***
— Федь, что-то не так? — Коля обеспокоенно кладёт руку мне на щëку. Я нахожу в себе силы лишь отвести взгляд вправо, на неспокойную водную гладь. — Ты часто довольно уставший после занятий, я знаю, но сегодня… Сегодня дело явно не в усталости! — краем глаза вижу щенячий взгляд Николая. Он прав. Я уставший после театралки, но не настолько. Дело в другом. В груди немного щемит. Зря я согласился прогуляться. Нужно было сразу ехать домой.***
— Ты убеждëн, что твои чувства — это плохо для Николая. Вы оба считаете, что они лишают той свободы, которая вам нужна. И, как человек склонный к созданию самых благоприятный условий для любимого, ты чувствуешь вину за то, что не можешь избавиться от любви. К счастью, ты всё же принял её, не уничтожил еë, это замечательно. Ты не подавил и чувство вины, дав ему хоть немного выйти наружу. Это заслуживает уважения. Но ты не принял кое-что другое, — Антон неспешно встаёт со стула, по-привычке начиная ходить по кухне. Благо, его собаки мирно дремлят в соседней комнате и не носятся за ним хвостиком. — То, что можно оказывать влияние, не лишая свободы, давая выбор? — с заметным скептицизмом предполагаю я. Ерунда какая-то. Это возможно, да. Все люди влияют друг на друга в той или иной степени. Но мне не очень нравится такая концепция в отношении меня и Коли. Тут всё сложнее. — Нет, — качает головой Чехов, останавливаясь слева от меня. Я поворачиваюсь к нему. — То, что есть иная свобода. И дело не в мимолетности или вечности. Дело в самой сути. В ключе! И я понимаю… Осознание проникает в каждую клетку тела. Оно уничтожает каждую клетку тела. — Нет… — пытаясь убедить не столько Антона, сколько себя самого, сквозь зубы произношу я. — Да, Фёдор. Да, — невесело, даже как-то снисходительно, улыбается он, похлопывая меня по плечу, с каждым действием всё сильнее напоминая мне родителя. — Сначала ключом был ты. Потом — «наслаждение моментом» и сам Николай. Теперь к этому прибавилась сепарация, дающая уже более постоянную свободу. Но что запрещает добавить к ключам и чувства? — Испытывать чувства… Нет, позволять себе испытывать чувства — это свобода?.. — неуверенно перевожу я его слова. — А что же ещё?***
Я поджимаю губы. — Мне кажется, Федь, ты целый день где-то на Альфа Центавре думаешь о чём-то возвышенном. Это в твоём духе, конечно, но… Я немного волнуюсь. На занятиях ты, вроде, живой, но сейчас как-то не очень. Я не прошу подробного списка всех твоих мыслей, вот только… Я хочу быть уверенным в том, что ты в норме, — нехотя перевожу утомлённый взгляд на Колю. Он выглядит уверенно. — Пожалуйста, Федь, — настаивает Николай. Я, расслабив лицо, расплываюсь в туманной умиротворëнной полуулыбке, склонив голову ближе к его руке, подобно ласковому коту. — Я не в норме, Коль, — так же улыбчиво признаю я.***
Свобода, построенная на чувствах, шла вразрез с пониманием Николая. Он, отрекаясь от всего, делал то, что считал правильным. Считал, а не чувствовал. Ведь чувства, как и эмоции, вызывают внешние факторы. И теми, и теми можно манипулировать. На них можно давить. Поэтому чувства и эмоции ставят Колю в уязвимое положение, заставляют его чувствовать себя беспомощно. Конечно, ему это не нравится! Я попытался объяснить это Антону, но… — Правда что-ли? Не нравится прям. А разве не он устраивает тебе эмоциональный стриптиз? — хмыкает Чехов, сложив руки на груди. — Эээ… Что, простите? — Ты понял то, что я имел в виду, — я корчу недовольное лицо. — Сейчас даже опишу тебе, как это у вас выглядит, чтобы не жаловался на мой словарный запас, — идёт на уступки Антон, коих, впрочем, никто и не просил. Хотя, конечно, интересно послушать его мнение. Иногда. — И так, вот Николай начинает. Он рассказывает не всё, что у него на душе. Не в такие моменты. Он умышленно выбирает темы, ставящие его в уязвимое положение. Вырезает кусок одежды, закрывающий место, где красуется огромный-огромный шов, готовый разойтись в любой момент. Николай как бы говорит: «Ударь меня сюда.» И он действительно этого желает. Ты же, из своей любви, залечиваешь его раны, боясь сделать что-то не так. Это каждый раз идет вразрез с ожиданиями Николая. Он неосознанно ждёт, что ему вдарят, как это, наверное, было в семье. Но, получив дозу заботы, он наслаждается, укрепляя привязанность. Понимаешь? Ему нравится уязвимость с тобой, — нравится быть уязвимым со мной. Я… Это знал, да. Это было трудно не заметить, но сейчас я даже об этом не вспоминал. Не задумывался. А Чехов, имеющий только общие факты, вот так попал. Как всегда. — Аууу? Нуууу? Где эмоции, Фëдор? — щëлкая у меня перед глазами, ворчит Антон. Я реагирую только тогда, когда чувствую у себя на макушке руку, издевательски взъерошивающую волосы. — Кончились… — бормочу я, смахнув его ладонь. На самом деле, я не был против касания. Оно, вероятно, похоже на родительское... Может, на братское. Не знаю.***
