ikandaide

      «Человеческое мясо на вкус отвратительно, омерзительно, горчит и отдаёт гнилью, за все плохое в жизни. Одинокий фонарь качался под дуновением весеннего ветра, разносящего ароматы цветущей сакуры. Полная луна блюдцем сверкала на черном небосводе, звезды потухли, не смея лицезреть жестокого убийства.       Кости похрустывали на зубах с звонким треском. Невольными зрителями нападения тигра стали Кама-итати, чью добычу я себе и прибрал.       — Эй-эй, и нам оставь, — возмутился первый. Впрочем, наевшись и напитавшись брюхом человека, я более ничем не интересовался. Через некоторое время все равно всё выходило из меня обратно.       Божество, оберегающее столицу, поедает человека. Ни новость ли? Из божества я стал демоном из родных краёв. Жестокий и безжалостный. Мне нужна была энергия и силы, а не простое мясо. Лисы питались через контакт с людьми, мне же пришлось их есть.       На лапах запекалась кровь. Блестящая белая шкура грязнилась и напоминала поношенную одежду. Годы шли, а я все не мог обернуться в человека. Я стал ничем.       — Ты скажи, на кой черт богу-хранителю жрать людей? — спросила ласка.       Желания беседовать с ёкаем у меня не было, потому я развернулся и направился дальше вдоль дороги. Меня что-то вело к Эдо. Все ли пути ведут в Эдо? Может была надежда найти Осаму в большом городе, если он был все ещё жив. В это трепетное сердце верило больше.       Я бросил ребёнка, обещав того не делать. Оставил его одного на самого себя зимой. И он исчез. К своему ужасу я не нашёл его в округе, дальше и дальше. Он растворился в моей памяти пятном, однако я не переставал верить в нашу встречу.       Весной двумя годами ранее я очнулся от страшного сна, где снился мне потерянный в пламени храм. Обожженные балки было напоминанием о месте, святилище в половину обрушенном и пустом. И долгая, долгая немота и невнятный тигриный рык заместо голоса. К моему ужасу то был не сон, то было явью, в которой я потерял то единственно ценное, что у меня было; что я сумел нажить.       Я не мог винить Осаму. Не должен был печалиться, злиться на него. Огонь, блуждающий по лесам, — враг. Или то проказы лисы неугомонной. Однако ж не дитя, что любимо было в том месте. На сходе снега и цветение весны я нашел лишь записку под камнем у статую Досодзин. «Забрал на обучение». Тонкий едва различимый запах ликорисового яда шлейфом блуждал по округе. Но ни в одну сторону:       — Осаму!       Ни в другую, в чащу леса, где он бы мог найти себе пищу; уйти за хворостом:       — Осаму!       Не нашёл. Ушел ли сам, забрали ли его у меня — печаль была одинакова от осознания. Сам сгубил. И единственным, кто его бросил, был лишь я сам.       В деревне знать не знали, человека по имени «Осаму». С рисовых полей храм на вершине холма казался совсем уж печальным, мёртвым. И мне не было там место уже.       Я отправился в долгие месяцы скитания, пытаясь найти тот горький запах ликориса, что мерещился мне иногда там и тут с того дня. Я был в нелепости наивен и верил в то, что это некий посыл, его зов. Но аромат не горчил вблизи, отдаляясь вновь и вновь. Вновь и вновь.       Даже тут по тропе через бамбуковую чащу мне мерещилось это благоухание, а цветение было не близко. Путь едва осведвещенный затухающей луной, шепот ветра и пение цикад — глухая и пугающая дорога в ад. Есть ли наказание для божества? Если было, я грезил о том. Пытаясь уберечь одно греховное создание впал в трясины греха, из коих нет выхода.       Я шёл, не замечая пути. Шел по сгущающемуся аромату ликориса и крови, что вел меня на поляну, озаренную луной.       Лиса. Лиса. Лиса.       Мертвые с оторванными хвостами, что клочками валялись в траве. Меня сковал неестественный страх. Взгляд желал увидеть охотника, того не хотел я. Кишки, вырванные из брюха, кровь нервно и громко стучала в глухой тишине поляны. Едкий, тяжёлый смрад стянулся густым туманом вокруг. Красные, залитые кровью глаза бесстрастно взглянули на меня.       С животным аппетитом и повадкой человек объедал кицунэ, вырывая мясо на шее. Кровь темным пятном выделялась на худом теле с ног до головы. Он рычал не по человечески, рвал плоть агрессивно и жестоко. Осталось ли там что-то людское? Недоразумение между лисой и человеком.       Я попятился назад в страхе. И был то страх быть съеденным, а иной неясный мне самому. Люди ели русалок для долгой жизни. Но кицунэ? То случилось впервые на моих глазах. До того это было отвратно, что и мой ужин покинул желудок. Запах ликориса впился в сознание, дурманил, вытеснял здравомыслие.       Знакомый, но другой.       Родной, но пугающий.       Может тигрица и поняла, но того не хотел принимать и осознавать я. Терять рассудок от страха. Вот, тебе и великий страж Запада. Немощный, одинокий и бесполезный. Без сил, без всякого смысла в существованию. Лиса Паучий цветок растоптала на пути