ikandaide

      А шествие ёкаев было весельем редкостным для обитателей той стороны мира. От разных мастей они, кицунэ, тануки до мелкой нечисти. Не сменно вел за собой колонну Нурарихен. Внешне нескладный мужчина в возрасте — хозяин всех домов в префектуре.       Мне не довёлось ещё встретить Хякки Яко в своей долгой жизни. То веселье частым было гостем в ночном Эдо, когда всякая человеческая жизнь пряталась за высокими воротами.       На пустынной улице качался одинокий бумажный фонарь, врата всех домов были настежь закрыты, огни в окнах погасли некий час назад.       Сквозь вьюгу снежную доносился глухой стук цудзуми. Тёмную улицу осветил закатом летним, пышущим жаром парад нечисти разномастной. Среди толпы невзрачной и местами пугающей, веселись кошки-некоматы тройными хвостами, громко во всеуслышание о чем-то толкуя. Лесные тануки стучали в ритме толпы в малые барабаны.       Миг пугающий и пьянящий взор. Такое людскому глазу не подвластное зрелище притягало бесстрашных и безрассудных. Едва ли мне приходилось страшиться встречи со всякой нечистью. Потому я влился к красноносым тенгу, монашеская ряса была к месту.       Яотоме звонко звенел смехом, растворяясь в ропоте толпы дикой. Дорога стелилась дальним путем к холмам и горам близлежащим. Луна блюдцем сверкала на глади воды, фонари жаром пышущие дрожали рябью на сугробах.       Парад уходил из города, дальше на веселье, через реку Сумисен. Вдоль Ёсивары, выдыхающая на последних часах своего дня. Навеянного все общим весельем меня несло по волнами легко и непринуждённо. Где-то в толпе мелькали лисьи хвосты: белые, рыжие и бурые.       Увлеченный взглядом на всякую живность, я не заметил нашего пункта назначения: поляна, выстланная павильонами из разных лакомств и рек саке. Ёкаи жили жизнь человеческую с его привычками и нравами.       Красными дрожащими фонарями освещена широкая улица, где терялись всякие существа. Я смотрел на все с упоением, детским восторгом. Бывало ли божество на таких пирах?       — Я думала, Бьякко-сама не ходит в такие места, — холодное касание прошло по телу мурашками.       — Кёка! Как твоя жизнь Юки-онны? — спросил я, улыбнувшись.       — Морожу людей, на досуге писательством занимаюсь, — пожала плечами Кёка.       — В таком виде?       — На такой случай у меня мужское обличие есть, — она обернулась в мужчину ростом с меня. — У нас очень хороший учитель.       — Чудесно.       — Ты кого-то ищешь?       — Думаю, здесь его нет, — с долей печали ответил я. — Друга своего старого.       — Никогда не знаешь, кто здесь есть, а кого нет, — улыбнулась Кёка, утягивая к лавке странных сладостей. Моти да не моти, а человеческая плоть в листе сакуры. Данго да не сладкое, а солёное. — Я, знаешь, встретила одного писателя, а он оказывается нэкомата.       Она пригляделась к ассортименту цукагами старой передвижной лавки. Крупный глаз в центре конструкции сопровождал её вдоль яств.       — Чего послаще нет? — нагнулась Юки-онна к глазу. Цукагами поморгал.       — Стухший момидзи-моти есть, — выплюнул он свёрток в кленовом листе.       — Благодарю, — Кёка подняла его и заморозила.       — Будешь это есть? — несколько с отвращением я спросил.       — Бьякко-сама, — засмеялась Кёка, так что снежинки заискрились и посыпались с неё. — Вы рассуждаете человеческими представлениям. Само собой человек отравится, а я нет. — Она демонстративно надкусила моти и подмигнула мне. — Но да свежий был бы вкуснее.       Мы блуждали вдоль улицы устланной тусклым голубым туманом, что растворялся в свете горящий фонарей. Я встретил знакомых мне ками-итати. До чего ж случайная встреча. Ласки и не узнали меня в человечьем обличии. После же прозвучало скучнейшее: «А, это вы тигр-сама»       — Кёка-чан, — я обернулся к своей спутнице на эту ночь. — Ты встречала людей, получивших силы ёкаев?       — Вы про тех, кто съел плоть русалки? — склонила голову на плечо Кека.       — Не только, — без доли уверенности в словах уточнил я.       