Пусть сгорают уголья бесчисленных дней
В обнаженной груди дотла
Не имеющий голоса логос во мне
Раскаляется добела
Ещё вчерашним днём аль-Хайтам заприметил около таверны широкую информационную доску. Она всегда висела на стене пустой, а потому лист бумаги, исписанный неким посланием, не мог не привлечь внимание. «Оставляйте здесь свои сообщения!» — и снизу подпись: «Ламбад». Аль-Хайтам держал путь в Академию, но всё же позволил себе задержаться — всё равно его отсутствие на рабочем месте давным-давно воспринималось остальными сотрудниками как должное. После того, как юноша покинул территорию таверны, на информационной доске появился второй лист. Бумага от края до края была исписана ровным, каллиграфическим почерком: «Прибыли ли десять ящиков вина, которые я заказал? Вчера мне сказали, что их ещё не привезли». Вечером этого же дня перед тем, как отправиться домой, аль-Хайтам из любопытства вновь посетил информационную доску. Он не ожидал получить ответ так скоро, но, видимо, поскольку его вопрос был единственным, ниже под его листом появился лист третий, гласящий: «Быть этого не может! К нам за вином пожаловал кое-кто со светлыми волосами. Я помню, что вы вместе заходили на днях. Ты ничего не путаешь?» — подпись: «Ламбад». При чтении скачущих строк брови аль-Хайтама удивлённо поднимаются вверх. Более никакие эмоции не трогают лицо. Не собираясь сорить лишней бумагой, он коротко отвечает на том же самом листе: «Ясно». Первым, что видит аль-Хайтам по возвращении домой, становится испуганное лицо Кавеха. — Хайтам?! — от неожиданно хлопнувшей входной двери юноша чуть не спотыкается об ножки стола. — Почему ты вернулся так рано? Ты же говорил, что у тебя есть некие «дела» в Академии! Будучи откровенно раздосадованным, Кавех громко восклицает, своей активной жестикуляцией едва не смахивая стоящие на столе бутылки. Сразу три ящика, о которых и интересовался аль-Хайтам, лежали вскрытыми: один под столом, двое других — по бокам от дивана. Остальные же покоились друг на друге в углу гостиной. Второй деталью, привлекшей внимание бирюзовых глаз, становится незнакомая хозяину дома ваза, до краёв полная душистыми, объёмными цветами. Ярко-красная с расписными узорами, она отчётливо контрастировала на фоне тёмно-зелёных бутылок с не менее тёмной жидкостью внутри. Белые лепестки цветов в определённой композиции лежали также на поверхности стола, были разбросаны по полу и забиты в складки дивана. — Что ты купил на этот раз? — от глаз аль-Хайтама не ускользают те эмоции, что открыто отражаются на взволнованном личике. Его ранним возвращением Кавех был откровенно застигнут врасплох. — Почему у тебя снова такой недовольный тон? — голос аль-Хайтама был привычно отстранённым, но даже так Кавех умудрился почувствовать в нём ноты раздражения. — Да ты только посмотри, как теперь оживился интерьер гостиной! Главный зал, куда попадал редкий вошедший гость из прихожей, не отличался буйством красок. Мебель имела самый что ни на есть простой, обыкновенный коричневый цвет — цвет древесины; зелёный ковёр нёс в себе пару оттенков, и те же цвета повторялись на всех витражах этого дома. Белая лепнина на стенах сменялось узорами из неброского дерева, редкая позолота была вышита на зелёных подушках, но ничто из имеющегося внутри не носило на себе броского алого. До появления Кавеха в своей жизни аль-Хайтам не терпел ничего яркого. Отдавал предпочтение спокойным, глубоким тонам, не видел смысла в декоре и руководствовался принципом: «Чем проще, тем лучше». Насыщенные цветом узоры, круги и линии — всё это могло отвлекать неосознанно, просто мелькая на периферии зрения. Кавех вмещал в себе всё то, что так не мог терпеть аль-Хайтам. Этот невозможный, неисправимый идеалист-упрямец сорил что своими деньгами, что одолженными по самым простым причинам. Таким образом в доме аль-Хайтама появилось влаголюбивое растение в не менее объёмном горшке; полная особой резьбы подставка под горшочки поменьше стояла на кухне, а то, что стены теперь украшали картины уличных художников, аль-Хайтам и вовсе заметил не сразу. Первое время как хозяин дома аль-Хайтам ещё пытался бороться с волной ненужных вещей, убедительно прося Кавеха убрать весь ненужный хлам хотя бы себе в комнату. Их споры могли длиться часами, но в итоге Кавех всё же смог настоять на своём, железно аргументировав: «Что за картинами, что за горшками или за всем другим в этом доме ухаживаю я. Я мою, я протираю пыль и поливаю цветы, так есть ли тебе разница до этих вещей? Уткнись в свою очередную книгу и просто не обращай внимание!» Аль-Хайтам был всё ещё против, но не имел абсолютно никакой мотивации выносить всё ненужное на свалку. Его склонность не совершать лишних движений без необходимости сыграла Кавеху на руку. Что полка, что горшки и картины — всё осталось на