Истинная свобода

      Чудесный день. Завтра Пасха. Родители должны прийти в гости. Поедим куличи и яйца, порадуемся жизни. Надо для начала только их покрасить. Этим я и занимаюсь сейчас, пока Фëдора плющит на кухонном столе. Он уже в который раз чихает, трëт глаза, и я начинаю сомневаться, что Достоевский имеет представление о таблетках от аллергии. Фёдор раз за разом меня поражает. — Анто-о-он, — тянет он. — А вдруг я на самом деле контрзависимый? — А вдруг ты азиат? — говорю то же самое я, цокнув языком. — Блядь, — уже почти что бьётся головой о стол Достоевский. Если он начнёт это делать, я точно не выдержу и обставлю его подушками. Только они спасут Фёдора. Только они. — То-то же. Попробуй ещё раз, — так же непринуждённо отзываюсь я. — Я не знаю, не знаю! — повторяет Достоевский уже в который раз. У него явно проблемы с пониманием себя. Зато о как эмоции выражает! Моя гордость. — Чего ты боишься-то? Это ты должен понимать, — повернувшись к нему лицом, спрашиваю я, но, увидев готовность ответить, останавливаю: — Постой. Ты боишься не за Николая. Мы говорим конкретно о тебе. Дело тут явно не в нём. Уж поверь. Мы разбирали твою вину за «окончательное лишение свободы». Это другое. И, напоминаю, свободы ты его не лишаешь! Ты заявлял, что обсудил возможность свободы от чувств. Если наврал, а из тебя кулич сделаю! Ата-та.       Фëдор хочет улыбнуться, но чихает. Правду говорю. — Я не патологический лжец. Не переживайте. А боюсь я не близости явно. Мне казалось, что я боюсь однозначности, но сейчас я не уверен. Как бы то ни было, мне нравится искать себе оправдания. — За что ты оправдываешься? — За чувственность.       Я хихикаю. — А, то есть твой анализ её просто лишает чувств чувственности, но и оправдывает тебя? Занятно, — какие же здоровые концепции в рукаве у Фëдора… — Но ты, милочка, говорил, что уже не так этим промышляешь. — Так и есть. Поэтому я не понимаю, откуда это отторжение… Ну серьёзно, — Достоевский рисует нечто непонятное в воздухе, после чего вновь отпивает чай с таким видом, будто там водка. Бедняга. Правда. Фëдора действительно жаль. Я хихикать-то хихикаю, да больно ж всё равно. Он мастер анализа, но всё равно туповат в своих эмоциях. Кажется, это его даже угнетает. Ох-ох. — Мгм. Может, внутренняя гомофобия? — предполагаю я, тут же концентрируясь на лице Достоевского, чтобы заметить малейшие изменения. Их не следует. Фëдор спокоен. Это и хорошо, и плохо. Хорошо тем, что это порой его реальные эмоции. Плохо, что это может быть и подавление. Ладно. Есть ещё один плюс. Я, видя это выражение лица, проникаюсь не такой бешеной эмпатией. Я её чувствую, но не готов пропустить через себя слишком много. Держусь пока. — Мимо, — Достоевский разводит руками, после чего тянется к вазочке с конфетами. Не помню, в какой момент он её оприходовал, но мне кажется, что давно. Интересно, Фёдор знает, что сладости усилят аллергию? Не удивлюсь, если это его осознанный выбор. Так что я от греха подальше отодвигаю вазочку подальше. Достоевский не реагирует. — Меня это вообще не волнует. Может, в самом начале совсем чуть-чуть… Типа, это просто дополняло картину ужаса. Так-то мне вообще без разницы. Ну, парень и ладно. Не труп же и не десятилетка, — разумная мысль, но я как-то не очень ей доверяю. Где-то слышал, что человек всю жизнь с собой прожил, и он лучше себя знает, чем какой-то левый фанатик психологии. Как же тупо! У человека глаз на себя мылится. Надо докапываться до истины (с