Долетишь ли до рая, неперелётная птица?

«Ему понравится». Стойкий, густой запах неких пряных специй стоял на весь дом аль-Хайтама. Сам хозяин ещё не вернулся: несмотря на вечерний час, какое-то из дел секретаря всё же сумело задержать того на работе. Прохладный, несвойственный Сумеру ветер ещё вчера обрушился на город, вынуждая дрожать и кутаться в скромные тёплые одёжки. Тропические ливни стучали по крыше, дождь барабанил по окнам, едва не пробивая стёкла насквозь. Неприятная влажность и сырость пробирала до мозга костей. Только вот Кавеху было тепло. Кипела, побулькивая варевом, небольшая кастрюлька. Аромат душистых трав кружил голову, заставлял попеременно вытирать уголки губ от рефлекторно текущей слюны. Жар от плиты согревал тело, а мысли о возвращении аль-Хайтама согревали душу. С некоторым азартом Кавех погружался в воображаемые события, которые должны были принять материальные черты с минуты на минуту: Едва переступив порог, аль-Хайтам наверняка спросит: «Чем это так вкусно пахнет, что запах чувствуется ещё за закрытой дверью?» И Кавех, не без причин гордящийся своими кулинарными способностями, охотно ответит: «Это пахнет только-только свежесваренный суп». О, в такую промозглую погоду, что может быть лучше, чем половник наваристого бульона? Ещё ранним утром Кавех лично сходил за мясом и овощами, потратил ещё практически час на выбор самой красивой головки сыра. Ныне этот сыр медленно плавился, вбирая в себя терпкость пахучей смеси — перца и лука, чеснока и паприки, которые юноша явно не пожалел. Он потратил несколько часов, чтобы добиться такого великолепного результата. От одного взгляда на золотистую плёночку бульона голодно сводило живот: несмотря на затраченные силы, Кавех принципиально не хотел ужинать без аль-Хайтама. Отворилась дверь. Стряхнув дождевую воду, вернувшийся из Академии хозяин дома бросил беглый взгляд на хлопочущего на кухне юношу. Не проронив ни слова, словно находясь только себе на уме, аль-Хайтам оставляет раскрытый зонт на полу и… Погодите, берёт курс в сторону спальни? — А ну-ка стой, — Кавех делает шаг, преграждая парню путь в свою комнату. Аль-Хайтам послушно останавливается и слегка наклоняет голову вбок. — Что? — спрашивает он. От спокойного, словно ни в чём не заинтересованного тона этого голоса у Кавеха видимо дёргается веко. — Сейчас… Сейчас же время ужина, — Кавех первым отводит взгляд, не выдерживая зрительного контакта. Но при этом не уступает, так и продолжая недвижимо стоять, не пропуская дальше. — Такой холод на улице — разве ты не хочешь согреться? И я сейчас не про вино говорю, — на всякий случай уточняет Кавех. Его живая мимика выдаёт волнение, не находящие покоя ладони, рьяно жестикулирующие, привлекают чужое внимание. — Может быть… Мы можем поесть вместе? Прошло то время, когда Кавех изнывал, мучаясь от одиночества долгими ночами. Лёжа в своей кровати, теперь он засыпал намного спокойнее — знал, что за стеной есть другой человек. Ежедневное общение со всё новыми и новыми заказчиками не давало передышки, и всё же… Потребность в душевном общении и близкой компании всё ещё остро чувствовалась Кавехом. Дела секретарские обязывали аль-Хайтама быть в Академии, свободные же часы тот проводил за закрытой дверью в своей комнате или в библиотеке, подальше от посторонних глаз. Даже живя и выполняя рабочие проекты в этом доме, Кавех едва ли видел его хозяина собственной персоной. Такое холодное соседство ощущалось некомфортным. Да в конце-то концов, они ведь не совсем друг другу чужие люди! С момента их последней ссоры прошло столько времени — неужели им не о чем поговорить? Кавех испытывал острое желание поговорить с аль-Хайтамом. Пускай их разговор снова выльется в очередной спор — то было всё равно лучше, чем жить по соседству как призраки. Но случайно сталкиваясь с аль-Хайтамом в