своих местах. И теперь к декору присоединилась шикарная ваза. Любой, но только не аль-Хайтам, мог восхититься красотой очевидно ручного изделия. Из всех других Кавех выбрал её не только лишь потому, что она была красочного, бросающегося в глаза цвета. В его воображении алый цвет вазы должен был гармонично смотреться рядом с бокалами, до краёв наполненных изысканными винами. — Я не говорил тебе забирать эти ящики, — аль-Хайтам остаётся стоять в прихожей, продолжая оглядывать гостиную пристальным взглядом. Что ещё он может заметить, приглядись повнимательней? — Я просто сработал на опережение, — отмахивается Кавех. Он до сих пор чувствовал на языке противную горечь досады от того, что не все задуманные приготовления до прихода аль-Хайтама смогли быть выполнены в срок. — Всё равно рано или поздно ты бы поручил принести ящики к нам домой. — Ко мне домой, — рефлекторно исправляет Кавеха аль-Хайтам, тут же подмечая, как резко дёргается кончик чужого носа. «Что?» — неожиданно прямо на глазах несколько капель конденсата стекает вдоль горлышек бутылок, кольцевидными лужицами скапливаясь у основания. Эти вина уже были охлаждёнными, но тогда… Сколько часов Кавех готовился к его возвращению? Аль-Хайтам благодарит самого себя за то, что не поспешил пройти сразу в гостиную. В который раз одаривает Кавеха пристальным взглядом, и только сейчас замечает изменения во внешности отчего-то суетливого юноши: Светлые волосы, до сих пор всегда распущенные, ныне были собраны в один большой, небрежный пучок. Даже на новой причёске что перо, что заколки — алые заколки — неизменно украшали слегка вьющиеся пряди. Из-за того, что волосы более не ниспадали на плечи, ясному взору аль-Хайтама открылась тонкая, благородно белая шея. — Хайтам?.. — с явным скепсисом в голосе Кавех зовёт остолбеневшего на пороге парня. Несколько единичных волосков всё же прилипали к этой красивой шее, и только приглядевшись, аль-Хайтам смог заметить два жирных пятнышка, бликующих в свете ламп. В воздухе витал стойкий запах сладкого персика. На своей памяти аль-Хайтам не мог припомнить, чтобы Кавех пользовался духами. С другой стороны, рядом с лавкой, где была куплена ваза, наверняка стояла и парфюмерная точка. Кавех был падок не только на внешнюю красоту вещей, звучание и запахи играли в формировании его мировоззрения далеко не последнюю роль. — Ты будешь проходить, или так и останешься стоять на пороге? — Кавех говорил так, будто бы этот дом принадлежал ему целиком и полностью. — Я подумал, что ты не будешь против попробовать несколько разных вин, потому заранее охладил бутылки. — Собираешься пить моё вино вместе со мной? — аль-Хайтам сбрасывает дымку наваждения и наконец-то подходит ко столу. Равнодушным взглядом осматривает вазу и цветы, после чего садится на диван и смотрит на Кавеха снизу вверх. На дне бирюзовых глаз, зрачки которых были обрамлены оранжевыми полосами, зарождаются странные чувства. С этого ракурса изгиб тонкой шеи кажется ещё более изящным. Кавех не был сильно развит физически, но тем не менее обладал достаточно складным и выносливым телом. Кто бы другой смог практически без вреда для желудка заливать депрессию нескончаемыми бутылками вина? Кавех был типичным представителем одухотворённой, творческой личности: в размашистых жестах виднелась врождённая грация, и тело двигалось невесомо, напоминая речную волну, что у побережья ласково лижет босые ноги. Аль-Хайтам не раз признавал красоту Кавеха, но сам для себя никогда не мог сформулировать, что именно вызывает в груди непривычную тяжесть. Его словарный запас был огромен, по тысячам строк ходили его глаза, но юноша всё равно не был способен пользоваться теми эпитетами и метафорами — не хватало эмпатии. На поле чувств абсолютно неважно, насколько ты эрудирован. Всё, что переживал аль-Хайтам, глядя на Кавеха, он никогда не смог бы оформить в слова. — Пить твоё вино? — Кавех вспыхивает, от праведного возмущения издавая смешной звук, напоминающий чириканье. — Что, будешь считать, сколько я выпью, чтобы потом как в таверне выставить счёт? Моим пивом ты угощаешься без всяких церемоний. Берёшь и даже не спрашиваешь! — выдохнув, он торопливо садится на диван рядом с аль-Хайтамом. Ставит ноги вместе, кладёт сжатые в кулачки ладони на колени и бросает в сторону развалившегося рядом парня мимолётный, взволнованный взгляд. — А ты… «Ты ничего не замечаешь?» — Кавех задыхается, но так и не решается озвучить этот беспокоящий сердце вопрос. Собирая волосы и украшая тело аурой персиковых нот, он совершенно не ждал от аль-Хайтама какой-то бурной реакции. И всё же, неужели сложно сказать хотя бы пару слов? «От тебя приятно пахнет» или же «красивый пучок» — этого было бы достаточно, чтобы жаждущая внимания душа временно насытилась и успокоилась. Но сердце аль-Хайтама, казалось, абсолютно