разрешения человека, естественно), а не слепо верить первому слову. Нужно проверить каждый вариант, а не вот так. Будь всё так просто, все бы проработанными ходили. Фёдор вскоре выдаёт: — Это грех, конечно, но кто не грешен? Да и я не настолько верующий, чтобы себя за это осуждать. Это ж врождённое. В этом плане писанину двухтысячелетней давности слушать не стоит, я полагаю. — Вот значит как. А чего ж тебя так от однозначности корёжит? Чувства, значит, проявлять можно, но когда нельзя оправдаться, то всё плохо? За что ты на самом деле оправдываешься? — я вынимаю окрашенные яйца из кастрюли и погружают их в холодную воду. Чтоб жизнь малиной не казалась. А то шибко горячи.       Фëдор издаёт убитый хрип, явно нездорово кашляет, после чего начинает заново расставлять всё по местам. Наверное, запутался. — Я боюсь однозначности, потому что она вешает ярлык. Какой ярлык она вешает? Любовь. Почему я не хочу иметь этот ярлык? Во-первых, это слово не до конца описывает мои чувства. Во-вторых, Коля не любит ярлыки, ведь они сковывают, — я держусь, чтобы не улететь прямо сейчас на Марс от таких оправдывающих оправданий, но не теряю надежды на нормальный аргумент. Ну, Бог любит троицу! Как хорошо, что я атеист… Ладно, ближе к Пасхе я самый верующий человек в мире. Не надо мне тут. — В-третьих, это приговор и полное признание. Я не хочу признаваться самому себе, поэтому ищу оправдания. В чëм я не могу признаться? Не знаю. Я не уверен. Что происходит, когда я не могу найти оправдания? Я замираю. Это вся информация, что у меня на руках. Антон Павлович, уж соблагоизвольте помочь мне, холопу, сложить два плюс два. Потому что у меня выходит пять, когда я подставляю Ваш ответ. Может, там всё же два плюс три, и я что-то не понимаю? — А когда ты не смог найти себе оправдания в последние раз? — интересуюсь я. Честно, я не проигнорировал его вопрос. Клянусь, я на него сейчас отвечаю! — Коле, — откашлявшись, поправляет Достоевский. — Нет, Фëдор. Себе. Ты не адвокат Николая, чтобы его оправдывать. Давай, давай. Скажи. Я же не могу залезть тебе в воспоминания. Ты мне не сказал, что стало поводом нашего разговора, — я сажусь за стол рядом с Фëдором. Он как-то косо смотрит на мою футболку с надписью «То, что нельзя вылечить, можно вырезать». Пф, как и будто ему не нравится! Уже пятый раз за день взглядом стреляет. Когда-нибудь я не выдержу, запишу видео с его лицом, а потом наложу фильтр с глазами-лазерами. А что? Заслужил.       Достоевский нарочито громко кашляет и говорит с кислой миной: — Ну, Коля сказал, чтобы я чаще о нём думал, а потом поцеловал… — И что ты почувствовал? — Было приятно, а потом не очень. — Тебе стало стыдно за то, что тебе нравится? — Нравится банальная слащавая мелодрама? — он хмыкает, закатывая глаза. Так самодовольно, что я давлюсь воздухом, начиная кашлять и смеяться. — Фëдор, не смеши! Как будто тебя только это могло напрячь! Ей-богу! — прикрыв рот рукой, не перестаю улыбаться я. — Ладно, ладно… Я понял, Вы поняли. Это было два плюс три. Всё. Не мучайте, — сдаётся Достоевский. Быстро он, однако. — И что ты будешь делать с полученной информацией? — Жить. — Работать. Давай посмотрим, почему у тебя могла сформироваться внутренняя гомофобия? — Нет. — Чего так? — А какая разница? — Зная корень проблемы, проще с ней разобраться. — Там только одно решение. И это принятие. А для принятия нужно время. Я устал вечно ждать чего-то. Честное слово. Не хочу в рассуждать битый час ради «нужно