Отпустив, обретёшь

— Да не смотри ты на меня так, — медленно поднявшись со своего места, Воропаев направился в сторону кухни. — Как? — встревоженно встрепенулась девушка. Да, на какое-то время она и правда дала волю эмоциям, совершенно перестав задумываться о том, посредством каких реакций они изливаются вовне. Но не мог же Александр что-то в ее жестах и выражении лица принять за неуважение или, еще того хуже, пренебрежение к его рассказу… Ведь не мог? — Будто все это случилось со мной, а не из-за, — проговорил мужчина как ни в чем не бывало: так ровно и невозмутимо, словно эта чудовищная абсурдная установка и вправду была чем-то само собой разумеющимся. Словно эту взваленную на себя вину он не только мнил чем-то очевидным, неоспоримым, но и без всякого сопротивления — по крайней мере, теперь — принимал, будто хроническую болезнь у себя в анамнезе. Ту, что не убьет, однако будет неуклонно снижать качество жизни, не давая о себе забыть. На стеклянную поверхность журнального стола прямо перед Катей практически беззвучно опустился наполненный на две трети стакан с водой. Своим же — уже практически опустошенным — Александр звякнул чуть поодаль, вновь располагаясь справа от нее. На этот раз чуть ближе, чем ранее. В иной ситуации девушка бы уже мысленно выписала самой себе строгий выговор за то, что вообще обратила внимание на подобную деталь. — Но ведь… — она не успела даже ничего толком ответить на его слова, как Воропаев продолжил говорить сам. — Не переживай, — устало выдохнул мужчина, как и прежде, глядя в потолок, — патетических восклицаний, сцен с заламыванием рук и посыпанием головы пеплом, — ничего из этого не ожидается. А пытаться доказать наличие у меня комплекса вины, — если вдруг в твою светлую голову прокралась такая мысль, — затея заведомо провальная. Чужого я на себя никогда не возьму, так что, раз уж признаю в чем-то свою ответственность, к тому есть причины, поверь. — В таком случае уж и ты поверь, претендовать на то, чтобы в чем-либо тебя разубедить, у меня и в мыслях не было. Я в общении и правда бываю неловкой, но не настолько, чтобы не понять, сколь неуместны и излишни могут быть мои советы… И прекрасно отдаю себе отчет в том, что в этой ситуации могу лишь выслушать. Уже выпалив надрывным полушепотом — ей отчего-то казалось, что от любой высказанной в полный голос реплики это каким-то необъяснимым образом развернувшееся в отдельно взятой гостиной пространство откровенности может схлопнуться буквально в один миг, — свою оправдательную тираду, Катя осознала, что впервые обратилась к Александру на «ты». На удивление, сейчас этот порыв не отозвался в ней ни смущением, ни до боли привычным признанием собственной социальной неуклюжести. Девушка едва ли смогла бы сказать с уверенностью, когда именно произошла эта перемена, однако вот уже на протяжении какого-то времени она ощущала, что формальное «вы» между ними перестало быть знаком уважения — в постоянном подтверждении которого, по большому счету, больше не было никакой необходимости — и превратилось в инструмент, которым каждый из них расчерчивал комфортное для него пространство неприкосновенности. В настоящий же момент больше, чем с разбегу сигануть через эту упреждающую разметку, Пушкаревой не хотелось, пожалуй, ничего. И даже если еле заметная ухмылка, на мгновение промелькнувшая на лице Воропаева в ответ на сказанное, была исключительно плодом ее воображения, Катя совершенно точно не собиралась ни о чем жалеть. — Я, наверное, просто никогда не умел адекватно принимать человеческое сочувствие, даже когда люди проявляли его абсолютно искренне, — несколько раз с усилием зажмурившись, будто в попытке отогнать наваливающуюся на него сонливость, проговорил мужчина, — После смерти родителей я спустя какое-то время уже даже слышать не мог всех этих «Держитесь» и «Мои соболезнования». Помню, все недоумевал: раз уж каждая седьмая вода на киселе решила воспользоваться возможностью почувствовать себя хорошим человеком, то какого черта за мой счет? Сейчас-то понимаю, конечно, что, если речь о дальних знакомых или родне, более уместный способ выразить поддержку сложно найти, и не выразить нельзя, но тогда… Из-за того, что «сочувствующие» были в абсолютном большинстве своем существенно старше, в их словах еще и какая-то немыслимая назидательность подчас сквозила. Даже вспоминать сейчас не хочу дословно все эти «глубокомысленные» монологи о времени, которое все излечивает; об «испытании», которое нам с сестрами нужно преодолеть и непременно сделаться при этом сильнее; о том, что жизнь длинная и вся она еще впереди… Можно подумать, скорбь по ушедшим близким — болезнь, которую нужно поскорее вылечить, чтобы зажить как раньше, будто это «как раньше» в принципе