гостиной, тем не менее Кавех с особой грубостью давил в себе желание завести диалог. Всё думал: что, если он покажется вновь навязчивым? Что если аль-Хайтам сейчас очень устал, а он будет лезть к нему со своими разговорами… Превозмогая себя, Кавех уважал право аль-Хайтама быть в одиночестве. Так почему же аль-Хайтам не мог услужить в ответ и, наоборот, по своему желанию составить ему компанию? — Мы можем поесть вместе? — непробиваемая упрямость слышится в голосе Кавеха. — Расскажешь, какие новости в Академии? — от собственных просьб делается дурно. Лицо парня украшает мягкая, дружелюбная улыбка, но нервный ком невидимо душит глотку. Ему кажется, что сейчас он выпрашивает, выклянчивает внимание к себе. А заслужил ли он вообще этого внимания? Имеет ли он право предлагать аль-Хайтаму свою компанию? — Спасибо, но я откажусь, — отвечает аль-Хайтам, бросая беглый взгляд на плиту. Идеальный воображаемый мир трескается с оглушительным грохотом. — Откажешься? — шумно вдохнув, но так и позабыв выдохнуть, удивляется Кавех. — Почему?.. — Мне бы хотелось провести этот вечер за книгой, — откровенно озвучивает аль-Хайтам свои планы. — Я не люблю есть супы. За ними неудобно читать. — Но ты можешь сперва поесть со мной, а потом уже взяться за книгу, — настаивает Кавех. Он повышает голос, будто бы только так можно было докричаться до вечно закрытых наушниками ушей. — Я не люблю супы, — повторяет аль-Хайтам, с неприкрытой скукой заглядывая Кавеху через плечо. «Он смотрит в сторону своей комнаты», — догадывается Кавех. — Если ты так волнуешься за моё питание, то нет нужды — я поем позже. — Я не!.. — почему Хайтам не может понять, что дело было вовсе не в пище? — Я готовил этот суп несколько часов. Всё свежее… А какое мясо! — непробиваемо безразличие больно трогает Кавеха за душу. — Я столько сил вложил в этот бульон, в ровную геометрию нарезанных овощей. Почему ты не можешь ради меня съесть хотя бы половник? — Потому что я не люблю супы? — стальному терпению аль-Хайтама можно было позавидовать. Свой взгляд на мир он доносит нетерпимо спокойным голосом, подчас раздражающим и кажущимся таким неуместным в споре. Даже в такой абсурдной ситуации проявлялся его хвалёный, знаменитый эгоизм. — До сих пор ты не отказывался от пищи, приготовленной мной, — Кавех шипит страшнее кошки, но так и не даёт аль-Хайтаму пройти дальше. Его светлое личико, ранее полное надежд и мечтаний, искажает гримаса разочарования и презрения. — Потому что до сих пор ты никогда не готовил супы? — кажется, что этот диалог находится аль-Хайтамом забавным. Реакция Кавеха на его слова, его открыто читающиеся эмоции, меняющиеся от минуты к минуте — всё это было для него очень любопытным. Аль-Хайтам не отличался эмпатией. Даже распознав в тоне Кавеха определённые ноты, он так и не мог понять: почему? Почему он должен ломать себя, почему должен переступать через принципы, когда уже прямо и чётко обозначил свою позицию. Может, его слова недостаточно прямолинейны? — Ты мог бы поинтересоваться, буду ли я это есть, прежде чем что-то готовить, — до сих пор деньги для похода на рынок Кавеху выдавал аль-Хайтам. Неужели сейчас он указывает на то, что купленные продукты были растрачены в пустую? — Ах, вот как? — неблагодарный, неблагодарный эгоист! — А ты мог бы хоть раз в жизни не выпячивать своё «я», и хотя бы похвалить меня за старания! — Хвалить тебя за выполнение твоих прямых обязанностей? — аль-Хайтам скрещивает руки на груди. Разве хвальбы достойно не что-то выдающееся? Что удивительного в приготовленной еде или вымытом полу? — Стало быть, и птицу теперь хвалить за то, что она поёт? — Я вот хвалю даже птицу, — гордо вздёрнув подбородок, обрывает Кавех речь аль-Хайтама. Его воинственный облик мог бы испугать, только вот взгляд был печален да уголки глаз полны набежавшей влаги. — Залог