это… Просто… просто сказать этого я словами никак не могу. Ну не получается у меня через рот, как нормальные люди. Не могу, понимаешь, да? Ты можешь, я нет… Но я люблю твой мир, и песни твои, и тебя… просто боюсь, что потеряемся мы, да? Что не сможем дальше… а мне так, сука, большего хочется… Но как хочется, не знаю, знаю, что только с тобой, что вместе нам надо… Не уходи от меня, Княже… я не хочу один… нам вместе надо, группой надо…вместе. Я не опущу тебя, слышишь?». Миха все шептал, сжимая Князя в своих объятьях. Тот стоял не шевелясь, только картинки всех трёх миров (реального, шутовского и тёмного) сменялись калейдоскопом. А потом Андрей стал отстраняться от Михи: «Мих, мы идиоты, нам надо… потом, да, словами поговорить…там… поговорить в реальности… тут забудется… а пока… идти… надо… ты не предатель … это я… мир мой… тогда я предатель… Я потом… Я приду…не отпускай… Когда смогу… Мне надо… не отпускай…надо тут… надо… мне … короче. Иначе никак… пойми… один выход… больно». Он ушел, растворился в сменяющихся картинках, а Миха все стоял, пока четко не услышал Князев окрепший голос: «Миха, поговори с Шурой, ему ты нужен, мужики уже не справляются. И я вернусь, только не отпускай». Затем Горшка вытянули в реальность сильная тряска за плечо и Яша как будто повторяющий за Князем: «Миха, Мих, Горшок, Гаврила, блин. Иди поговори с Шурой, его совсем накрывает. Я ничего сделать не могу». Оказывается, Миша заснул, а Яша уже несколько минут пытался его добудиться. Горшку ничего не оставалось, как пойти за ним. Балу был одним из важнейших людей в жизни Михи, и он не мог оставаться в стороне. Но перед тем как отправится к нему, Миха не выдержал. Он под писк медсестры зелетел в палату, сжал руку Князя и быстро поцеловал его в уголок губ, куда можно было дотянуться из-за интубационной трубки. Ему было наплевать, что и кто подумает. Главное, тут был Князь, они только что целовались так, что внутри до сих пор все пробирает от сладких воспоминаний.***
Миха нашёл Шуру на соседнем с палатой балконе. Тот стоял, опершись локтями на перила и вцепившись руками в волосы. Вокруг него валялись скомканная пачка сигарет, окурки, какие фантики, на плечи была накинута чья та куртка. «Наверное, Яшина. Яша же всегда за Балу присматривает, прямо как Андрюха за мной» — стукнуло Михе в голову. От мыслей об Андрее опять стало тепло и немного стыдно. Горшку даже пришлось себя немного мысленно одернуть, потому что напряженная поза друга говорила, что сейчас совсем не время окунаться в свои фантазии. — Шур, дорогой, ты как? — Миха подошёл к нему ближе и положил руку на плечо. Тот вздрогнул, и казалось, что только сейчас понял, что он тут не один. — Миха? Ты что тут делаешь? А Андрей? — Глаза у Балу были красные, опухшие, видно, что тот плакал. — А он там. Лежит, отдыхает. Ты знаешь, там вообще сейчас мало, что меняется. Одна спящая принцесса, две статуи перед входом в опочивальню, а Яша и Мышь, как две плакальщицы или драконицы- наседки. Просто шекспировская драма, ё-моё. Я пост свой сдал, думаю, там найдется кто меня заменить может. Тот же Сашка всё к Андрюхе ластился. Или может ты пойдешь? А что весь балкон уже засвинячил, — Горшок попытался разрядить ситуацию, но неудачно. От его слов Шура дернулся, кулаки сжал. — Да, что с тобой, Шур? — Мих, не могу я туда пойти! Не могу! Это всё из-за меня, — Шуру трясло, а в голосе пробивались истерические нотки, — Миха, это я, я виноват! Это я предложил купить те витамины, я дал ему, я… — Шур, ты же не знал, ну, ты бы если знал, то точно бы этого не сделал. И не заметили же никто, — Горшок перебил его, одновременно пытаясь прижать к себе, чтобы успокоить. Но Шура не давался, он отбивался от тянущихся к нему Михиных рук. — Да мы не смотрели же! — Балу почти кричал, — Мих, мы просто не смотрели, не замечали, не задумывались, что с Князем может быть что-то не так. Это же Андрюха, у него всегда все хорошо. Он, блять, собранный. А он два месяца при нас болел. Два месяца, Миха! Бронхитом! Это же видно. А потом, таблетки эти чёртовы. Да мы же все могли увидеть, что его торкает с них, легонечко, но торкает… Мы…я же знаю, как это. Я тебя знаю. Да любой из нас знает, как это выглядит. Но мы не смотрели. Нам было зашибись. Князь поёт — всё прекрасно. Князь веселый и с нами - да ни фига проблем нет. Мы