не трогал обворожительный образ бывшего лучшего друга. За время сожительства их отношения потеплели всего лишь на каплю: в бесконечных склоках и спорах невозможно было отыскать общий язык или прийти к устраивающему их обоих компромиссу. — Я что? — переспрашивает аль-Хайтам, стоит только юноше оборвать себя на полуслове. В расстроенных чувствах Кавех старается не смотреть на аль-Хайтама. Не видел смысла разочаровываться ещё более — и что только он хотел услышать от этого эгоиста, которого волновало только «его вино»? За пеленой обиды, застелившей взор, Кавех не замечает: дыхание аль-Хайтама кардинально меняется. Он невольно подсаживается ближе, глубокими, редкими вдохами втягивая полный персика воздух. Ноздри аль-Хайтама расширяются, а грудная клетка заметно округляется, наконец-то привлекая чужое внимание. — Вкусно пахнет? — Кавех выдавливает из себя улыбку и откупоривает сразу три бутылки. Сладость персика тут же разбавляют кислые нотки. Он думал, что аль-Хайтам подсел ближе, потому что ему уже не терпелось приступить к распитию алкоголя. К бескрайнему удивлению Кавеха, тот в противовес ожиданиям не спешит хватать открытую бутылку. Их плечи едва не соприкасаются, потому Кавех спешит отодвинуться, чтобы не мешать хозяину вина первому приступить к распитию. Будучи словно в трансе, аль-Хайтам медленно поворачивает голову в сторону отпрянувшего от него юноши. Делает ещё один глубокий вдох, и Кавех отчётливо замечает, как дёргается чужой кадык, стоит аль-Хайтаму жадно сглотнуть застрявшую в горле вязкую слюну. — Что, от одного только вида потекли слюнки? — Кавех не упускает возможности подшутить и разрядить непонятно отчего сгустившуюся атмосферу. Конечно же, он имел в виду вид лишённой пробки, открытой бутылки. — Завораживающий? — то была очередная шутка. Разум аль-Хайтама, затуманенный персиковым духом, интерпретирует эту фразу по-своему. — Да, — тяжёлым взглядом аль-Хайтам прослеживает каждое движение изящных рук. Воспринимая немногословность аль-Хайтама как должное, Кавех наклоняется и протягивает ладонь к стоящему на столе бокалу. Из-за натяжения плечевых мышц напрягаются и мышцы шеи. Неприкрытые волосами, они отчётливо проступают под тонкой светлой кожей, до сих пор блестящей из-за духов. — Завораживающий. Ещё до того, как Кавех успевает коснуться стеклянной поверхности, аль-Хайтам стремительно вытягивает руку, забирая бокал себе. — Хайтам! — от возмущения таким бестактным поведением Кавех вскрикивает так, что закладывает уши. — Твой бокал я поставил с твоей стороны! А этот… Может, природа аль-Хайтама и не позволяла ему выражать свои чувства через красивые, приятные слуху и духу слова. Даже у гения были свои слабые стороны, и никто, кроме Кавеха, никогда не ждал от него витиеватых переплетений льстивых фраз. Своё отношение к чему-либо аль-Хайтам выражал через действия — то был практичный, чёткий способ доказать и подтвердить свои чувства. Никак не реагируя на вспышку рядом с собой, аль-Хайтам молча наливает Кавеху полный бокал вина. Это поведение становится таким неожиданным, что Кавех разом лишается всего своего дара красноречия. Да как, да как такое возможно? Чтобы этот эгоист, заботящийся только о своём комфорте, без какой-либо подсказки совершил настолько яркий знак внимания? Кавех слишком остро реагирует на подобный поворот событий: его щёки уподобляются цвету вина, а собственный запах духов мгновенно становится тяжёлым и удушливым, мешающим дышать полной грудью. Никак не комментируя своё поведение, аль-Хайтам ставит полный бокал на стол и тут же принимается за собственный. — Что хорошего в тебе, Кавех, так это то, что в твоей компании не тошно пить. То ли хвальба, то ли скрытая насмешка была заложена в эту неоднозначную фразу. Ох, ну почему аль-Хайтам не мог не портить своё любезное поведение такими не к месту честными словами? — Это единственное, что есть во мне «хорошего»? — Кавех хмыкает, но не отказывается от предложенного бокала. Аль-Хайтам не удостаивает его ответом на этот вопрос. Напряжённость, всегда присутствующая между двумя парнями, проходила только в двух конкретных случаях. Взаимной неприязни не чувствовалось во сне и под влиянием выпивки. Когда спиртное согревало желудки, даже разногласия обсуждались не до хрипа в глотке, а с приятной ленцой. И вечные споры на тему взглядов на жизни велись не с целью доказать свою правоту, а для того, чтобы диалог их не прерывался ни на мгновение. Что может быть приятнее, чем расслабить тело вечером после тяжёлой работы для ума? Когда третья бутылка была разлита по бокалам, настроение обоих парней заметно улучшилось. — Хайтам, — четвёртую бутылку Кавех держал за тонкое горлышко. Нужды в бокале более не было: будучи опьянённым, юноша принялся глотать вино в привычной и удобной ему манере. — Ты знаешь, за