успешного сосуществования — уважение личных границ друг друга, — после недолгого молчания продолжает говорить аль-Хайтам. — Я вижу результат твоих трудов, но тебе не переубедить меня. Разве ты не должен быть доволен, что тебе теперь достанется больше? — Да дело ведь не в супе, — вздыхает Кавех, в бессилии отмахиваясь от аль-Хайтама. Бесполезно. Этот разговор от начала и до самого конца был просто бессмыслен. Мучаясь от нестерпимой тяжести в груди и рези в голодном желудке, Кавех поворачивается к аль-Хайтаму спиной и, не оборачиваясь более, уходит в свою комнату. Оглушительно громко хлопает закрывшаяся дверь, и грохот этот даёт прямо понять об испытываемых ушедших чувствах. Выключив плиту — всё это время суп стоял на подогреве, — аль-Хайтам накрывает кастрюльку крышкой. Замирает, ещё раз проматывает в голове без повода разыгравшуюся ссору. Не может понять — разве он сказал что-либо обидное? Стоило ли так громко хлопать дверью, когда мнение, честно высказанное им, было кристально честным и правдивым? В размышлениях аль-Хайтам подходит к своей комнате. Одна стена разделяла его спальню от обители Кавеха, потому и двери располагались совсем-совсем рядом. Долгим, изучающим взглядом аль-Хайтам скользит по приклеенным к деревянной поверхности ручным поделками — бумажным цветам-падисарами. Входную дверь в свою комнату, как только завершилась доставка и перестановка мебели, Кавех тотчас поспешил украсить чем-то красивым. Даже не снимая наушников, аль-Хайтам мог различить тихие, сознательно глушимые всхлипывания. Не собираясь тревожить покой резко удалившегося, аль-Хайтам заходит в свою комнату и закрывает дверь. Слёзы, проливаемые ныне Кавехом от очевидной обиды, не будят в груди чувство вины. В конце концов, его бывший лучший друг всегда отличался тонкой душевной организацией. Ранимость Кавеха воспринималась аль-Хайтамом как нечто должное. Зная, что тот обязательно успокоится и перестанет плакать в одиночестве, хозяин этого дома плотнее прижимает наушники к ушам и ложится нацеленным провалиться в сон. Но сон не шёл. Тихая, успокаивающая мелодия хорошо заглушала любые посторонние звуки, но что-то не позволяло аль-Хайтаму уйти в приятное небытие. Может, то была совесть? И если ему настолько всё равно на чувства Кавеха, то почему даже за закрытыми веками видит его искажённое гримасой личико? Мучаясь, ворочаясь с боку на бок, в конце концов парень не выдерживает и снимает наушники. Выключает плеер и прислушивается к звукам ночной жизни. Тишина. Размеренно стучит по окну уже теряющий свои силы дождь, приятно ласкают слух свистящие порывы холодного ветра. Несмотря на отсутствие каких-либо штор или заслонок, сквозь окна едва пробивается редкий лунный свет, настолько полно было небо грозовыми тяжёлыми тучами. Среди этой непроглядной темноты кое-что привлекает внимание аль-Хайтама. Свет. Слабый, едва видимый, он тонкой полосой пробивался под дверной щелью. Перед тем, как уйти к себе, аль-Хайтам погасил лампы во всём доме. Стало быть, откуда тому было взяться? Шагая легко как ночной мягколапый хищник, юноша беззвучно покидает спальню, аккуратно прикрыв за собой дверь. Источник света среди непроглядной тьмы становится очевидным: то была небольшая настольная лампа, отчего-то стоящая на кухонном столе. Мелькнула тень. Чьи-то ладони, кажущиеся призрачно белыми в блеклом свете лампы, ещё более убавляют силу свечения той. Вызывающе звонко гремят в сумрачной тишине тарелки, белым невесомым облачком взвивается ввысь мука. Скворчит на сковородке масло, и благоухающе окутывает кухню приятный хлебный запах. Некая масса, по звуку, с остервенением взбивается венчиком в глубокой миске. Аль-Хайтам бросает взгляд на настенные часы: времени было около трёх часов ночи. Он едва удерживает себя от того, чтобы задать громкий, конкретный вопрос: «Что ты делаешь?». Не