Я долго думал. Я долго гадал. Я долго отрицал тот случай встречи с человеческим дитя, что столь жестоко и кровожадно истребил кицунэ полевых и благородно божественных. Была ли в том деянии толика здравомыслия? Страх быть уничтоженным природой ёкая? Страх умереть в величайших муках на заросшей йомоги тропинке?       — Мне кажется, от такого существа будет веять жуткая аура. Ни человек, ни ёкай. И даже в половину — это ничто, — рассуждал с пустотой в глазах Кёка.       И был в её словах смысл, не глубокий и простой. Очевидный божеству, человеку и нечисти. По коим законом карать его? По божьим? Человеческим? Ёкаи чести не несут, отнюдь и дружбу с отродьем далеким не ведут.       К своему ли стыду или сожалению, ни раз и ни два я думал об Осаму. Казалось, таковым и мог бы вырасти тот мальчик, коего я приютил однажды в своём храме и на счастье, и на беду. С годами нелепая обида утихла, подпалив тлеющую нить желания встречи. От года к году желание возгоралось жутким пожаром, когда в толпе мне чудился возмужавший лик юнца. Стихал до крохотного огня в сердце, трепетно колышущегося на ветру при принятии ошибки. Глаза, нос и уши обманывали меня совсем не юного божества.       Но в день роковой и страшный я чуял аромат ликорисов, сорванных в день юношеский, преподнесенный мне венком кровавым. Пахла ли кровь убиенных лисиц ими же прозванного цветка?       — К чему вопрос, Бьякко-сама? — позвал меня голос Кёки к празднику ночному.       — За долгую жизнь мне не довёлось встретить существа отреченного от человеческого и потустороннего мира, — ответил я, слабо улыбнувшись.       Обернувшись не к месту, я вновь почувствовал пряный аромат ликориса, коим веял прошедший мимо лис с бурым мехом, одним хвостом.       Он.       Осаму.       Знал я наверняка: от одного едкого прошедшего вдоль тела удара сердца; от неприятно щемящего чувства в груди. Я мог ошибаться, сходить с ума от разлуки или уныния, но хотел коснуться плеча, развернуть дзинко к себе лицом. Убедиться.       Пока я мешкал, незнакомец пропал в сгущающейся ни к месту толпе. Лисы, тануки, тэнгу, разных мастей онны и цукагами. Не мог упустить и потерять вновь. Я спешно поклонился Кёке и бросился вслед блуждающему слабому аромату ликориса, огибая ёкаев. Запах терялся в горечи саке, и будто бы я уже сходил с ума, гонясь за призраком.       То лиса была близка, то отдалялась от меня среди ларьков и деревьев. Я шёл по запаху, теряя всякий свет впереди. Ветер холодный пробивался сквозь тёплые закаты пандемониума, что остался где-то на той стороне. Лишь редкие огни ониби, бледно синеющие на сугробах сопровождали меня по незримой тропинке. Я шёл дальше и дальше, утопая в снегу, не взирая на холод и душевные голод.       Зима пахла по-особенному, свежо и сладко. Теплый и пряный аромат ликориса дурманил подзывал через вьюгу и темнеющие силуэты сосен. Голубой огонь разгорался ярким светом, чем ближе я был к лисе, выводил на дорожку, устланную камнем, что едва припорошило снегом.       Стучали капли воды, что стекали с небрежно брошенного ковша, в тэмудзи. Ветер, свистящий и грозный, остался шепотом где-то за бледно-красными воротами Тори. Переступив порог, я оказался в ином и тихом месте без следов человека и божества.       Разгромленный храм, что едва держался на фундаменте, пугающе синеющий в ночной тени чащи. Разбитые статуи божества и комацу, что заросшие мхом валялись у пьедесталов своих. В шёпоте вьюги дощечки на доске молитв глухо стучали друг о друга: пустые, редкие исписаны именем одним. Моим.       Не Бьякко. Не Тигр. Ацуши. Тем именем, что дал мне Осаму. И, взирая на грубо исчерченные буквы и дощечки, я стоял у доски. Тревога, беспокойство, страх блуждали по телу мурашками. Хотелось податься в бегство, прочь от проклятого места.       Однако ж. Я пришёл. Я нашел, что искал. Свернуть и бросить вновь?       Нет.       Я ступал осторожно, деревянные геты стучали по камню. И ветер за деревьями стих, оставив лишь глухой капание и стук дощечек. Я явственно слышал удары того, чего казалось во мне не могло быть по существу — сердце. Совсем очеловечился, поддался веянию их нравов и духов.       