— Я снова слишком много думаю, — добавляю я. — О многом думаю. В частности, о свободе. О ключах к ней. Мне необходимо не загнать свободу в рамки, а позволить ей «быть собой». Это интересно, но требует времени. И заставляет меня чувствовать себя чуть помято. — Тебе так важно сказать мне что-то целостное, что ты держишь всё в себе слишком долго, — констатирует Коля немного обиженно. Но вскоре хмыкает. — Какой твой рекорд, а? — Не считал. Наверное, что-то я придумываю всю жизнь, — нежно беря руку Николая и перемещая еë со своей щеки на плечо. — Неосознанно, полагаю. — А осознанно? Прям чтоб с муками. Как ты любишь, — чуть язвит Коля, сжимая моё плечо. Я лишь нежно смотрю ему в глаза, словно не слышу его недовольства. Какие же прекрасные глаза… Помню, Николай однажды спросил, какой цвет глаз ему больше идёт, когда выбирал линзы, чтобы скрыть гетерохромию. Это было всего ради одного выступления, и я мог бы сказать что угодно. Это бы ни на что не повлияло. Для того персонажа не был важен цвет глаз. Не разные и на том спасибо. Но я даже так не смог выбрать, промямлив что-то про то, что Коля с любым цветом глаз красивый. Он улыбнулся и выбрал голубые линзы. Сейчас, впрочем, моё мнение не поменялось. Правда, в эти глаза стало больнее смотреть. Стало больнее любить. — Из последнего, чуть больше полугода. Я же говорю, что не считаю, — улыбаюсь я. Пуза… Приятная, болезненная. Наверное, только для меня. — Порой мне кажется, что ты себя пытаешь, — с трудом выдавливает из себя Николай. От язвительности, злости и обиды ни следа. Всё его существо вновь наполняется волнением. — Ты делаешь точно так же, — беззлобно напоминаю я, вновь концентрируясь на воде, на огоньках города, на небе. Все они отдают лёгкой тревогой. Все они дрожат. Или это я дрожу… Надеюсь, что нет. Я не хочу дрожать. Я хочу просто улыбаться.***
— Обойти то мелкое и призрачное, что мешает быть свободным и счастливым, — вот цель и смысл нашей жизни, — задумчиво протягивает Антон со знанием дела. — Видишь ли, Фёдор, нужно обойти внутренний запрет. Вам обоим, я имею в виду. Как говорил Ив Дюбре: «Свобода внутри нас. Она должна исходить от нас самих. Не жди, что она придëт со стороны.» Внутри нас и эмоции с чувствами. Возможно, я и вырываю из контекста, но сам подумай! Их нельзя откидывать. Их нужно учитывать. Твой Коля, конечно, может вечно повторять, что кто-то посягает на его свободу, манипулирует им и всë такое. Но разве не очевидно, что человек вроде него сам позволяет собой командовать. Уверен, он в состоянии не допускать этого. Ты сам знаешь. — Подождите, но ведь… — потерянно начинаю я. — «Но ведь» что? Но ведь ты хочешь позаботиться о нём так, как не позаботились о тебе? — с вызовом выгибает бровь Чехов, приспустив очки. Я холодно смотрю сквозь него, как бы говоря: «С чего Вы это взяли, Антон? Поясните.» Чехов понимает. И не перестаёт улыбаться. Как всегда. — Милочка, по тебе очевидно, что вырос ты сам, без опоры. Теперь ты сам хочешь быть опорой. Это, конечно, очаровательно, но ведь это не всë, что ты можешь делать. Ты не его, скажем, лëгкие, — кратко, не приведя ни одного весомого аргумента, «поясняет» Антон. Любит же он полагаться на чуйку. Во всяком случае, она действительно редко его подводит. Но меня всё равно изрядно задолбали подобные ответы. Я уже заметно кисну, когда Чехову на ум кое-что приходит. — К слову, а твои родители друг друга любят? — Да, — тут же киваю я. Но, увы, начинаю понимать, к чему он клонит. — О, великолепно, — Антон хлопает в ладоши с невинной улыбочкой, которую быстро снимает. Исчезает и прищур. Я хочу было начать причитать, мол это не эффектно, а тупо, но молчу. Молчу, потому что раздаётся ледяное: — А тебя? — абсолютно бесчувственным тоном вопрошает он. Вот тут становится не по себе. Я знаю, что это и было целью Чехова. Знаю, что он хотел выбить меня из колеи, увидеть истинную реакцию. Знаю, что мог бы не поддаться на недопровокацию, что одного моего «не верю» достаточно, ведь уровень актёрского мастерства Антона действительно хромает, к нему легко придраться. Послать Чехова к черту в моих силах. Но я не делаю этого, подобно Коленьке, что позволяет другим влиять на