выдавая своего присутствия, аль-Хайтам плечом облокачивается на дверной проём и так и остаётся безмолвным зрителем. Порхая от плиты до стола и обратно, Кавех, полностью поглощённый своим делом, совершенно не чувствовал на себе чужого пристального взгляда. Всё его внимание было сосредоточено на жарящихся лепёшках да на йогуртной массе, до сих пор кажущейся ему пресной и несладкой. Взлетают вновь белые хлопья: юноша замешивает новую порцию теста. В свете настольной лампы его лицо видится осунувшимся, полном благоговейной, некой возвышенной печали. То ли пот из-за жара плиты, то ли до сих пор невыплаканные слёзы текут по щекам Кавеха, капая на ладони и смешиваясь с упругой тестовой массой. Миска, где что-то сильно взбивалось венчиком, больше не бросалась в глаза: была убрана в холодильник для пущего загустевания её содержимого. На Кавеха, увлечённого делом, нравящимся ему делом, было необъяснимо приятно смотреть. Даже после очевидной ссоры он старался не шуметь лишний раз: не догадываясь о присутствии хозяина дома и стараясь того «не разбудить», Кавех медленно прикрывал дверцу холодильника, ставил на стол тарелки, подставляя пальцы, и ступал невесомо — за всё время не скрипнула под ногой ни одна половица. До сих пор не замечая сокрытого тенью незваного гостя, Кавех садится за стол сбоку, так что аль-Хайтаму открывается красивый вид на профиль его лица. Аль-Хайтам признаёт внешнюю красоту Кавеха бессознательно, не разъясняя эту мысль даже самому себе. По всей видимости, юноша был слишком сосредоточен на сотворении блюда, потому и не смотрел по сторонам — кого можно было ожидать увидеть в дверном проёме, когда в этом доме живут только два человека? Некая загустевшая, белая масса выкладывается Кавехом на широкую тарелку. Долго, очень долго при помощи ложки придаётся этой субстанции аккуратный вид полусферы. Сколько терпения должна иметь личность, чтобы с такой тщательностью прорабатывать внешний вид пищи? Словно позабыв, что в первую очередь еда необходима для насыщения и утоления чувства голода, Кавех принимается подолгу перебирать бобы, отбирая в сторону наиболее округлые и симметричные. Когда белая плотная масса, отдающая нотой кислинки, украшается последним бобом, юноша приступает ко второй части замысловатого процесса: Сразу несколько лепёшек различных размеров, хрустящие и слегка подостывшие, лежали стопкой на отдельной тарелочке. Устало вздохнув, Кавех прикрывает глаза и кладёт одну руку себе на живот. Только сейчас аль-Хайтам смутно припоминает: Кавех ведь не ужинал. Весь вечер упрямо игнорировал потребность своего организма, чтобы после с особым наслаждением вкусить награду за своё терпение. Но аль-Хайтам… Почему же сейчас, испытывая чувство голода, Кавех не набрасывается на лепёшки и соус? Зачем тратит время на красивое оформление, если для поедания весь внешний образ в итоге нужно будет разрушить? В своих размышлениях аль-Хайтам упускает момент, когда Кавех приступает к следующей части оформления своего, по всей видимости, особенного блюда: удерживая лепёшки кончиками пары пальцев, он с особой осторожностью выкладывает из них некие геометрически правильные фигуры. Ставит хлебные бортики друг к другу, облокачивает те под углами и замирает, чтобы сохранить хрупкое равновесие. Фундамент настоящего здания постепенно возводился Кавехом из лепёшек — вот, что значило быть истинным талантом, светочем архитектурного мастерства. Аль-Хайтаму не было суждено увидеть окончание этой стройки: то ли от голода, то ли от усталости или ещё неведомо каких чувств, но ладонь Кавех предательские вздрагивает. Мгновенно падает практически завершённый третий ярус возводимого из лепёшек здания, как карточный домик схлопываются оставшиеся стены, погружаясь гранями в глубину белого соуса. Секунду назад красивый и величественный дворец в момент