Твой час пришел, час бурь, ветров и гроз,
О, тайная, из самых тайных роз!
Наверное, я ненавижу честность. Возможно, я ненавижу честность, определённость, открытость и прямоту сильнее, чем тревогу. Наверняка я ненавижу всё это куда больше слов поддержки Чехова, которые в последнее время даже не так раздражают. И это хуже ожидания.
Коля сказал, что сегодня у него весёлый день, и он будет гулять с друзьями, так что может опоздать. И он опаздывает. Секунд на тридцать. Но этого хватает, чтобы заставить мой желудок танцевать чечётку. Нет, я не виню Николая за опоздание. Он же предупредил. Да и тридцать секунд — не время. Я виню себя за то, что умею испытывать что-то отличное от спокойствия и гордости. Не смотря на все свои старания, не могу не испытывать этого. И не могу не винить себя за это.
Я не переношу честность так же, как не переношу зависть. Я вовсе не завистливый человек, но спокойствию Николая можно только завидовать. Он не только весь день не трясся, думая обо мне(я не уверен, что это так, но скорее всего ему не до этого было), но и умудрился хорошо провести время с друзьями, пока я строчил Чехову прощальное сообщение. «Антон Павлович, я прощаю Вас за все тупые фразы, за все подколы и непрошеные советы. Я признаю, что мы почти дружили. И прошу, если я не напишу в течение двадцати четырёх часов, сообщить всему миру, что я скинулся с двадцать пятого этажа», — гласил этот шедевр. Потом я увидел, что Чехов записывает мне голосовое сообщение, так что решил уточнить, что скинусь с крыши я образно.
Я ж не он. На такое высказывание Антон ответил лишь то, что я мучаю его сердце, которое и так болит от экзаменов. А, ну и пожелал удачи в стиле стереотипной бабушки, которой позволили пользоваться интернетом. Наверное, он думал, что я посмеюсь над такой открыткой, но все мои эмоции перекрыла ненависть к этому миру, тревога и любовь к одному единственному и неповторимому Коле. Не думаю, что готов существовать с такой комбинацией.
Эх.
Небо никак не темнеет. Солнце не спешит заходить. Я продолжаю ходить кругами по крыше, хотя ноги едва ли меня держат. Уверен, как только Николай сюда явится, держать меня будет он. И он же будет молиться, чтобы я не умер в муках от того, как сильно скручивает у меня живот. Обычно у меня такое, когда я чем-то не тем завтракаю, не завтракаю вовсе, завтракаю тем, но не с тем лицом, ну и теперь тогда, когда тревожусь. Вау. Шик.
Ладно. Опустим это.
А ещё я завидую Коле в том, что он, кажись, поборол свой главный страх. Страх шаткости. Я не думаю, что всё настолько стабильно, что он успокоился, так что склоняюсь к тому, что он просто расслабился. И это правда слишком хорошо, чтобы быть со мной. Я боюсь всего. Строю из себя само спокойствие, а на деле боюсь и положиться на Колю, и стать слабее(это синонимы), и честно без отговорок сказать ему, что люблю, и признать уязвимость(синонимы), и перестать быть идеалом, и стать ненавистен Коле(си-но-ни-мы). Я боюсь отношений, боюсь своей гомосексуальности(хотя всё ещё не осознаю насколько, ведь отговорки не кончились), боюсь оступиться, ранить, оказаться тираном, лишить свободы, хотя свобода от чувств есть, и я сам о ней говорил, но вдруг она ужасна, а я тварь и гнида?
Но я же знаю, что всё будет хорошо. И я знаю, что потом наступить эйфория. И знаю, что могу испытать ко всему этому
такое отвращение, что терпеть станет просто невозможно. Я знаю тысячи исходов, но ни один не может меня устроить, даже если я специально придумываю самый лучших. Это потому, что я на самом деле не могу позволить себе счастье. Так бы сказал Антон. Так бы сказал я. Так оно и есть. Я дурак. Тупой дурак. Тупой влюблённый дурак, который не в состоянии направлять свои чувства только в нежность и заботу. Они вечно уходят ещё куда-то. Чувства к Коле уходят в отвращение к себе. В страх себя. И я не переношу это.
И я ненавижу это сильнее определённости.
Со вздохом я останавливаюсь около бортика крыши. Становится только хуже. Ко всему прочему Николай резко вбегает на крышу, несётся ко мне со скоростью света, заключая в объятия, чуть ли не скинув с крыши. Я немного удивляюсь. Сердце бьёт сильнее. И громче. Проигнорировав его существование, обнимаю Колю в ответ, стараясь расслабиться и навалиться на него, чтобы не держать это дрянное тело на ногах, но не выходит. Расслабиться выше моих сил. И это пиздец.
