Rinascimento

Уилл Грэм был признан Потрошителем Чесапика, и упечён в тюрьму для душевно больных преступников. Там, в компании сотни других психически нездоровых маньяков самых разный мастей, Уилл варился в собственном соку. Его энцефалит был по прежнему не вылечен, постоянные головные боли с ощущением, что его мозг буквально горит, отзываясь мучительной пыткой каждый раз, когда он двигал головой хоть на дюйм. Поэтому он даже засыпал сидя на стуле, который был вторым атрибутом мебели в белой комнате с клиническим освещением, помимо такой же белой кровати у угла комнаты, засыпая на которой Уилл просыпался ночью от ужасной панической атаки, холодного пота, горящей от боли головы и холодом, который отзывался судорогами во всём теле, заставляя содрогаться. Естественно охранники слышали этот невнятный скулеж и отчаянные тихие стоны боли, доносящиеся из камеры заключённого , а также то слышали то, как он страдал – но кто станет помогать каннибалу убийце, коим представляло Уилла общество? Потому он предпочитал держать голову ровно, не шевеля ей от слова вообще , постоянно в одном единственном ровном положении , хоть из-за этого нестерпимо болела и ныла шея, лишённая движения, а также мышцы, которым не давали выполнять предписанные им функции . Зато наколенники его правой ноги всегда работали, когда он ступней отбивал беспокойный ритм его тревожности каждый раз, когда его сознание диктовало ему свою реальность: темные фигуры, тени и силуэты, глядящие на него пугающими глазницами прямо в душу, темные линии пауков с лапами, которые неумолимо двигали существ прямо к профайлеру, заставляя его в панике вжаться в угол и приложить руки ко рту, дабы не закричать от ужаса. Галлюцинации бывали настолько реалистичными, что у профайлера, особенно ночью, могла случаться истерика. С трудом заснувший от изнывающий ломки во всём теле и кружащейся от боли и голода головой, он всегда ощущал пристальные взгляды глаз, смотрящих на него пустым взглядом, не отрываясь не моргая, а также вид черных тощих рук, которые нарочито медленно тянулись прямо к шее заключённого, и, оказываясь на ней, казались настолько реалистичными, что Уилл и впрямь чувствовал настоящее удушье – как черные худые пальцы смыкаются прямо на шее, с каждой секундой сдавливая всё сильнее и сильнее, и вместе с тем, как Уилл начинал терять сознание, фигура принимала более человеческие очертания, начинали вырисовываться контуры оленьих рогов с острыми отростками, которые норовили вонзиться в голову и проломить череп, пока Уилл наконец не отключался – напуганный, измученный, уставший, пока он не просыпался снова – на этот, второй раз, его обычно всегда тошнило, и даже в содержимом своего желудка, вываленого прямо на чистый белый пол, Уилл мог видеть всякое – от мелких черных паучков, которые ползли к ногам, забираясь под комбинезон, до невнятных очертаний тараканов, которые лезли ему под кожу, заставляя Уилла беззвучно плакать в очередной истерике. Эти два года были настоящим адом галлюцинаций, страданий и одиночества. За эти два года Уилл привык к одиночеству и научился отличать шаги каждого, кто был в его ограниченном кругу лиц – Чилтона, чьи шаги всегда были более тяжелы и звучны с лёгким глушением второго шага, шагов Мэтью – лёгких и всегда слегка вприпрыжку, шагов Уинстона – санитара, приносившего еду – твердых, со слегка стучащей подошвой и медленных, шагов Генри – санитара, фиксирующего состояние здоровья Уилла, быстрых и коротких моментах между собой, и шагов Найджела – энергично быстрых, и обычно с большой дистанцией между собой. Имея отложившиеся в голове отличие между шагами, Уилл всегда знал кто должен прийти – в коридоре за камерой всегда было мертво тихо, также как и в самой камере со стеклом, вместо решетки, которое было недостаточно хрупким, чтобы даже при всём желании Уилл мог его сломать. Дабы облегчить своё психическое состояние и давление мира на него, Уилл часто прибегал к селфхарму, или мастурбации. Хотя к селфхарму он прибегал более редко, поскольку его физическое здоровье проверялось два раза в день – утром и ночью – потому любые следы повреждения было заметить легко. Но Уилл просто использовал свои старые зажившие шрамы раз за разом для новых травм. Жгучая боль всегда перекрывала моральные и психические страдания, хоть