приложить силы, и спустя двести лет что-то выйдет». — Приходишь к таким выводам и с Николаем, да? — сочувственно предполагаю я. — Именно! — Фёдор мгновенно выходит из подвешенного состояния. Он стукает кулаком по столу, поймав мысль. Я усмехаюсь. — И я ж ещё ничего сделать не могу! Это его жизнь, его дело. Я могу только поддерживать. Но слова так бесполезны. Этого мало. Слишком. Делу они не помогают. Ничего не ускоряют, ничего не облегчают. Тупость. — Не правда, — стукнув Достоевского по лбу, усмиряю его пыл я. — Слова облегчают страдания. Мне когда-то слова помогли. И они подталкивают к действиям на благо себе. Ты недооцениваешь свой вклад. Уверен, ты много значишь для Николая, и он тебе благодарен. — Да я тоже уверен. Но это же не делает меня великолепным помощником. Это его субъективное мнение. И оно переменчиво. Если я перестану быть надёжным, постоянным и всё такое, он сравнит меня со своими родителями и всё. Если я перестану быть источником свободы, то всё. Если я перестану сто раз подбирать слова, то всё. Если я дам плохой совет, то всё. Мне рано или поздно придёт конец! — страх быть разлюбленным. Да… — Разве ты сам не пытался объяснить Николаю, что ты не его свобода? — желание быть разлюбленным. — Раскусили, Антон Павлович. Есть грешок, — хмыкает Фёдор, разведя руками. Но на него вновь нападает приступ кашля. Да он не просто аллергик, а застудивший горло аллергик! Такой кашель от аллергии не бывает. Остаётся только надеяться, что у него не весенне-летний поллиноз, а просто весенний. Если весенне-летний, то я сойду с ума, смотря на этого бедолагу. — Это извращённый форма проверки? — не теряю надежды я. Нет, ну не хочу я, чтоб у Достоевского было желание быть разлюбленным. — Попытка сбежать. Скорее от ответственности, чем от любви и всего такого, — фух. Это не так плохо. — Сам сказал, — хлопаю в ладоши я, ведь удалось избежать часовой пытки. — Рада Ваша душа? — Очень. А почему ты чувствуешь ответственность за него? — Я знаю, к чему Вы клоните. Да, решения принимает всегда сам Коля. Я понимаю. Но я боюсь, что он может однажды осудить меня за что бы то ни было. Тогда мне придётся разгребать последствия, — Фёдор выдыхает, потирая глаза. — Знаете, вообще, я готов взять ответственность за что угодно. Мне не сложно. Если я прокололся, то я прокололся. Дал дерьмовый совет — мой промах. Сказал ерунду — мой промах. Поступил по-свински — да, я. Не оправдал ожиданий — да-да-да, это я. И я готов извиниться, готов помочь исправить ситуацию. Могу поработать над собой. Ну, если мне кто-то адекватно объяснит, где я проебался. Всякому быдлу в ноги падать я не буду, конечно. И в ситуациях, где моя вина минимальна тоже. Короче, подобные ситуации не вызывают у меня никаких эмоций. Всё нормально. Но когда я думаю о серьёзном осуждении со стороны Коли, мне становится слишком тревожно. Я вроде и понимаю, что его слова не определят меня, как плохого человека, но это и не нужно. Достаточно того, что я для него козёл. — С чего ты взял, что он вообще тебя когда-то прям жёстко осудит? Неужели Николай не может сказать всё без ухода в крайности? — Не знаю. Чувствую, что такой однажды случится.       