— Прости, прости, прости-и-и!!! — тараторит в это время Николай. — Я не хотел опаздывать и заставлять тебя волноваться. Просто я решил, что до дома проще на автобусе добраться, а они все набиты, ждать пришлось долго, там потом бабка злая меня за косичку дернула, я вышел из автобуса начал записывать гневное голосовое сообщение, случайно замедлил шаг, затупил и вот опоздал!
Он словно расстроен своим опозданием сильнее, чем я. Потому что я не расстроен. Такой эмоции у меня нет. Трио из ненависти, тревоги и любви всё ещё не распалось. И меня, кажись, потряхивает. Даже не знаю какая эмоция в этом виновата. Полагаю, она называется идиотизмом.
— Ты опоздал минут на семь. Это не так много. Не переживай, — максимально спокойным тоном отвечаю я. Даже выходит. Но я не могу контролировать всё. Коля точно заметил. Не важно. Ближе к делу. Ближе! Тогда всё кончится, я сделаю вид, будто всё как раньше, свыкнусь с маленькими изменениями, и всё будет нормально.
Я разжимаю объятия, и мы становимся друг напротив друга. Неловко. Я избегаю зрительного контакта. Николаю это не нравится. Он не показывает, но наверняка бесится. Или понимает, почему я такой «этакий», и вовсе не злится… Не знаю. Знаю лишь одно:
я не хочу, чтобы Коля тонул в болоте из любви, глядя на меня. И даже не в плане «не любил», а в плане… Ну, любил так, чтобы ему было приятно от этого чувства. А не как мне…
А лучше бы не любил. Чего я себе вру? Я не хочу, чтобы он меня любил. Потому что не верю, что это может быть без страданий.
У меня слишком узкий кругозор.
— Это ты не переживай! — его руки ложатся мне на плечи. Я мысленно сжимаюсь, но стараюсь контролировать физическое проявление этого. Просто поднимаю на Колю немного потерянный взгляд. Он успокаивающе улыбается. Я криво поднимаю уголки губ в ответ, влюблённо смотря Николаю в глаза. О, кажется, он подкрасил ресницы. Они как будто ещё белее и длиннее… А ему идёт! Я улыбаюсь шире. Возможно, мое лицо выглядит болезненно и слабо. Наверняка так и есть. Но я держусь. Я сохраняю зрительный контакт, не отмахиваюсь от касаний, дышу.
Я справляюсь… Это не так сложно и не так страшно. — Стоял тут, ждал меня! Бедненький. Весь трясёшься! Замёрз?!
— Сейчас плюс двадцать пять.
— Но у тебя трясучка! Волнуешься, значит?
Его взгляд такой… Такой приятный. Я не могу.
Я не справляюсь. Тревога слишком сильно смешивается с любовью, мне не столь плохо, как приятно. Но в то же время дурно. Болото. Это какое-то болото. Сердцу всё хуже. В глазах немного щиплет. Я поджимаю губы.
— Коль, пожалуйста, давай ближе к делу. Да, я волнуюсь. И чем раньше мы начнём, тем быстрее я успокоюсь.
— Хо-ро-шо! Ита-а-ак, ну… А с чего начинать?
— О, так ты тоже не придумал, — я нервозно усмехаюсь.
— Есть грешок…
— Давай ты просто опишешь то, что между нами с твоей точки зрения, потом я со своей, мы подведём итог, ты задашь самые важные вопросы (ты утверждал, что они у тебя есть), ну и дальше как карта ляжет. Или как Бог подскажет, — предлагаю я. Коля убирает руки с моих плеч, и я тут же чувствую невероятное облегчение. Мгновенно переворачиваюсь к небу. Теперь мне есть, куда отвести взгляд. Но это движение вышло невероятно неестественным и дёрганным. Что подумал Коля? Что я сбегаю от всего? От его взгляда, прикосновений, улыбки? Если я угадал, то он чертовски прав.
— Ахах, между нами последний год… — начинает Николай. Он тоже немного на нервах. Сначала мне казалось, что он просто отойти от прогулки не мог, но сейчас я вижу, что мы оба волнуемся. Слава Богу. Но я не теряю надежды, что ему не так плохо... Или ему просто неловко из-за меня. Да. Такой вариант самый нормальный. — А ничего, если я начну с более ранних периодов?
— Да хоть с крещения Руси.