что сегодня мы пьём? Не дожидаясь ответа, Кавех встаёт и, слегка пошатываясь, уходит на кухню, возвращаясь обратно с новыми охлаждёнными бутылками. Шумно поставив те на стол, он неаккуратно падает на диван, вжимаясь плечами в мягкие подушки и откровенно жмурясь от накатившего блаженства. — За что? — аль-Хайтам ещё мог контролировать самого себя, и потому пил из бокала. Он хотел сделать Кавеху замечание, чтобы тот вёл себя более сдержанно. Несколько мелких брызг уже успели попасть на его белую рубашку — то не тревожило душу, но если те попадут на диван… — Сегодня… — Кавех всё же находит в себе силы, чтобы сесть более-менее ровно. Он смотрит аль-Хайтаму прямо в глаза: в обычной жизни такой смелости без поддержки спиртного едва ли мог себе позволить. — Сегодня ровно год с того дня, как мы… Как мы являемся… Являемся соседями. Речь давалась тяжело, и над формулированием связи между словами приходилось тратить с десяток секунд. Аль-Хайтам не спешил вступать в диалог. Молча поддерживал этот редкий прямой зрительный контакт, и кажется, что радужки Кавеха вовсе ни яшма, ни кармин, а камень. Его блестящие от спиртного глаза становятся подобны винным камням — удивительным кристаллам винного цвета, что становятся таковыми при созревании будущего терпкого напитка. — И я бы хотел сказать тебе… Спасибо, Хайтам, — Кавех тяжело опускает голову, будто бы от одного благодарного слова все силы тут же покинули тело. Аль-Хайтам делает ещё несколько глотков и отставляет бокал, чтобы налить ещё вина. Он знал, что этот юноша совершенно не умел пить и быстро пьянел. После десятка бокалов его язык бездумно развязывался, выдавая всю подноготную своего хозяина. Будучи пьяным, Кавех становился ещё более чувствительным ко всему окружающему, и порой острота его реакций совершенно не соответствовала внешним раздражителям. — Тебе не за что меня благодарить, — что бы ни чувствовал сейчас Кавех на душе, но аль-Хайтам не мог принять незаслуженную похвалу как должное. — К чему относится твоё «спасибо»? — даже ощущая приятную тяжесть в затылке, он был совершенно скуп на эмоции. — «Спасибо, что ввёл для меня арендную плату?» Или же: «Спасибо, что обременил меня всем бытом?» Скажешь: «Спасибо, ведь я так люблю готовить, стирать, гладить, мыть и подметать?» — Хайтам! — Кавех вскидывает руку, в ладони которой была зажата полупустая бутылка. — И почему тебе только нужно всё настолько утрировать?! — его бодрый голос, кажется, слышится за пределами дома, и аль-Хайтам мысленно в который раз благодарит свои наушники за хорошее звукопоглощение. — Нет, тебе жизненно необходимо было перевернуть мои слова вверх дном? Грубиян! — Грубиян?.. — аль-Хайтам усмехается, своей снисходительной реакцией вызывая на хмельном личике Кавеха множество эмоций. — Кто ещё будет честен с тобой, как я. Безусловно, аль-Хайтам понимал, за что его благодарили. Какими бы ни были ожесточёнными их склоки, именно он был тем, кто, несмотря на былую глубокую ссору, первым предложил Кавеху свою помощь. — И ты ещё имеешь наглость называть свою бестактность «честностью»? — холодное вино обжигает нежную слизистую пищевода и формирует горячий центр в середине живота. — До чего же невыносимо твоё поведение, Хайтам! На всю эту полную страсти речь Аль-Хайтам отвечает одним кивком головы. Как Солнце и Луна, они были явными противоположностями друг друга. В кругу друзей, в хмельной компании то было особенно хорошо заметно, и на фоне импульсивных движений Кавеха отчуждённость аль-Хайтама становилась ещё более очевидной. Так было и сейчас. За первым ящиком опустел второй, и вот уже третий был практически на подходе. Беседа двух парней прерывалась лишь тогда, когда кому-то из них нужно было сделать ещё глоток. Ещё в начале вечера аль-Хайтам не лукавил: в компании Кавеха действительно было приятно пить. Хотя бы на что-то у двух зеркальных поверхностей был один общий взгляд: в свою очередь, под влиянием алкоголя даже аль-Хайтам становился более-менее терпимой личностью. — Ах-ха-ха! — Кавех заходится гулким смехом, от чего его лицо краснеет до самых кончиков ушей. Спустя несколько часов его небрежный пучок практически распался, и светлые волосы единичными прядями стекали вдоль дрожащих от смеха плеч. — Повтори? Сайно правда тогда смог сказать что-то действительно смешное? Задыхаясь, Кавех хватается за живот и наклоняется, горячим лбом утыкаясь в собственные колени. Его мутило от количества выпитого, но то совершенно не было поводом отказывать себе в ещё паре-тройке бутылок. Стоило юноше наклониться, как его спина выгибается, так что швы рубашки слышимо трещат от натяжения. Аль-Хайтама привлекает звук. Лениво потягивая вино из горлышка бутылки — теперь тоже, — он неторопливо поворачивает голову и тут же давится очередным глотком. Несмотря на густоту пьяной дымки, аль-Хайтам