суки, Миш, а не друзья. А сегодня что было? — Что? Мы же тут, заметили, теперь с ним. — Миха пытался как-то оправдаться. — Мих, заметили. Мы были семь взрослых людей с ним в палате, сидели с ним, и не заметили, блять, как наш друг, ради которого мы все там, к хуям собачим, собрались, отъехал. И ты хочешь сказать, что мы настоящие друзья после этого? Внимательные и заботливые? Семья, вашу мать? Это была уже настоящая истерика, тяжелая, трясущая, выворачивающая наизнанку. Балу крутился на небольшом балкончике как зверь в клетке. Он бил по перилам руками, ходил из угла в угол и зыркал на Горшка своими воспалёнными глазами. Миха понимал, что тому надо выговориться, выбеситься, и что сейчас не время советов и возражений. Шура должен был высказать все, что накипело за этот день, неделю, тур, последние года. — Нихуя, Горш! Мы не семья, в настоящей семье так не поступают… там не скрывают болезни… там не игнорируют друзей… не выбирают с кем нянчиться. Ты знаешь, что я сегодня подумал, когда Реник сказал, что Андрея реанимируют? Знаешь, а? Знаешь? Я, сука, думал, как мы тебя успокаивать будем, что с тобой будет. Я даже Лёхе написал, чтобы если что он прилетел к тебе. А в Новосибирске я Гордею звонил, чтобы убедиться, что я не повезу два трупа в Питер. И мне так тошно из-за этого. Мне тошно, что мы все привыкли спасать тебя, спасать группу, спасать нашу музыку. И это же не про тебя. Это про то, что мы так все знатно проебались, родной. Мы проебали нашего Андрея, потому что нам музыка стала в какой-то момент важнее. Мы же панки. У нас солиста увозят на скорой, а мы ничего, в бар пошли, выступали через день, а потом ещё и ещё! Как будто нельзя было паузу взять… Стой, не говори ничего… Я сам всё знаю, что концерты, тур, Андрюша — взрослый мальчик. Но, с какого хуя, мы ему это позволили? Мы же всё видели, что он не в адеквате, что ему стыдно, что он болеет. И что? (Миха, перебьешь, убью). Что? Спустили всё на тормозах, похуй пляшем. И ничего, что с нами бледный полутруп катается, что в последние несколько недель в каждом отеле, где мы останавливаемся, рядом с номером Андрея кто-то стонет. Ничего?! Ничего! - Я так больше не могу, Мих. Я боюсь. Я боюсь идти к нему в палату. Я боюсь смотреть ему в глаза и понимать, что это моя вина. Я боюсь, что больше ничего не будет, что его не будет тут, в Красноярске. Я не готов к турам памяти… к пустой сцене рядом… я не готов идти к его родителям, звонить и как-то объяснять, что мы проебали их солнышко, здоровенного парня ради тура. Миха… я люблю вас. Я люблю Короля и Шута, тебя, Пора, Яшу, Машу, Реника, Андрея, но я не готов больше к такому. Я, когда мы вернемся в Питер, наверное, уйду. Я… я не готов больше такое переживать ни с тобой, ни с ним, ни с кем другим из группы. Это слишком больно. Голос Балу стал совсем тихим в конце. Он остановился напротив Михи, выдохнул и прислонился к нему головой. Шура не был очень тактильным, но сейчас Горшок понимал, что ему надо обнять друга, прижать, успокоить, попробовать передать хоть чуточку своей заботы ему и разделить их горе. Мише тоже было страшно, тоже было больно. Он точно также винил себя в произошедшем. Но одно дело Горшок, тот вечно проебывается, а тут Шура взял на себя вину. Это неправильно, нельзя. Миха одной рукой прижимал всхлипывавшего друга к себе, другой неумело, но с большим желанием успокоить гладил того по спине. Ему так не хватало тут Князя с его умением приободрить, сказать что-то пошлое и несуразное, но так к месту. Так они и стояли, а потом Горшок сказал: «Об уходе из группы сам Князю в Питере расскажешь и усмирять его потом будешь. Посмотрим, как он тебе уйти даст, потом догонит и её раз даст, только в морду.» Они заржали, представляя эту картину. Это было им чертовски как надо, просто поржать. А потом они услышали шум, крики, писк приборов, долетающие из палаты Андрея. Влетели врачи, потом выгнали из палаты всех музыкантов. Шура рванулся посмотреть, что произошло, но Миша не дал. Он вцепился в его плечо крепко-крепко и прижал к себе. Горшок верил своему Дюше и знал, что произошло. Он знал, что в своем кошмаре Андрей добился своего, он вырвался. Только Шуре не надо было это видеть, и никому из группы. Им не объяснишь, что их Княже сильный. Затем на телефон Горшенева-младшего пришли всего два слова «Княже всё».