Я закатываю глаза. — Фёдор, ты пытаешься быть идеальным. Это не плохо. Стремиться к совершенству здорово. Желать помогать близкому человеку замечательно. Но знай меру. Ты продолжаешь заботиться о Коле так, как не заботились о тебе. Не думаю, что кого-то сильно волновало твоё осуждение, мнение и всё такое. Вот ты и отдаёшь то, чего у тебя не было в добавок к заботе. Просто знай, что тебя не разлюбят за промах. Не заставят вымаливать прощение. Не отвергнут. Даже если тебе порой этого хочется из чистосердечной ненависти к себе. Нет, ну кто-то, может, и разлюбит, и заставит, и отвергнет, но не твой Николай. Он тобой не пользуется для решения своих проблем. Зуб даю. Что бы ты ему ни сказал, кем бы ни был, как бы себя ни чувствовал, ты найдешь понимание и поддержку. Не будет какого-то дикого негатива. Понимаешь? Ты же сам когда-то говорил, что Николай не любит злиться. — Он часто разочаровывается, — хмурится Достоевский. — В тебе? — цокаю языком. — Ещё нет, — то-то же! — Чтобы этого избежать ты должен говорить. Именно должен. Как товарищ тебе говорю. Говори о своих страхах, о своих недовериях и волнениях. Ты умеешь открываться. — Сейчас я не имею права, — скоро я ему вдарю. — Имеешь, Фëдор. Какая у него ситуация в семье? — о, дааааа. Пошли-поехали наводящие вопросы. — Шаткая. — Ты уголок спокойствия? — Ага. — Ты станешь мудилой, качающим лодку, если скажешь, что немного волнуешься? — Нет? — Вот и говори! Я понимаю, что ты не можешь вылить слишком много, но не мучайся. Не жди, когда наступит волшебный день, когда вы во всём разберётесь. Начинай постепенно. Подводи к этому дню. — Не могу. И от приближения этого дня ещё хуже.       Бляха-муха. Ёперный театр. Я бью себя по лицу. — Ты его судным, случаем, не кличишь? — этот мир обречён. — Ещё нет. — Замечательно. Но он же пугает тебя своей однозначностью. Почему бы не облегчить страх разговором? Он же будет расти. — Зато потом будет эйфория, — совершенно безэмоционально мямлит Достоевский. — Я знаю, что ты делаешь это не для эйфории, — упрекаю я. — Может и так. Впрочем, вы меня утомили. Расскажите лучше что-то про мед. Когда вас там убьют?       Фёдор зевает, потягивается и кладёт голову на руки. Я не могу дальше давить. Это по-свински. Лучше уж пойти на поводу у Достоевского и просто непринуждённо поболтать. Если ему станет спокойнее, если он отвлечётся, то хорошо. Если он сейчас был слишком честен и нуждается либо в восполнении счётчика лжи, либо в слушании моей болтовни, то второе явно лучше.       Да, я тот ещё каблук…

***

— Я вот сейчас подумал, что-то я да ускоряю, — рассудил Достоевский. — Не так уж слова и бесполезны. Главная причина, почему нестабильность семьи Николая — помеха, так это потому, что она его пугает. И оттого он нуждается в опоре. Он нуждается в силах и энергии. И давая ему поддержку, я приближаю «судный» день, — всё-таки он судный. — Если Коля будет чувствовать себя в безопасности, мы поговорим. И его фокус сместиться с семьи и сепарации на чувства и свободу, исходящую от них. — Тебя радует то, что ты можешь помочь? — Напрягает, что всё под моим контролем. И я ж ещё эгоист. Могу сделать так, чтобы мы никогда не поговорили только из-за моего страха. — Не всё под твоим контролем. Ты не всемогущий кукловод, если тебя это успокоит. — Почти всё. Но я всё ещё не прям дико толкаю Колю. Ни в одну сторону. Оно и к лучшему. — Было бы странно, делай ты это. — Именно. Но и без того как-то не по себе… Мне не нравится такое влияние даже в теории. Нет. Вру. Немного нравится. Но это в любом виде как-то хреново. Если шибко подбадривать Колю, то однозначность ближе, мне хуже. Если заставлять его сомневаться во всём, то это буквально предательство. — Нормально хотеть власти. Все её хотят, — повожу плечами я. — Но ты же умеешь использовать ровно столько, сколько нужно. Голова на плечах есть. Мозгами шевелить можешь. Твоя небольшая власть вообще не проблематична. Чего ты так загнался? Все могут оказывать друг на друга влияние. О как ты переживал насчёт мнения Коли. Он на тебя и похлеще влиять может. Но не влияет же. Ну, разве что как ретроградный Меркурий на людей. — И то верно… — лицо Фёдора выражает неясную эмоцию. Может, он так хмурится? — Знаете, вы сегодня сказали, что вам помогли слова. Расскажете? Для общего развития молодого поколения.       