— Ну, я ещё лет в четырнадцать понял, что что-то неладно. Помнишь наше «романтичное» утро в поле? А посиделки у костра с болтовнёй о привязанности? Тогда я только её осознал, хотя чувству было несколько лет. Я это всё анализировал. Это порой больше смахивало на зависимость, порой — на любовь. Я постоянно сомневался в этом чувстве. Оно было нестабильным. Скакало, прыгало, бегало, мучило, а потом радовало. Ещё и свобода умирала. В какой-то момент я понял, что это точно любовь, но всё ещё время от времени переобувался. Да и скачки в зависимость никуда не девались. Но в общем и целом меня всё устраивало. Да, со свободой надо было что-то делать, но ничто больше меня не волновало.
Понимаешь, мне никогда не нужна была от тебя взаимность. Ты добр ко мне, и этого достаточно. Но как раз в этом году я начал замечать все твои странности, намёки… Сначала я мог смахивать это на что-то, потом до меня дошло. Но я всё ещё чувствую себя психом, раз верю в то, что могу тебе нравится. Прямо сейчас мне кажется, что ты скажешь, мол всё шутка. Или заявишь, что ошибся во мне, в своих чувствах... В чём угодно! Даже невзирая на то, как всё прозрачно. Так вот. Я долго сомневался в том, есть ли у нас хоть какой-то шанс, но после твоей лекции о свободе от чувств понял, что есть. И сейчас я тоже очень надеюсь, что он есть. Ну, я всё ещё вижу в концепции отношений много заточающих факторов, но это можно обговорить. Не всё сразу, конечно. Мне было бы проще решить проблемы по мере их поступления. Так что… Короче, как ты сам это всё видишь?
Коля невзначай касается моей руки. Я не одёргиваю её, но и не беру его за руку. Я должен сосредоточиться на словах. На сути. На том, что было с моей точки зрения. Даже не на чувствах. Можно ограничиться сухими фактами. Но в то же время нельзя. Совершенно нельзя.
Дрожь вновь возвращается. Я всё же хватаю Николая за руку. Он ойкает от неожиданности. Надеюсь, я не сломал ему пару пальцев.
Вздох, выдох, вдох.
— Я осознал свои чувства в сентябре, прошёл все стадии принятия, кое-как смирился, но не то чтобы полностью. Очень боялся, что лишу тебя свободы, в упор не видел твоих проявлений чувств, потом мои мозги в стали на место(не без помощи Антона, храни его Бог), я тоже понял, что шанс есть, но, понимаешь, приближение этого разговора пугало определённостью. Я это говорил, но не упоминал причину… — ладно, всё, всё, всё, это сжать до одного слова нельзя. Это нужно прямо сказать с оттенком чувственности. Это важно. — Дело в том, что я, кажись, страдаю внутренней гомофобией, и мне вообще мерзко от всего, что нельзя оправдать. Раньше я об этом вообще не думал, ведь мог как-то отгородить себя от чувств к тебе, но сейчас это уже невозможно. Это есть, я об этом говорю, и мне не очень хорошо, — Коля очаровательно хлопает глазами, глядя на меня. Он не выглядит так, будто не ожидал этого, будто это для него шок и трагедия. Он выглядит просто понимающе. Возможно, мне становится немного легче. Но совсем чуть-чуть. Надо продолжать. — Раз уж я разговорился, я ещё убеждён, что ты меня при первой же возможности возненавидишь, посчитаешь слишком нестабильным, слишком лишающим свободы и всё такое. Но это так, к слову, — я прочищаю горло, но в нём словно образуется ком.
Мерзость. Всё это такая мерзость. Ну какого черта так тошно говорить? — Если упростить, из-за однозначности я какое-то время могу быть…
Мерзким. И вообще ужасным. Я правда не хочу причинять тебе боль своими словами и действиями, но вот сейчас мне довольно противно от того, что я говорю. С этим сложно бороться, но… — я смотрю на Колю. — Tu seras toujours dans mon coeur, mon amour. Je t'aime beaucoup.
— Voglio stare sempre con te… Ti adoro. Ti amo. — без раздумий отвечает он. В глазах щиплет сильнее.
— Хах… Мне кажется, твоё произношение стало ещё лучше, — неловко улыбаюсь я, ощущая крепкие объятия. Секунд десять всё так же улыбаюсь, после чего внезапно отпускаю себя. Я расслабляюсь сначала телом, беспомощно повиснув на Николае, а затем сжимаю его с такой силой, с какой только могут мои ватные руки. В напряжённой позе мне удаются отпустить себя, расслабиться своей чертовой душой, позволить заплакать.
Вот, слёзы сами начинают течь из глаз. Они льются и льются… И становятся действительно хорошо. Я смеюсь сквозь слёзы, руки невольно расслабляются, переставая душить Колю.