превращается во что-то несуразное: накренившиеся лепёшки торчат острыми углами во все стороны, и укатились куда-то на пол с такой тщательностью отобранные бобы. По всей видимости, эта неудача воскрешает в душе Кавеха события недавних дней. Он вздыхает несдержанно и громко, и восклик этот, полный благоговейного ужаса, разом лишает юношу всех жизненный сил. Словно потеряв всякий интерес что к еде, что к жизни, Кавех одним резким движением отодвигает тарелку от себя. Кладёт руки на стол и утыкается лицом в покрытые мукой предплечья, за растрёпанными волосами скрывая его скорбное выражение. По сгорбившейся спине проходит дрожь, и в слабом, рассеянном свете настольной лампы парень становится блеклой тенью самого себя. Только тогда, когда полный воды чайник ставится на плиту, Кавех понимает: на кухне он больше не один. Не поднимая головы, скорее чувствует, чем слышит, как аль-Хайтам обходит стол и садится напротив. — Что ты готовил? — лишь стоит аль-Хайтаму нарушить тишину, как Кавех тут же приподнимает голову. Но, к удивлению, не спешит скорее вступить в диалог. Аль-Хайтам видит: ломается. Как бы ни была глубока обида, всё же Кавех был достаточно отходчивым человеком. Желание завести беседу вступало в острый конфликт с поруганным чувством достоинства. — А какая разница? — в полутьме прищуренные глаза Кавеха, освещаемые только настольной лампой, напоминали аль-Хайтаму вовсе не кармин. Яшму. — Что, будешь отчитывать меня за в пустую потраченные продукты? За продукты, купленные на твои деньги? Высказавшись, Кавех неожиданно теряет недовольные черты лица. То ли общая душевная усталость, то ли физическая боль от голода лишают всегда живого парня всякой злобы. На ту просто-напросто не остаётся сил. — Так что это? — не обращая внимание на вспыльчивый тон, повторно интересуется аль-Хайтам. Не дожидаясь ответа, он берёт ложку и проводит ею по воздушной массе, собирая нежный белый цвет на самый её кончик. — Я могу… — Не трогай! — поздно спохватившись, Кавех неожиданно резко выбрасывая руку вперёд, легко, но ощутимо ударяя аль-Хайтама по держащей ложку ладони. Столовый прибор с оглушительный звоном тут же падает на пол, окропляя своим содержимым ножки стола. — Ах! — металлический звук будто выдёргивает Кавеха из сонного небытия. — Прости! Прости-прости! Не больно? Я не хотел, я не думал, что она… Горечь, досада, раздражение и гнев — ничто из перечисленного более не портило красивые черты лица. Не рассчитав сил и испугавшись больше, чем успел удивиться аль-Хайтам, Кавех начинает чувствовать, как горячая волна стыда привычно тяжелит затылок. Он виноват, виноват в своей несдержанности, в своей неаккуратности, в своей… — Почему ты не хочешь, чтобы я попробовал? — Аль-Хайтам не спешит брать новую ложку. Ах, неужели думает теперь, что Кавех снова сорвётся, показав свой гадкий, гадкий-гадкий характер? Аль-Хайтам выглядит совершенно отстранённым от любой мирской суеты. Его голос, спокойный, размеренный и глубокий в любой ситуации, задевает Кавеха за живое. Уж лучше бы тот разозлился, лучше бы продемонстрировал страсть и яркость своих чувств да эмоций! Безупречное поведение аль-Хайтама ещё пуще обостряло бездонное чувство вины, вынуждая стыдиться своего нелогичного поведения. — Потому что!.. Потому что теперь оно… Некрасивое, — по всей видимости, аль-Хайтам ожидал услышать любой ответ, кроме этого. Блюдо могло быть незавершённым для подачи на стол, могло быть испорчено при смешивании ингредиентов, при путанице в последовательности приготовления… Всё это аль-Хайтам ещё мог понять. Но что за критерий такой — «некрасивое»? — Это всё?.. — в холодном сумраке ухмылка на лице аль-Хайтама ощущается теплом на коже. — Что тебя рассмешило? — то был риторический вопрос. Кавех прекрасно знал: такое понятие, как «красота», для аль-Хайтама является не более, чем