начинает ощущать себя практически трезвым. Казалось, он столько раз удостаивал Кавеха своим взглядом, да только вот никогда не испытывал желания разглядеть его пёстрый наряд получше. Вышивка на тканях могла поразить своей детализацией, но совершенно не ей был сейчас взволнован аль-Хайтам. За весь год пребывания Кавеха в его доме он не смог заметить, что вырез на рубашке Кавеха был не только спереди. Точно такой же, в форме острого угла, из-за натяжения ткани этот вырез слегка растянулся, частично оголив лопатки и змейку позвоночника. Бледная гладкая кожа в свете ламп слабо блестела от пота, не позволяя оторвать немигающего взгляда. Повинуясь каким-то внутренним установкам, аль-Хайтам оглядывается по сторонам, словно кто-то чужой в его доме сможет вдруг увидеть Кавеха в таком виде. Только он может смотреть на проступающие очертания этих позвонков, так подумалось аль-Хайтаму, и кончики его пальцев налились знакомым чувством тепла. Он старался держать себя в руках, он хотел успокоиться, но стоило только отвернуть голову, как что-то внутри мозга упрямо вынуждало возвращать взгляд обратно. Кавех, казалось, не замечал чужого внимания: что-то бормоча себе под нос, он продолжал периодически посмеиваться и икать, развлекая самого себя длинными эмоциональными монологами. Лицо аль-Хайтама становится подобно грозовой туче. Он хмурится, сердито щурит глаза и закидывает ногу на ногу, ещё раз, снова и снова не находя покоя. Возможность ясно мыслить притупляется вином, и потому парень не понимает: на кого он так сильно злится? Это ведь была злоба, не так ли? Этот жар в груди, тяжесть на сердце, боль в кишках и покалывание в пальцах — именно так ведь проявляется злость или ярость? Неспособность к анализу вызывала в душе неподдельную тревогу, ведь даже алкоголь никогда доселе не становился препятствием между ним и здравым смыслом. Создавалось впечатление, что решить этот иррациональный страх неизвестности можно лишь одним способом: прикоснуться. Прикоснуться к натянутой коже, пересчитать верхушки позвонков кончиками горячих пальцев. Может, закрыть этот вырез всей ладонью, чтобы почувствовать живое тепло, и чтобы никто другой более никогда не смог увидеть этих крыльев-лопаток? Аль-Хайтам вытягивает руку и замирает в глубокой нерешительности. Язык тактильности не был свойственен ему от слова «совсем», но подкреплённое вином желание вынуждало опускать ладонь всё ниже и ниже. Между кончиками его раскалённых пальцев и чужой кожей спины остаются считанные сантиметры. Претерпевая режущую боль в животе, он медленно отводит руку в сторону, так и не позволяя себе нарушить собственные принципы. Ведь у этого касания, как и у всего другого, должна быть конкретная причина. Объяснить, с чего вдруг возникло это неутолимое желание контакта, аль-Хайтам при всём желании способен не был. — Ещё вина! — увлечённый разговорами с самим собой, Кавех пропускает всю внутреннюю борьбу человека, с которым он разделял кров и питьё. Резко выпрямив корпус, юноша, будучи навеселе, едва отдаёт отчёт своим действиям. Его руки и в трезвой жизни не отличались особой усидчивостью, и Кавех мог по праву гордиться своей красноречивой жестикуляцией. Но в этот раз эта привычка играет против него: руки летят во все стороны, и из горлышка бутылки, что была зажата в одной из ладоней, вылетает струйка вина, окропляя ковёр на целый метр. Стоит только Кавеху осознать свою оплошность, как он стремительно поворачивается лицом к аль-Хайтаму. Вторая ладонь, свободная от бутылки, движется следом по инерции за его ватным телом. Громкий хлопок разом прерывает разгулявшуюся весёлую речь, и в тот же миг стремительно краснеющий отпечаток начинает проявляться на щеке аль-Хайтама. — Ах! — неизвестно, кто из них двоих был больше поражён этой внезапной пощёчиной. — Хайтам! — какой-то частью своего разума, ещё не до конца утонувшего в выпивке, Кавех понимал: он чересчур разошёлся. — Прости, прости я… Я не хотел, то есть… Какие бы сильные порой чувства ненависти и обиды не вызывал аль-Хайтам в душе, Кавех никогда не допускал и мысли о рукоприкладстве. Их поле брани имело только словесный характер — в конце концов, они ведь были оба учёными, а не дикарями! И потому волна горячечного стыда вмиг захлестнула опешившего юношу, что никак не ожидал от себя такого неловкого поведения. Из-за притока крови к и так красному лицу лопаются сосуды в глазах, и невольные слёзы скапливаются в их уголках. — Я не хотел… — виноватое бормотание Кавеха, мгновение назад находящегося в не себя от счастья и веселья, кажется мантрой душевнобольного человека. — Я правда… Я правда не… Повинуясь внутренним установкам, юноша протягивает к лицу аль-Хайтама ту же ладонь и пальцами мягко касается уже слегка припухшей щеки. В обычной жизни, даже провинившись бы перед аль-Хайтамом