Я с опаской дёрнул дверь одинокого святилища.       Пусто.       Я ли опоздал. Я ли сошёл с ума и верит в то, что хотелось. Тяжело вздохнув, расстроился. И вновь ничего.       — Ацуши-сама, — прозвучало под ухом сладко и натянуто, когда чьи-то руки обвились вокруг моей груди.       Обладатель ликорисовога аромата сложил голову мне на плечо:       — Вы долго. Долго, — голос в миг знакомый и незнакомый. Имя, знавшее лишь один.       — Осаму, — с трепетом произнёс я.       — Помните? Помните? — радостно повторил он, резко развернув меня к себе.       Ставшего старше, выше, крепче Осаму я едва сумел узнать. Лишь лохматые волосы и глаза цвета киновари оставались неизменными. Однако кровавый блеск в глазах сиял ярче, выразительнее.       В миг я забыл все те слова, что оттачивал годами в голове, в беседах с самим собой. Сказать многое и сказать ничего. Лишь жаркий порыв обнять и впредь не отпускать его никуда и никогда.       — Да как же, — я стиснул в его крепких объятиях, хватаясь за его поношенное кимоно. — Прости.       Непонимающе моргнул Осаму.       — За то, что бросил. Оставил тебя одного, — ответил я, вжимаясь в него, впивая теплый аромат ликориса. Едва ли для меня имело значение его обращение в лису. Жив, здоров, передо мной.       — Ацуши-сама, я вас люблю, — звучало совсем отрешенно, не в тему моих извинений. — Сильно-сильно.       Руки блуждали вдоль спины, прижимая крепче к себе. Он шептал на ухо неразборчивые слова. Я обхватил его лицо, слабо улыбнувшись.       — Повзрослел, — заключил я, пытаясь рассмотреть лицо в темноте, в сиянии алых глаз. Осаму кивнул, притираясь щекой к руке.       Он лёгким дуновением ветра коснулся губами моей ладони, обхватив рукой за запястья. Одним двумя касания губы впивались в бледную похолодевшую кожу. Осаму вновь подставился под поглаживания рукой, притягивая плотнее к себе, препираясь носом к носу.       — Я сказал, что люблю вас, — прошептал он прямо в губы, до горько-пряного поцелуя уверенного и отчаянного.       Я не ответил. Не размышлял человеческими полумерами, как бы того не хотел. Должно ли быть странным страстное порочное желание ребёнка к своему родителю? А был ли я им?       Замешкался, растерялся в пробирающегося сквозь плоть и кожу ознобе; в жаре горящем уши и щеки. Неестественно жарко в двенадцатый месяц года. Жест, смущающий. Чувства блуждавшие годами в разуме и сердце Осаму выражены в одном горьком поцелуе, требовательный к ответу.       «Ответь».       «Не могу».       Каждая секунда молчания шагом ближе к неизведанной пропасти из несказанных слов, чувств, эмоций. Шагом назад к старой деревянной стене у статуи Аматэрасу о-миками, увенчанной солнечным кругом. Падение на её глазах божества-прислужника. В ту минуту лишь от короткого взгляда статуи, что будто живой блуждал за мной, меня пробрал неописуемый ужас и страх. Но красной пеленой расстилалась передо мной ликорисовое поле, жаркие объятия и милые касания.       Пал в глазах божества…       — Осаму, — жалобно простонал я пытаясь воззвать к голосу разума. Но всяко было бессмысленно, когда его руки блуждали по телу, забираясь под кесу, отстегивая шутаруна спине. Он распахнул рубаху на груди, с минуты глядя на наготу.       — Может ли меня Ацуши-сама покормить как в детстве, — он глядел щенячьими глазами с примесью похотливости и разврата. И успел бы я возразить, что тогда было дело в тигрином обличье, как по телу прошла дрожь от осторожно касания соска языком.       Дыхание сбилось, сместившись гулким жаром от пяток до макушки. Было странно и незнакомом. С редкими быстрыми вздохами я наблюдал, как Осаму вобрал в рот сосок левой груди. Нужно ли мне, как божеству, дышать?       Я пытался вздохнуть из-за накатившего возбуждения. Тяжело, редко. Щеки налились жаром. В голове не осталось ни единой мысли. Осаму не смотрел на меня, сосредоточившись на объекте своего обожания. Он сжимал руки на талии, притягивая к себе, вжимаясь в меня.       