набором звуков и букв. Не удостаивая творца блюда ответом, аль-Хайтам берёт в руку новую ложку. Аккуратно зачерпывает белую массу, попутно отламывая и захватывая кусочки-крошки бывших стен-лепёшек. Не смущаясь под чужим пристальным, недоверчивым взглядом, быстро слизывает десерт и тут же проглатывает. Кухню оглашает аппетитный хруст поджаренных хлебных корочек. — Не надо… Не надо это есть, — Кавех отворачивает лицо и закатывает глаза, страдая от странной некомфортности царящей на кухне атмосферы. — Я куплю… Я позже куплю все те продукты, которые были использованы. Не глядя на аль-Хайтама, он тянет руку к тарелке, но неожиданно не находит ту на прежнем месте. Всё же приходится возвратить взгляд: потерпевшее крах блюдо ныне покоилось у Хайтама прямо под носом. — Почему это не надо есть? — создаётся впечатление, что наблюдение за душевными муками другого человека доставляло аль-Хайтаму неподдельное удовольствие. От того, с какой охотой он принимается перемешивать соус и размякшие лепёшки, Кавеха видимо передёргивает. — Я уже объяснил, — упрямо отвечает парень, с недоверием наблюдая за неспешной трапезой. — Вкус важнее внешней красоты, иначе приоритеты расставлены неверно. Думаю, это довольно легко понять. Сказав это, аль-Хайтам без каких-либо ужимок отправляет очередную полную еды ложку себе в рот. Лёгкая кислинка молочного продукта приятно холодит язык, хруст уже теряющих свою твёрдость лепёшек звоном отдаётся в висках. Он зачерпывает утонувшие в соусной массе бобы и перемешивает десерт снова, окончательно разрушая былые намёки на некогда целостную композицию. — И как… Вкусно?.. Голос Кавеха сквозит неприкрытой надеждой. Создаётся впечатление, что, услышав внезапно ответ отрицательный, он тут же обратится каменной статуей и рассыпится на миллионы песчинок. Один кивок служит ему ответом. Только после того, как очередная ложка была поглощена, Кавех с блаженством выдыхает, откровенно расслабляясь и растекаясь по стулу. — У этого десерта… Есть своя история, — Кавех отводит глаза в сторону и принимается нервно заламывать пальцы. — Если… Если тебе интересно, то я бы… Я бы хотел, то есть, я бы мог рассказать. В установившейся внезапно тишине Кавеху кажется, что бешеный стук его сердца разносится за пределы самого города Сумеру. — Выключи огонь. Вода в чайнике уже вскипела. Весенняя птица просыпается в груди Кавеха, принимаясь петь чудесные переливчатые песни. Конечно, аль-Хайтам не мог в силу характера по-настоящему искренне поинтересоваться им, своим бывшем лучшим другом. Кавех это понимал. Понимал и вынужденно принимал такие правила игры. Ответ аль-Хайтама служил поздним приглашением на ночное чаепитие. Не дожидаясь, когда весь десерт будет поглощён, а насытившийся хозяин дома, потеряв всякий интерес, отправится в спальню, Кавех тут же подрывается и выключает чайник. На место ещё горячей конфорки ставит ещё не успевший полностью остыть суп. В конце концов, он до сих пор был страшно голоден. Сейчас, даже поедая приготовленный для них двоих суп в одиночестве, Кавех, сидя напротив аль-Хайтама, наконец-то почувствовал себя счастливым. Этот вечер изначально должен был выглядеть именно так, но… Но когда в их дуэте что-либо шло по плану с первого раза? — Это блюдо, оно… Достаточно простое в приготовлении, — первым в диалог вступает Кавех. Конечно, он всей душою желал, чтобы не он, а аль-Хайтам поведал о чём-то… О чём-то личном как можно подробнее. Тянуть из аль-Хайтама слова было делом абсолютно бессмысленным. Его едва ли можно разговорить в повседневной жизни, а уж наедине, ночью на кухне… В их паре аль-Хайтам абсолютно не подходил на роль интересного рассказчика. Зато он был прекрасным слушателем. — Не считая украшений, состоит всего из двух частей: хрустящих лепёшек и йогуртного соуса. Йогурт следует выбирать нежирный и без вкусовых