подобным образом, Кавех никогда бы не решился тронуть его без абсолютной необходимости. Но сейчас, когда желудок был тяжёл от количества выпитого, загладить вину стало по-настоящему святым долгом. «Загладить» в прямом смысле этого слова. Нужда заботиться о ком-то ближнем, как когда-то давно заботилась о нём его крепкая семья, ослепляла. Кавех был до боли нежным существом; мать и отец с пелёнок учили сына быть полным сочувствия, а отзывчивость и неумение отказывать от помощи до сих пор оставляли след на его судьбе. В этот год в доме аль-Хайтама, как и годы в своём собственном доме, Кавех неизменно остро чувствовал тактильный голод. Он привык засыпать в обнимку с самим собой или подушкой, но ничто из этого не могло заменить чувств другого настоящего человека. Первым желанием, которое ощутил аль-Хайтам, было желанием отстраниться. Кто бы мог подумать, что в разморённом алкоголем теле может быть столько силы? Пощёчина отдалась гулом в виске и белыми вспышками в рефлекторно зажмурившихся глазах. Аль-Хайтам не знал, что кожа его щёк способна разбухать и наливаться болью так скоро. В конце концов, никто за всю его жизнь никогда не бил аль-Хайтама по лицу. Растерянное, смущённое «прости» слышится где-то очень близко, и в следующую секунду чьи-то мягкие пальцы невесомо скользят по его скуле. Аль-Хайтам через силу распахивает глаза. Ни одна эмоция не трогает напряжённые брови и глаза, только вот сердце в центре груди сбивается с ритма, пропуская удар. Кавех был близко. Слишком близко к нему сидело это пьяное, едва соображающее тело, наполовину облокотившееся на спинку дивана. Его лицо, полное раскаяния, казалось лицом самого честного праведника. Не думая о том, как выглядит со стороны, этот человек желал только одного: заслужить прощения. Потому аль-Хайтам задерживает дыхание, стоит жилистой ладони изящным жестом огладить полыхающую кожу. Осторожно, с небывалой лаской Кавех касается хмурого лица, не отступая даже под прямым, привычно холодным взглядом. От даруемой нежности, неизвестной ранее нежности, боль затухает короткими вспышками. — Прости, — Кавех нутром чувствует облегчение аль-Хайтама, и потому легко выдыхает: не сердится, слава Архонтам. — Но ты… Ты бы мог быть и более осторожным! — настроение юноши меняется волнами, и стыд, мучавший до сухости в глотке, мгновенно сменяется общим перевозбуждением тела и разума. — А что, если бы я тебе бутылкой по голове ударил?! Ты мог бы, ты бы мог и… Кавех стремиться убрать руку от лица аль-Хайтама, только вот планам этим не суждено осуществиться. Будто бы обладая реакцией хищной птицы, аль-Хайтам без предупреждения хватает Кавеха за запястье, крепко сжимая, не давая и шанса вырваться. От неожиданности тот громко вскрикивает и рефлекторно дёргает руку на себя, но какими бы ни были развиты мышцы Кавеха, мышечный каркас аль-Хайтама был развит всё же сильнее. Чувство трепыхания в своей ладони чего-то тёплого и живого пробуждают в аль-Хайтаме необъяснимого рода желание. Отказав себе однажды, он не намерен отступать снова. Не дожидаясь, когда Кавех вывихнет себе сустав, аль-Хайтам поспешно придвигает эту полную проступивших вен ладонь и бегло целует её тыльную сторону. Это касание пересохших губ едва ли можно было назвать полноценным поцелуем. Аль-Хайтам не был искусен в выражении своих чувств: движение головы со стороны выглядело топорным, рот неуклюже уткнулся в кожу и мазнул недвигающимися губами поверху. От силы сжатия запястья кончики пальцев Кавеха становятся мертвенно бледными. Аль-Хайтам был необучаем. Книги романтического толка когда-то из любопытства пролистывались его пальцами, множество пар разгуливало по улицам города Сумеру, открыто проявляя свои нежные чувства. Ничто из случайно слышимого и видимого не могло помочь юноше сформировать собственную модель поведения. Он был излишне самоуверен, а знаменитый эгоизм предохранял от возможных неурядиц. Предвидящий события наперёд, руководствующийся только логикой, опытом и фактами, аль-Хайтам не мог и представить, что когда-то не сможет найти объяснение своему поведению. Что заставило его перехватить эту руку и оставить на ней своё касание? Почему так приятен запах персика, к которому раньше он был равнодушен? Чем руководствовался он, когда импульсивно поднял перо Райской птицы, когда принёс Кавеху заколки для его стекающих вдоль шеи волос? Неужели только по старой дружбе он предложил Кавеху остаться жить у него в доме? — Больно… — слабый стон вынуждает аль-Хайтама стремительно покинуть пучину тяжёлых спутанных мыслей. Погрузившись в себя, он совершенно не замечал, как всё продолжал стискивать тонкое запястье в своей руке. Только тогда, когда кончики пальцев Кавеха уже приобрели синий оттенок, аль-Хайтам поспешил отпустить поцелованную ладонь. Поцелованную… Только теперь аль-Хайтам