Мне становится слишком-слишком хорошо.
Мы отстраняется друг от друга. Я всё ещё смеюсь, но уже утираю слёзы. Н
иколенька смотрит на меня как на восьмое чудо света. Я смотрю на него как на ангела, сошедшего с небес. Приступ смеха сходит на нет, на его месте вырисовывается широкая улыбка.
Мерзость и тошнотворность смешиваются с сильнейшей любовью… И сейчас она побеждает. Противоречия отходят на второй, третий, сто десятый план. Я просто беру и целую Колю. Как любимого человека. Без отмазок, без отговорок, без «но».
Я его люблю. И я пожалею об этой мысли, об этом поцелуе, о всей своей жизни.
Пожалею перед сном, пожалею во сне, утром, но не сейчас. Не тогда, когда стою перед ним. Не тогда, когда целую его. Не тогда, когда остаётся только любовь к нему. Любовь к Коле. К прекрасному Коле…
Когда мы прерываем поцелуй, повисает маленькая пауза. Я протираю губы. Николай откашливается.
— Мне кажется, мы окончательно признались друг-другу в любви. Знаешь, я могу это не только на итальянском и на языке действий сказать, но и на русском. У меня он на уровне с3!!! — Коля принимает важный вид и как с листочка зачитывает: — Так, молодой человек, я испытываю к вам неутолимую страсть, Вы заставляете моё сердце трепетать, я люблю Вас, уважаемый, и я готов поддерживать Вас, Фёдор Михайлович, чтобы Вы изволили чувствовать себя комфортно, — он кланяется, берет мою руку и целует её. — А если серьёзно, мне не важно, можешь ли ты без стыда(и тем более на русском) сказать, что любишь меня. Ты можешь вообще не говорить. Не буду ж я тебя принуждать. Ты мне ничего не должен, ладно? Даже наш поцелуй был необязательным. Если ты вдруг себя заставлял, то не делай так больше, ладно? Мне не нужны вечные доказательства преданности.
Николай похлопывает меня по голове. И мне остаётся лишь лыбиться.
— Я тебя обожаю… — мямлю я.
— Я тебя тоже, — хмыкает он.
***
— Ты обещал вопросы, — напоминаю я спустя некоторое время.
— Да! Точняк! Ну… Начнём с простого. Понимаешь ли, — Николай откашливается. — Ты выглядишь как самый стереотипный асексуал… Это так или не так?
— Не так. Но в ближайший год я бы не спешил, знаешь.
— Да я так, на будущее. Кхм… А… — Коля с помощью странной жестикуляции собирается с мыслями. Но я, кажись, я читаю их быстрее него.
— Я понимаю, к чему ты клонишь, — брови Николая подпрыгивают до Луны и обратно. — У тебя по глазам видно. Я бы не стал удерживать тебя в отношениях силой ни при каких условиях. Тебе важна свобода, я это понимаю. С этого дня ты каждый день выбираешь, оставаться ли со мной. Мне незачем пытаться отгородить тебя от всего мира, чтобы ты со сто процентной вероятностью выбирал меня. Если ты меня разлюбишь, ты скажешь мне это сразу. Без измен и вранья. Лады?
— Да-а-а-а… А вот измены. Ты ж не считаешь моргание изменой? Ты вообще человек ревнивый? А то я вообще даже не задумывался об этом, — он неловко хихикает.
— Не-а.
— А вот ты бы во имя моей прекрасной свободы согласился бы на какой-то странный эксперимент? В любом контексте. Вообще в любом. Прям в абсолютно любом.
— Да. Но не если ты просто поставишь меня перед фактом, а дашь шанс внести какие-то правки. Мне нравятся твои идеи, но мне важно всё планировать. Хотя даже если ты поставишь меня перед фактом, я вряд ли буду сильно возмущаться.
— Отлично!!! — Коля чуть ли не подпрыгивает. — А что по твоему мнению изменится в наших взаимоотношениях после сегодняшнего разговора?
— Ничего? — неуверенно предполагаю я. — Просто станет больше честности.
— Никаких новый правил? — уточняет он с оттенком недоверия.
— Ммм. Только тебе теперь лучше спрашивать меня насчёт всяких тактильностей. Я чувствую, что в ближайшее время буду дёрганым. На сегодняшний день не распространяется, если что.
— Хорошо-хорошо! Замечательно! А если я вдруг почувствую себя в долгу перед тобой или сам себя заточу, ты не воспользуешься этим? — я смотрю на Колю как на последнего идиота. Это не тот вопрос, который стоит задать, чтобы узнать правду. Он понимает, почему я так на него смотрю. — Знаешь же, я поверю любому твоему ответу.