возможно; или наоборот — шанс быстрее других повзрослеть и опериться. Словно мы вообще нуждались в этом шансе… Словно он мог стоить жизней наших родителей. Воропаев ненадолго замолчал, лениво стаскивая с себя так и не снятый при входе в квартиру пиджак, а Катя, в свою очередь, наконец окончательно придушила в себе призрачное чувство вины, ранее нет-нет, а все же упрекавшее ее за — как она была убеждена — неспособность хоть как-то помочь Александру выдержать это погружение в воспоминания, в котором мужчина, казалось, уходя на всё бóльшую глубину, рисковал израсходовать все запасы кислорода… Если уж он, признавая несостоятельность любых слов поддержки, продолжал делиться с ней пережитым опытом, значит, возможно, утешением ему в той или иной мере служил сам этот рассказ. А уж в своем умении быть благодарным слушателем она не сомневалась. — После гибели Евы слово «соболезную» я утратил возможность выносить, единожды его услышав. От врача, как несложно догадаться. Впрочем, не могу сказать, что сутки после взрыва вообще в моей памяти отложились хоть сколь-нибудь отчетливо. Помню, как проснулся, вырубившись на Кристинином диване впервые после случившегося, — она меня, кажется, буквально насильно уволокла к себе тогда — и эти пару секунд наивной надежды на то, что всё приснилось… А потом снова бьющая по мозгам реальность. В принципе, не зря говорят, что все ритуалы смерти нужны выжившим, а не ушедшим, — чтобы в первые дни окончательно умом не тронуться. И снова всеобщее сочувствие, до зубного крошева неуместное, нестерпимое — теперь еще и потому, что незаслуженно ко мне обращенное, — Александр говорил сбивчиво, путано, перепрыгивая с одной мысли на другую. На секунду Кате показалось даже, что мужчине и вправду не хватало воздуха, — Мне тогда ее родители, смотревшие на меня волком, казались единственными, кто сохранил хоть какую-то связь с действительностью. Собственно, едва ли я им вообще нравился когда-нибудь: наглый избалованный «золотой мальчик», ну и далее по списку… Они и перед свадьбой-то подуспокоились, помнится, только после того, как Ольга Вячеславовна ударилась в самодеятельность, решив убедить сестру с зятем в том, что дочка, мол, в надежных руках. Та квартира, что она сдает… Ева жила там до того, как мы съехались. Родители полагали, что в ней мы и «перекантуемся» какое-то время после продажи моей. Решение о съеме другой приняли в штыки, когда узнали: «Мы, конечно, понимаем, АлексанЮрич, что к жилищным условиям простых смертных вы непривычны, но, может, все-таки не настолько, чтобы спустить в трубу сумму аренды за полгода?». Да, мы к тому времени уже практически определились, что будем снимать: та квартирка казалась совсем маленькой, да и далековато мотаться было до ЗимаЛетто и обратно, — но все же глупо было бы отрицать, что и мое желание доказать что-то Евиным матери с отцом в ответ на их претензии стало одним из решающих факторов… От мысли о том, что Александр, вероятно, на протяжении шести лет гонял в своей голове по кругу вопрос о том, удалось ли бы избежать трагедии, не пойди он на принцип в отношениях с тестем и тёщей, Кате хотелось встряхнуть его за плечи и повторять тупое и банальное «Ты не мог знать» до тех пор, пока не сядет голос. — Мы с ней говорили о смерти, и не раз. Впервые — после того как я рассказал об аварии, а потом… В сущности, учитывая, что творилось вокруг, не задумываться ни о чем подобном было бы даже странно. Помню, Ева однажды сказала, что не понимает, как можно бояться апокалипсиса: «Умирать страшно, когда кто-то будет вынужден остаться и пережить твою смерть», — губы мужчины вновь разъехались в дрожащей лихорадочной улыбке, — По этой же причине она была убеждена, что конечность жизни воспринималась бы людьми куда менее трагично, если бы в момент смерти тело человека просто переставало существовать. Растворялось в воздухе, как и все его личные вещи, незаконченные дела, — все, что могло бы напоминать близким о его присутствии на Земле, подошедшем к концу. Узнай она о той «кумирне» в колумбарии, подумала бы, что я выжил из ума. В остальном, впрочем, — он вдруг обвел рукой пространство гостиной со всеми его пустующими поверхностями и едва заставленными полочками, — следую ее заветам. Схватив стоявший на столике стакан, девушка сделала несколько жадных глотков в надежде, запрокинув голову, отогнать вновь подступившие к глазам слезы. — В нашей прославленной своей бездушностью бюрократии есть такой жутковатый термин… «Период дожития». — Ожидаемый срок выплаты накопительной части пенсии, — кивнула Пушкарева, на автомате пробубнив себе под нос определение. — Выражаясь образно, у меня этот период начался в девяносто девятом. Катя застыла. — Да ладно, те, кто говорят, что ни разу