добавок, и вот… Вот, собственно, и весь рецепт. Не вставая с места и только обернувшись, Кавех открывает холодильник и достаёт оттуда некий зелёный пучок. — По завершении строительства следовало оборудовать и сад, — создавалось впечатление, что юноша говорил отнюдь не про неудавшееся блюдо. Он без особого интереса вертит в ладони пучок свежей мяты, после чего убирает его обратно за ненадобностью. — Этот… Этот десерт придумала мама. А научил готовить меня отец. Аль-Хайтам неспеша поглощал блюдо, имеющее свою особенную историю. Особенную для Кавеха, и тепло приятных воспоминаний наконец-то раскрасило щёки творца, придав румяный цвет жизни. — Почему учила не мать, если она — создательница? — аль-Хайтаму нравилось анализировать речь Кавеха. Часто та могла быть полна ненужной экспрессии. Но если упорядочить слово, отбросив шелуху, не с первой попытки всё же можно было добраться до центра-сути. Ложка, полная супа, неожиданно замирает над тарелкой. Брови Кавеха удивлённо ползут вверх: ему не послышалось? Сам великий аль-Хайтам снизошёл до него, удостоив диалогом? — Мама окончила Кшахревар, потому идея создания зданий из лепёшек принадлежит ей, — впрочем, Кавеху всё же удаётся сдержаться от ёрничества. — А отец… — веки юноши дрогнули. — Он окончил Ртавахист. Хотя маме приходилось постоянно контактировать с заказчиками, всё же язык был больше подвешен у него. Губы Кавеха украшала слабая улыбка, но даже так его усмешка показалась аль-Хайтаму неискренней. Полной тоски. — Отцу часто приходилось выступать перед публикой с работами на тему судеб и звёзд, — продолжал говорить парень, уже без особого аппетита ковыряя остывающий суп. — Вот и… Объяснения его были красочными и понятными. Мне было… Тогда мне было очень любопытно и… Сейчас перед аль-Хайтамом сидел полностью осунувшийся юноша. Предаваться ностальгии, когда депрессия всё ещё отравляла разум, Кавеху совершенно не следовало, но поздно. Когда-то у него был дом-мать, и в небе что днём, что ночью над домом светила ослепительная звезда — его отец. По вине Кавеха погасла звезда, а следом за ней обвалился, разрушился фундамент потерявшегося во мраке дома. Теперь его дом восстал из пепла под другими небесами, а что касается Кавеха… — Какими научными трудами прославился твой отец? — голос аль-Хайтама успокаивает дрожь в державшей ложку руке. Они встречаются взглядами, но уже было напрягшийся Кавех отчего-то не чувствует в этом вопросе никакого двойного смысла. Никакой насмешки, и неужели… Ему правда интересно? Аль-Хайтам знал историю Кавеха в мельчайших подробностях. Ведь в тот вечер рассказчиком выступал никто иной, как сам пьяный юноша. Вино и вина раскрепостили его в те часы, вынудив высказаться и поведать бывшему лучшему другу обо всех трагедиях души и сердца. — Кажется, что я читал какие-то из работ… Не напомнишь названия? Аль-Хайтам лукавил. Предсказания по звёздам, невидимые нити человеческих судеб — всё это, абстрактное и необъяснимое, едва ли могло заинтересовать такого прагматика до мозга костей. В библиотеке он посещал стеллажи, отведённые даршану Ртавахист, редко и скорее вынуждено, при работе. Огонь, вспыхнувший на дне секунду назад мутных карминовых глаз, озарил кухню ярче, чем свет от настольной лампы. — Да… Да-да… — то, что аль-Хайтам добровольно поддерживал с ним беседу, казалось Кавеху чудом, сопоставимым с самим Алькасар-сараем. — У него были научные труды… Я могу рассказать? — Разве не я попросил тебя об этом? — десерт полностью был съеден, и значит, что причин находиться на кухне более не было. Логика подсказывала аль-Хайтаму: до утра остались считанные часы. Неделя обязательных собраний была в самом разгаре, и нужно поберечь силы: уйти. Уйти и лечь спать, оздоровив тело и сохранив ясность ума. Яшмовые глаза, полные счастья, лишали аль-Хайтама всякого рассудка. — Ты