— Знаю. И нет, мы решим это вместе. Освободим тебя.
— Ага! Великолепно. У меня ещё пара десятков мелких вопросов. Они из разряда да/нет, так что отвечай быстро и не думай. Потом два дня развёрнутого ответа, а потом всё. Итааак!!!
И понеслось. Я быстренько на всё ответил, и Коля остался крайне доволен.
***
— Мне кажется, я выбираю слишком
средний путь, когда думаю о тебе. О нас… Об отношениях, любви… — неуверенно тянет Николай, желая, чтобы я угадал контекст.
— В плане количества свободы? — предполагаю я.
— Да. Как будто всё сли-и-ишком нейтральное, — хмурится он.
— Разве это не хорошо? Ты можешь отрегулировать свою «свободность» более привычными способами. Мне лично не по себе от понятия отношений. Вроде ничего не меняете, но всё такое другое. В этом всём возиться ещё и со свободой… Ну это перебор. Проще откорректировать всё вне отношений.
— Не хорошо это! Это ж пятьдесят на пятьдесят. Тут один неправильный шаг и уже шестьдесят несвобод на сорок свобод, — хочу поправить его, ведь один шаг — это пятьдесят один на сорок девять, но я более чем уверен, что Николай и без меня знает.
— Но это же будет твоим выбором. В какой-то степени он будет для тебя лучше. Ты же не будешь делать ничего во вред себе, так?
— Да, это тоже будет правильный путь, но совсем несвободный!
— Нет несвободного пути. Есть путь с меньшим количеством свободы. Но она всё равно есть. И не надо считать её с точностью до миллиграмма. Если ты будешь чувствовать себя хорошо, то всё правильно. А если ты будешь специально мучить себя страхами выбрать не то, тебе даже на самом свободном пути, где у тебя отрастают крылышки, и ты улетаешь жить на облачко, будет хреново.
— Эммм… Ну, ты прав, хорошо. Ээ… — Коля мнётся, поджимая губы. Хочет перевести тему? — О! Кстати-кстати! Технически мы с тобой уже бок о бок, и ты уже можешь быть не таким безупречно-сильным???
— Ага, — киваю я.
— А когда ты по-настоящему сможешь опереться на меня? И не… И не строить из себя
вот э-э-это? — Николай рукой обрисовывает вокруг меня круг. Я делаю лицо мученика. — Ты не подумай, ты мне любым нравишься, но держаться
вот та-а-ак ну очень сложно!
С трудом проигнорировав последний вопрос, я отвечаю:
— Не знаю. Дай мне пока что постоять с тобой рядом. Не выше, не ниже, а на одном уровне. Мне бы хотелось немного «пройти» с тобой вот так. Нейтрально. Метафорически держась за руки. Ведь в таком положении каждый немного полагается на другого. Так и мы. Мы рассказываем друг-другу что-то небольшое, проявляем небольшую слабость.
— Я думал, я никогда не дождусь дня, когда ты назовёшь свою самую яркую эмоцию за последнее столетие небольшой слабостью! Ты делаешь успехи, Федь.
— Какая эмоция?
— Твоя полуистерика, переросшая в широченную улыбку, была не эмоцией?
— Ахах, я уже забыл… — бляха муха. — Зачем ты напомнил?
Коля игнорирует вопрос, подобно мне. Делает успехи.
— Имей в виду, что это вообще не было даже маленькой слабостью. Это было уязвимостью. А ты нравишься мне в моменты уязвимости.
— Чувствуешь власть?
— Чувствую, что ты как никто иной нуждаешься в любви. Дай-ка я тебя обниму!
***
«Всё хорошо. Подробнее не расскажу», — быстро пишу я Антону, когда прихожу домой. Меня опять потряхивает. И становится слишком душно. До удушья душно. Я открываю окно, на секунду отхожу на кухню за мороженым и заваливаюсь с ним на кровать. Нажираясь пломбиром, я чувствую себя определённо лучше. Но, оставшись наедине с собой, я чувствую себя хуже. Когда я с кем-то, мой мозг занят другим. Теперь же он может только анализировать мое поведение. И оно ему никогда не нравится. Кажется, я вёл себя глупо. Слишком эмоционально. И честно. Коле это нравится, но у меня вызывает отвращение. Я отправляю себе в рот особенно большую ложку мороженого. Холод немного ударяет в мозг. К черту всё. Доем и буду читать, чтобы не думать обо всём этом. Мысли должны быть направлены на создание лучшей версии меня, а не на саморазрушение. Я заслуживаю этого. Так ведь?
Нет.