замечает, что всё это время Кавеха била нервная дрожь. От избытка эмоций ещё несколько сосудиков полопалось в винных глазах, и слёзы ярче засверкали в уголках как самые настоящие кристаллы. Кавех не любил боль ни в каком её виде. Душевные страдания преследовали его с подросткового возраста, потому хотя бы от физических мук юноша старался себя оберегать. Его кожа была бледной и тонкой, а болевой порог достаточно низок — Кавех смог вытерпеть хватку аль-Хайтама, но ему потребовалось всё мужество, чтобы позорно не застонать во весь голос. Потому, будучи сконцентрированным на физической муке, Кавех сперва даже не понял, чем являлось то беглое несуразное касание. И только немного позже, заметив, как бликует слюна в свете ламп, осознал: Аль-Хайтам его поцеловал. Захотелось умереть. Умереть от неловкости и стыда, чтобы более не носить на плечах раскалывающуюся, гудящую голову. Даже такую глупость, будь то перо или заколки, будь то налитое ему вино, Кавех воспринимал очень близко к сердцу. Эти знаки внимания были приятны и волнительны, но юноша никогда не строил воздушных замков касательно аль-Хайтама. Потому шаг, первый сделанный этим человеком, заставил мир перевернуться с ног на голову. В поисках тепла и человека, на которого можно было бы выплеснуть все свои нежные чувства, Кавех никогда не смотрел на аль-Хайтама. Возможно, украдкой поглядывал, но всё равно отдавал предпочтение ежедневному кормлению ластящихся кошек, чем попыткам наладить близкий контакт с замкнутым на самом себе парне. Ни одна их пьянка никогда не сопровождалась подобным выражением близости. Возможно, потому что до сих пор они пили в таверне или в кругу близких друзей? — Хайтам, ты… Давай встретим рассвет вместе?.. Ночь в Сумеру никогда не отличалась длительностью. Казалось, что солнце только село, и только была открыта первая бутылка, но вот уже пуста половина ящиков, а небо с каждой минутой светлеет на оттенок. Никто из них не был в силах обсуждать случившееся, и дело было не только в количестве выпитого. — Как хочешь, — аль-Хайтам закрывает глаза и припадает к горлышку бутылки, будто и вовсе более не нуждаясь ни в чьей компании. «А как хочешь ты?» — Кавех через силу удерживает себя от позора. Не было абсолютно никакого смысла пытаться развивать их дружеские отношения: его поглаживания по чужой щеке и поцелуй аль-Хайтама были не более, чем побочными продуктами ничем не обязывающей пьянки. Да кто хотя бы раз в жизни не делал глупостей под влиянием спиртного? В предрассветные часы было холодно. Они вышли на порог, не говоря друг другу ни слова, и остановились, глядя в ярко-голубое, безоблачное небо. В городе Сумеру стояла редкая тишина, и только единичные крики птиц откуда-то со стороны леса тревожили эти спокойные часы. Неожиданно по улице Сокровищ пронёсся мужской басовитый крик. Зашелестели ткани и заскрипели доски. — Неужели кто-то действительно открывает свою палатку в столь ранние часы? — аль-Хайтам скрещивает руки на груди, едва не теряя равновесие. Бессонная ночь, полная вина и ярких чувств, вынуждала тело становиться унизительно бессильным. — Кого он хочет завлечь к себе, когда подавляющее большинство жителей ещё спит? — Ах! — Кавех прислушивается к звучанию мужского голоса, и неожиданно его лицо начинает украшать дивная улыбка. — Я знаю, кто это! Аль-Хайтам молча переводит взгляд на воодушевившееся личико и коротко кивает: «Продолжай». — Это голос портного, — охотно принимается пояснять Кавех, порою повторяя свои слова дважды — его физическое состояние было едва ли лучше, чем у аль-Хайтама. — Он довольно знаменит в узких кругах, знаешь ли, — юноша задирает нос, подчёркивая важность говоримого. — Моя одежда… — Кавех берётся за края своей багровой накидки, принимаясь перекатывать свисающие кисточки меж пальцев. — Это он создал весь комплект. Знаешь, сколько я за него отдал? — Удиви. — Половину от стоимости! — Кавех жмурится и расплывается в такой сытой улыбке, словно только что вкусил самое сладкое вино мира. — Этот наряд долго лежал на отдельной полке, поскольку не продавался первому встречному. Как портной он хотел, чтобы комплект достался тому, кто бы смог оценить его по праву. — Какое убыточное, не имеющее чётких рамок условие, — резюмирует аль-Хайтам. — Разве цель этого мужчины не продать товар? Руководствуясь подобными размытыми установками, он никогда не сможет выйти в «плюс». — Вот от таких людей, что смотрят только на материальную или выгодную сторону в любом вопросе, тот портной и хотел уберечь этот особенный костюм, — не без самодовольства парирует Кавех. — И что же в нём особенного? — «кроме носителя», едва не слетает следом с языка аль-Хайтама. — Для создания этих одежд тот умелец целых два месяца жил в лесу. Догадаешься, для чего? — Кавех не даёт аль-Хайтаму подумать, и тут же продолжает: — Чтобы найти вдохновение! И что рубашка, что штаны, перевязь на поясе да накидка — всё создано в подражание прелестным птицам, расправивших в полёте свои крылья. Комплект так и называется: «Умытые огнём крылья», — по всей видимости, рассказ о собственном внешнем виде доставлял Кавеху массу приятных ощущений. — Догадаешься, в честь какой птицы? — Райской. — А? — Райской, — сухо повторяет аль-Хайтам, и голос его твёрд и серьёзен настолько, словно он совершенно не сомневался в правильности ответа. — Я… — на какое-то мгновение Кавех теряется. — А я, что, уже рассказывал об этом раньше? — Нет, — отвечает аль-Хайтам. — Но не нужно обладать излишне развитой логикой, чтобы сопоставить факты. Какие факты сопоставил этот человек, даже спустя множество дней Кавех так и не смог понять. Ведь леса всего Сумеру населяли сотни видов всевозможных красочных птиц. Почему же из всех существующих он выбрал именно Райскую? — Твой портной мог бы не лишать себя удобств города, — после недолгого молчания неожиданно продолжает монолог аль-Хайтам. — Эти птицы уже давным-давно заселили крону Великого древа. Из окна моего кабинета я только и вижу их гнёзда. Но я не питаю к этим птицам тёплых чувств. — Почему?.. — Моё имя переводится как «молодой сокол», — от холодного воздуха грудь сводило судорогой, но как бы ни хотел аль-Хайтам пускаться в пояснения, понимал: Кавех не отстанет с расспросами. — Когда-то моя бабушка говорила мне, что улицы города Сумеру всегда были в тени. Размах крыльев соколов, заполонявших собою всё небо, достигал нескольких метров, — выдохнув, аль-Хайтам повёл плечами, выдавая испытываемые им в данный миг негативные чувства. — Мудрецы отдали приказ об истреблении, поскольку хищники чересчур удачно охотились на райских птиц, что радовали видом, танцем и пением. Помню как тогда, будучи ребёнком, я возмутился такому грубому и безосновательному вмешательству во взаимодействие двух конкретных видов. Если Райской птице суждено пасть жертвой в когтях Сокола, как бы ни вмешивался человек, это всё равно случится. Кавех не нашёл в себе сил, чтобы ответить хоть что-нибудь. Свежесть утреннего воздуха немного отрезвила, но вступать в спор не было никакого желания. Юноша был согласен с аль-Хайтамом, конечно, только отчасти: безусловно, никто не заслуживал преждевременной гибели от руки человека, но, с другой стороны, в чём провинились перед соколами райские птицы? Имели ли право хищники охотиться, вместо достойной и равной себе добычи выбирая тех, кто слабее стократно? Да, жизнь райских птиц строилась на танцах и пении, но почему за это они должны были умирать, содрогаясь, нанизанными на когти? — Хм… — Кавех облизывает губы и трёт кончик носа. Его святым долгом было оспорить слова аль-Хайтама, разбавить эту неправильную логику своим мнением. Но предрассветные часы, полные благоговейной тишины, не хотелось рушить пустыми препирательствами. Даже после всего случившегося в доме, в компании друг друга юношам было… Хорошо. Завораживал вид бескрайнего неба, и воздух приятно холодил щёки, вынуждая добровольно подставлять красные лица под стремительные потоки. — Я днём… Я днём уеду из города. По работе, точнее, из-за одного проекта, — неожиданно говорит Кавех, тяжело облокачиваясь на входную дверь. Было ли разумно с его стороны так напиваться перед крупной поездкой? — Меня не будет около двух недель, поэтому… В холодильнике, там… Я приготовил тебе наперёд. А вот убраться ты и сам будешь способен — руки не отвалятся! Изначально, будучи трезвым, юноша совершенно не собирался делиться своими ближайшими планами. В конце концов, какая разница, куда бы пропал он из дома аль-Хайтама? Кто-кто, но этот парень даже не заметил бы его исчезновения! Именно так думал Кавех, но теперь, после сегодняшней ночи, что-то в его душе робко желало, чтобы аль-Хайтам был в курсе и понапрасну о нём не беспокоился. — Тебя будет мутить всю дорогу. На твоём месте я бы не пил, — аль-Хайтам одаривает недальновидного парня снисходительным взглядом. Напиваться перед поездкой было опрометчивым решением. И даже желание отметить «годовщину» того не стоило. — Но ты ведь не на моём месте? — парирует Кавех, вновь заходя внутрь дома. — Помнишь, что я иду по собственному пути? — он бухается на диван и дрожащей рукой поднимает с пола недопитую бутылку. — Позаботься лучше о себе, иначе твой перегар распугает всю Академию. Не говоря больше ничего лишнего, Кавех протягивает подошедшему аль-Хайтаму очередную бутылку. Не сговариваясь, они стукаются стеклянными поверхностями и тут же припадают губами к горлышкам. Взгляд Кавеха мутен и раскос, но он собирает весь остаток внутренних сил, чтобы не позволить себе разорвать с аль-Хайтамом зрительного контакта. Они оба одновременно делают по глотку, и их сознания тут же выключаются как по щелчку пальцев.