в жизни не думали о том, что уйти можно и на своих условиях, врут либо себе, либо собеседнику. Лично мне от мысли к намерению не дало перейти осознание того, что это только увеличит в мире общее количество боли, скажем так, моего авторства: по отношению к Кире и Крис подобное было бы просто непростительно. Резко развернувшись в его сторону, она сделала глубокий вдох, еще сама до конца не понимая, что именно собиралась сказать. Однако Воропаев, будто зная наперед все доступные ей аргументы, вдруг предупредительно покачал головой, продолжив говорить. — Я ведь и сам прекрасно понимаю, что Ева не хотела бы, чтобы я так долго не отпускал. Но заставить себя поверить в то, что имею право жить по-другому, — кроме как превратившись в функцию, — не выходит ни в какую. Чувствую, что даже в этом ее предаю. Настрого запретив себе обдумывать собственный поступок дольше, чем следовало, Катя накрыла ладонь мужчины своей, когда заметила, что плетение на диванной подушке, которое Воропаев в ходе рассказа то и дело непроизвольно подцеплял пальцами, норовило вот-вот разойтись. От неожиданности кисть Александра чуть дрогнула, однако руку он, вопреки опасениям девушки, не отнял. — Прости меня, — проговорил мужчина еле слышно, так, будто ощутил на себе тяжесть разом навалившейся усталости не только за сегодняшний день, но и за все проведенные до этого без сна за работой или мыслями ночи. — За что? — Не нужно было… Всё это, — вздохнул он, чуть прикрывая глаза. — Я не собиралась выносить услышанное за пределы этой комнаты, — чуть потупив взгляд, отозвалась Катя. Напрашивавшаяся сама собой догадка, что Воропаев мог сожалеть о том, какую степень открытости позволил себе в ее присутствии, ощущалась слишком уж колко, — Если от этого станет легче, можешь представить, что сегодняшнего разговора вовсе не было, и я никогда о нем не упомяну. — Я не о том, — выдохнул Александр, едва ощутимо касаясь кончиками пальцев ее запястья, — Возможно, с моей стороны было эгоистично выложить все вот так, одним махом. Ты ничуть не обязана иметь дело с моими переживаниями. И тем больше я благодарен тебе за то, что все же выслушала. — Спасибо за то, что нашел в себе силы рассказать, — ей хотелось замереть, одной только силой внутреннего трепета остановить все неумолимо ползущие по кругу часовые, минутные и секундные стрелки — что угодно, лишь бы не спугнуть это донельзя деликатное, хрупкое нечто, позволившее им сейчас быть друг к другу так близко. — Ты ведь мне открылась. Не люблю иметь за собой неоплаченный долг. В теплом тусклом свете напольной лампы они просидели молча еще несколько долгих минут, до тех пор, пока Катя, заметив на лице мужчины болезненный румянец и ощутив исходившую от его пальцев мелкую дрожь, не подалась вперед, касаясь тыльной стороной ладони его лба. — У тебя жар, — пробормотала девушка, вскочив со своего места и молниеносно переключившись в режим чрезвычайной ситуации. — Перестань, — попытался было отмахнуться Воропаев, — Все со мной но-… — привстав с дивана, он вдруг резко зажмурился, будто от внезапного приступа острой головной боли, после чего повалился обратно, — …-рмально. — Так, нет. Давай-ка, — осторожно, но настойчиво потянув мужчину за руку на себя, Катя помогла ему подняться, после чего, вооружившись силой фирменного пушкаревского упрямства, препроводила больного к его комнате, — Ничего удивительного: простоять столько на морозе! Хорошо еще, что… Распахнув дверь, она на секунду остановилась в растерянности. Если не считать чуть большей площади, все здесь было в точности, как в гостевой, за одним бросавшимся в глаза исключением: кровать почему-то располагалась не по центру, а была задвинута в угол, как в детских спальнях, — подальше от окна и двери. — Я сейчас… Принесу чего-нибудь теплого попить, — бросила девушка, убедившись, что Александр принял горизонтальное положение на предназначенном для этого предмете мебели, а не на полпути. Стоило Катерине, наскоро согрев воду и расколотив в ней ложку внезапно найденного в кухонном шкафчике малинового варенья, вернуться в комнату, перед ее глазами предстала совершенно обезоруживающая картина: весь растрепанный, мужчина спал, обхватив руками скомканное в жгут покрывало, которым, по всей видимости, решил отгородиться от бившего в глаза верхнего света. Тихо щелкнув выключателем и оставив дверь в освещенный коридор открытой, девушка прошла в спальню и, аккуратно поставив кружку с питьем на прикроватную тумбочку, опустилась на ковер. — Саша, — пусть шепотом, пусть почти беззвучно, но сейчас Кате отчего-то так сильно хотелось назвать его по имени. Так, словно ей это было позволено. И кто знает, сколько еще она просидела бы на этом ковре, если бы не звук проворачивающегося в замке ключа.