будешь… Будешь кофе? — не без удивления уточняет Кавех. Привычным движением руки он убирает растрёпанные, ничем не собранные пряди волос за уши, чтобы те не лезли в тарелку — Не вижу смысла ложиться спать: до момента «пробуждения» остаются считанные часы, но я не являюсь любителем раннего подъёма, — в ротовой полости кисло-сладкий вкус йогурта смешивается с терпким кофейным. Аль-Хайтам вновь занимает место напротив Кавеха. Ставит локти на стол и упирается испачканными в пенке губами в замок своих же ладоней. «Ну так, что? Ты будешь говорить?» — лишь такие вопросы выражал парень одним своим видом. Только тогда, когда первые лучи солнца несмело озарили их лица, Кавех затих, позволив себе краткую передышку. За разговором часы пролетели незаметно, но всё же эту беседу нельзя было назвать полноценным диалогом. То был всё ещё один непрерывный монолог Кавеха, но и аль-Хайтам в этот раз не постеснялся выразить несколько своих мыслей. В такие редкие моменты, глотая чай, полный душистых цветков, Кавех делался тише мышки. Боялся спугнуть наваждение, не хотел испортить призрачную атмосферу: ведь откровенные разговоры по душам снова делали из них лучших друзей. Порой этой душевной близости не хватало до спазма в груди, до ноющей на сердце тупой боли. Когда аль-Хайтам, подгоняемый временем, собирался покинуть дом, на улице уже давным-давно проснулась всякая жизнь. Он откровенно опаздывал на собрание, и голос разума твердо говорил ему: хватит. Ему стало бы перебить Кавеха, указав на время; ему нужно оборвать этот затянувшийся монолог, чтобы никакие лишние раздражители более не мешали думать о предстоящей работе. Кавех сидел на солнечной стороне кухни. В лучах солнца его растрёпанные волосы искрились подобно золоту. Мягкий свет путался в легких прядях, вечно заправляемых за уши, нежно скользил по бледно-розовым щекам — наливным яблочкам, никак иначе. Аль-Хайтам наблюдал из тени. Слушал внимательно звонкий голос и вникал в смысл, вкладываемый в слова. Даже рассеянность из-за бессонницы не могла заставить его перестать следить за грациозными движениями нежных рук. Жестикуляцией Кавех особо ярко подчёркивал важные моменты рассказываемого. Печаль совершенно не шла этому миловидному лицу с утончёнными чертами. В который раз аль-Хайтам признал: его бывший лучший друг был очень красивым. Но что зазорного в том, чтобы ещё раз дать подтверждение факту? В любовании разговорившимся юношей аль-Хайтам не видел совершенно никакого греха. Кавех был Солнцем, а потому волей-неволей вынуждал светить и Луну. Только тогда, когда Кавех устало зевнул и сонно поморщился, аль-Хайтам напомнил ему о своей работе. С чувством вины тот резко поднимается, так что опрокинутый стул больно бьёт по ушам ненужным шумом. — Тебе не следовало… Не следовало так долго засиживаться со мной, — замявшись, принимается оправдываться Кавех, будто бы это он единолично держал аль-Хайтама на кухне и не выпускал его ни под каким предлогом. — Да. Не следовало, — аль-Хайтам соглашается. Он не имел желания оправдываться, рационально никак не мог объяснить, что именно заставило его задержаться в компании Кавеха подольше. «Я виноват? Я должен был помнить о времени, и это из-за меня аль-Хайтам теперь получит замечание?» Конечно, Кавех совершенно не подозревал, что если бы не обязательные собрания, секретаря Академии при всём желании невозможно было сыскать днём с огнём. А уж штрафы и система наказаний тем более никак не задевала аль-Хайтама: нужные результаты парень предоставлял точно в срок. Никто никогда не рвался занять должность секретаря, стало быть, какая разница? Когда входная дверь хлопнула, оповещая об уходе хозяина дома, Кавех положил голову на стол. Тяжёлый вздох вырывается из его груди, после чего он прикрывает веки и погружается в беспокойный и лишённый сновидений, поверхностный сон.