Быстро Достоевский, однако, с темы на тему скачет. — Хочешь сначала подводку? — Валяйте. — Знаешь, почему я пошёл в мед, а не в психфак? — Чтобы больше отходных путей было? — Не-а. Вот скажи, что ты видишь чаще всего на моём лице? — Лыбу до ушей, — блин. — А во время вашего психоанализа — щенячий взгляд гиперэмпата. — Вот! Моя эмпатия не очень адекватна для психолога. Я не смог бы быть должной опорой для клиента. Я бы начинал рыдать. А психиатру не нужно долго общаться с пациентом. Это на совести клинического психолога. И вот так выходит, что я и синдром спасателя напоказ выставляю, и профессионализм сохраняю. Так вот. Моя эмпатия и синдром спасателя раньше играли со мной злые шутки… Я тратил все силы на помощь другим. И этим пользовались. Я на какое-то время забил на себя, свои силы и полностью слился с приятелями. Я чувствовал то же, что и они. Это выматывало. Туда-сюда, я выгорел. Отделился от чужих проблем, но в итоге остался без друзей. И без эмоций. Ушел в апатию, был трупом ходячим, хотел повеситься, сил не было ни на что, но я по сусекам поскреб да нашёл чуть-чуть, чтобы разобраться в ситуации. Начитался я и насмотрелся психологии, прочитал и услышал много важных слов, сходил к психологу, психиатру, поработал с ними полгода, окреп. Всё ещё разбираю чужие проблемы, но не так активно. Мне это больше в радость. И я уважаю себя! О какой я молодец!       Но Фёдор не хлопает мне, а корчит гримасу ужаса. Ищет сумму двух и трёх? — То есть, у Вас была возможность и желание проработать свои проблемы, но Вы решили, что Вам синдром спасателя дороже? Вы считаете, что Вас на ноги достаточно поставить, чтобы вы жить нормально могли? Если у вас одна новая нога отросла, это не значит, что на второй не осталось пулевых ранений! Не?       Ха, да Достоевский теперь занял мое место, а я его. Миленько. — Ну я ж не повесился в итоге. А единственное, с чем я не могу жить — это с петлёй на шее. Остальное сам разгребу. — Я заметил, что вы не повесились. Вы потому так много про самовыпил шутите, что сами кое-как из петли вылезли? — Ага, — улыбаюсь я. — И в тот день вы подумали, что раз я апатичный, то я как вы? — вздыхает Фёдор. — Нет. Я подумал, что тебя что-то тревожит. Видишь, я был прав. Твоя кислая мина лишь помогла мне проникнуться к тебе эмпатией. На самом деле, я очень рад, что ты не как я. У нас есть что-то общее, но его не так много, как могло быть. Так что респект тебе, Фёдор. Ты круче меня. Туповат порой, но вполне обучаем. Уверен, у тебя всё сложится просто бомбезно, — подмигиваю я. — Уверен, что вы когда-нибудь нормально поработаете с психологом, — угрюмо отвечает Достоевский, но в самый неудачный момент он чихает. — Ты тоже. Я твой друг процентов на шестьдесят, а психолог лишь на сорок. Не забывай! Тебе многое нужно разобрать, — снисходительно качаю головой я. — С чего Вы взяли, что мы дружим? — только и закатывает глаза Достоевский. — Ха! Действительно! Ты такой смешной, Фёдор!