за селфхарм Уилла пичкали транквилизаторами, лишали пищи и воды на сутки, поэтому он чаще прибегал именно к мастурбации. Он не знал, в какой именно момент подумал что удовлетворение себя сексуально – хороший способ закрыть психические страдания хоть ненадолго, да и ничего не представлял во время процесса, лёжа ночью под тонким одеялом в полной темноте, потому и разрядка никогда не была ему приятной, но давала ненадолго забыться. Он пытался представлять что-то – хоть что-то, что могло возбудить, будь то отрывки просмотренного порно ещё в подростковый школьный пубертатный период, или просто женское тело, но всё никак не мог даже немного возбудиться от этого. Пытаться представлять мужчин он не собирался, но почему-то именно представив себе мужское тело и нечто пошлое, связанное с этим, он чувствовал как напрягается и твердеет плоть в его руке, из-за чего тут же чувствовал обжигающий стыд и убирал руку. Хотя в итоге ему приходилось продолжить процесс, поскольку снять возбуждение он мог только так. Кончая себе в кулак и вытирая теплое семя салфеткой, которую он комкал и швырял в небольшую мусорную корзину, в которой были использованные им до этого вещи, он начал сомневаться в том, насколько он всё таки натурален. За эти два года Уилл начал серьезно сомневаться в своей сексуальной ориентации. Его вообще не возбуждала идея о сексе с женщиной, даже пытаясь представить себе женщину во время мастурбации – у него просто ноюще тянуло низ живота, но никакого возбуждения не было, а член и оставался вялым, и становилось только хуже. А вот мысли о мужчинах заставляли его довольно быстро твердеть. Точнее Уилл пробовал разные способы отвлечь себя с помощью возбуждения, пытаясь прибегнуть к каким-то фантазиям, дабы заставить себя хоть немного затвердеть, но в итоге любая фантазия о женщине – даже обычный, элементарный минет, вообще не вызывал желания или интереса. Уилл по началу подумал что это просто из-за того что он слишком вымотан, чтобы даже возбудиться, пока ему не пришла мысль о том, чтобы сделать минет самому – он просто на секунду представил каково это – делать минет самому, и почувствовал, как напрягся его член, который до этого, при мысли о сексе с женщиной,вообще отказывался хоть немного подняться. Он подумал что это наверно просто из-за того, что мозг перестал искать различия, но Уилл был уверен на сто процентов, что гетеросексуален, никакого гомосексуализма. Он не понимал как его может возбуждать идея секса с мужчиной, тем более в пассивной роли. До этого всю жизнь его не интересовали мужчины, а теперь, попав за решетку, его резко они заинтересовали. В итоге он свалил всё просто на то, что сейчас вымотан, и мозг не отдает себе отчёт в том, что рисует для его сознания. Потом, поняв что мастурбация и селфхарм неэффективны, (а мастурбация была эффективна, но признавать что у него есть сексуальный интерес к мужчинам он не хотел) , Уилл заинтересовался искусством. Точнее он попросил у Чилтона предоставить ему бумагу, грифель и клячку. И Чилтон дал их Уиллу, а ещё поставил в комнату новый предмет интерьера – белый стол, стоящий у стены, а также настольную лампу, в которой не было батареек – будто опасаясь, что Уилл решит ими перекусить. Он отдал себя рисованию и писанию коротких, часто бессмысленных стихов, собрал целую их коллекцию и радовался, что никто их не трогал – этот стол стал своего рода пристанищем в мире чистого бреда, жестокости и безумия, в котором он находился. Он раньше никогда не интересовался искусством в полной мере, но сидя совершенно один в изоляции где его собеседник он сам – он начал задумываться о жизни, смысле и смерти, обо всём, что раньше не задерживалось в голове надолго, и переносил это на бумагу, придавая окраску своим эмоциям с помощью знаний английского языка. Он попросил у Чилтона пару книг – по французскому и итальянскому. Чилтон не понял, зачем они нужны Уиллу – но возражать не стал, и Уилл получил в руки пару книг на этих двух языках. Кажется, ему придется самому учить язык. Потому он получил в распоряжение два небольших словаря, и принялся за изучение французского, который казался ему легче. Французский идеально вписывался в стихи на английском языке, и Уилл пытался создать искусство сам – Искусство, взращенное на почве безумия и одиночества.