Возбуждение стягивалось зудящим чувством у паха. Каждое шероховатое касание языка отдавалась мелкой дрожью по телу, сводящим ноги, желанием сжаться, но Осаму держал крепко, впиваясь ногтями. Он жадно посасывал грудь, изредка покусывая её. В бреду мне показалось, что он действительно сумел получить молоко.       Он довольно лизнул сосок и взглянул на меня хищным, лисьим взглядом и едкой улыбкой. Недостаточно? И ведь ясно, что ему больше не пять и не десять лет. Тонкой нитью потянулась слюна, которую он вытер большим пальцем.       Во взгляде читалась ненасытность, желания продолжить трапезу. Отчего ноги сводило в возбуждение от этого взгляда. Казалось ли мне все неправильным? Отнюдь, понимание человеческих отношений разнилось с божественным. Одно на другое нагромождалось и разница в любовных отношениях редко читалась. Сказать же про Осаму было сложно, я не умел читать мыслей, но считал его вожделение мной в сие секунду. Желание обладать мной всяким, которому я был готов отдаться сие минутно ошибочно, даже не раздумывая.       Я притянул его к себе, позволяя припасть к другой груди, сжимая уже взрослое, крепкое тело к себе. Порыв нелепый и короткий рушил всякое самообладание перед Осаму, что кончиком языка коротко лизнул сосок.       Кёса рясы спала на пол, туда же упали полы верхнего кимоно. Холод пробирал коротко и мимолетно смещаясь гулким жаром. Рябь мелькала в глазах, когда я пытался разглядеть пространство вокруг, да только терял землю под собой от холодных касаний и поцелуев на шеи.       Лисьи клыки вонзились в тонкую кожу болезненно-щипящим чувством. Не с целью испить, не с целью утолить жажду и голод. Обозначить свою собственность. Короткие, едва ощутимые закусы на шеи, ярко-красная кровь стекала струей по изгибам ключиц. Шершавым языком Осаму слизывал красные нити, признаки жизни в куклы, коим являлась человеческое обличье.       Все не присущее богам дары человека: от пристрастий до любви болезненной и отвратной. Отдаваться телом, сознанием в пучины голубого пожара, что пылало внутри Осаму, разгоралось чем-то движущим внутри полой оболочки, что осталась от «человека».       — Я хотел быть как ты, — шепнул он на ухо, закусив мочку и пробираясь рукой к чему-то сокровенному и запретному в учениях монахов. — Слышишь?       Я лишь рассеянно кивнул, резко вдохнув, глотая воздух от накатившей тянущей неги в теле. Зажмурился, прячась от лика и ощущения. Тяжело давалось понять, что это быль, что это горькое чувство внутри блаженством растекалось по телу от слегка грубоватых движений рукой Осаму.       — Я хочу быть равным тебе, — все шептал Осаму в ухо, обхватив меня за талию. От соприкосновения его члена по телу прошла незнакомая дрожь, едким чувством тянущимся в паху. — Как думаете, я стал таковым?       «Стал хуже», — хотел ответить я. Хотел признаться, что и хорошего во мне ничего не осталось. Я поравнялся со всякой нечистью, бесцельно бродящей по свету.       Так и не ответил, глядя на статую своего божества. Казалось, что она взирала презренно с отвращением, прячась за стенами Ама-но Ивато.       Я омерзителен.       Я пуст.       Праведность лишь лживая надежда на рай после смерти. Умиротворение в полях цветущих белых лотосов. Меня не ждала награда за годы трудов, лишь пустошь с бледными блуждающими огнями в сером тумане.       Осознание вводило в отчаяние, сводило к единстве мыслей о горьком падение в болото. Плакать? Смеяться? Тонуть в искушении? Разом.       На душе было досадно, что ребёнок пусть не чистый на крови, но с добрым помыслом в душе обращен в неясное нечто. Болезненно приятно, что не сумел его остановить от жаркий ритмичных касаний. Опустошающе, что в день день я лишился самого себя.       — Ацуши-сама, — позвал меня голос Осаму. — Ацуши-сама.       Я впервые осмелился вглядется в алые кристаллы глаз, что разглядывали меня сквозь плоть и кожу. Я непонимающе моргнул.       — Ацуши-сама, не думай, — произнес он, впиваясь в губы. — Я и ты связаны. На-всег-да.       — Даже если вновь уйдёшь от меня? — спросил я, прижимая его к сердцу.

Ты и я не чисты. Ты и я олеандра соцветия. Прошу встреть на заре. Прошу возлюби вновь.