него. Поэтому я и впадаю в ступор, поэтому я и задумываюсь, поэтому я и замираю с неясным выражением лица. Антон это предсказал, так ведь? Безусловно… Но я, наверное, обошёл его, незаметно победил, сам выбрал поддаться. Это не радует. Я никогда не был особенно близок с семьёй. Даже не так. Я никогда не считал родственников семьёй. Семьёй был Коля. О нём всегда хотелось заботиться. О них — нет. Я всю жизнь понимал, что родители гордятся мной, что уважают меня и мой выбор, что готовы оплатить мне всё, что необходимо. Но в то же время им было наплевать. И это было хорошо, безусловно. Мне, на самом деле, никогда не хотелось длинных бесед с родителями. Всегда хватало странных комментариев отца во время подачи еды и редких вопросов матери. У нас была своя молчаливая идиллия, которую никто не нарушал. Кроме бабушек и дедушек, естественно. Когда они приходили, дом наполняла ругань. В детстве это даже пугало, ведь тогда это были мои первые знакомства с агрессией. Я всегда был от неё ограждён. Бабушки и дедушки с обеих сторон относились ко мне просто замечательно. Я спокойно бывал в деревне у одних, в квартире у других. Мы мило беседовали о истории и литературе. Было хорошо. Мать с отцом же никогда не кричали, когда в доме не было посторонних. Они могли ворчать, но не более. В друг друге и вовсе души не чаяли. Да сейчас не чаят, хоть в браке уже девятнадцать лет. Они стабильно ходят куда-то вместе, обнимаются, целуются, хвалят друг друга за всякие мелочи, беспокоятся о состоянии после долгого рабочего дня. Для их идиллии вовсе не нужен ребёнок. Только для усмирения бабушек и дедушек. Для того, чтобы они перестали желать их скорейшего развода. Только для укрепления идиллии. Оттого я всего-навсего маленький кирпичик в огромной стене. Всегда им был. Увы, я не выполнил функцию связующего звена, но зато не мешал. Я стал идеальным ребёнком для таких родителей, как они. Спокойным, тихим, закрытым, не требующим внимания и заботы. Стал кактусом. Простым кактусом. Но даже его можно было залить или засушить. Впрочем, этого не случилось. И рос я с убеждением, что обо мне достаточно заботятся. На деле, это была лишь иллюзия. И, задумываясь об этом сейчас, я очень сомневаюсь, что у меня вообще были родители. Скорее, это были просто сожители. Не плохие, не хорошие. Простые, занятые своими делами. И я для них был сожителем. Достаточно взрослым, достаточно самостоятельным. Был, есть и буду. И с этим действительно сложно поспорить. Я действительно такой. Или стал таким, приспособившись… — Антон… — наконец тяжело вздыхаю я, выйдя из мыслей. Я откидываю голову на спинку стула, переводя взгляд на Чехова, стоящего рядом. Он уже выкинул эту наигранную холодность, демонстрируя мне тот самый убитый чужим «горем» взгляд. Антон драматизирует. Или я неосознанно притуплю эмоции. Или я сам смотрю на него таким же взглядом… Нет. — У счастливых родителей несчастные дети, — качает головой Чехов с горькой усмешкой. — Это так несправедливо, да? Каждый ребёнок заслуживает бесконечной любви, — я уже в который раз чувствую его ладонь на плече. Уже в который раз слышу этот сострадательный тон. Хочется ударить Антона, настоять на том, чтобы он прекратил. «Мне не больно, Чехов. Мне не грустно. Почему тогда Вы выкручиваете эмпатию на полную?!» — проносится у меня в голове раз за разом. Но Антон не эмпат. Он гиперэмпат и спасатель, бездумно пропускающий всё через себя. Гиперэмпат и спасатель, который и без того видит во мне отголоски себя из прошлого, который впитывает в себя мои микроэмоции и, думая что это его эмоции, выкручивает их на максимум благодаря ассоциациям. Гиперэмпат и спасатель, которого хочется пожалеть. Я вздыхаю, лёгким покачиванием упираясь головой куда-то в бок Чехова. — Я не несчастен. Может, немного травмирован, имею какие-то установки, но рос я спокойно. Лучше родители, любящие друг друга, но безразличные к ребëнку, чем родители, ненавидящие друг друга и выливающие злость на ребёнка. Для меня уж точно, — непринуждённо рассуждаю я, чувствуя себя в этот момент таким маленьким и… Защищённым? — Не знаю, что было у Вас, раз Вас это так тронуло, но мне жаль, если Вам в те годы было безумно важно внимание. Мне его как-то даже и не хотелось… Антон приобнимает меня. — А я не знаю, что на самом деле чувствовал ты, раз нашёл во мне родительскую фигуру. — Не родительскую фигуру, а старшего брата. — Это одно и то же.***
— Только если вы оба попробуете свободу от чувств, вы поймете, нужно ли это вам. Только это сможет что-то в вас поменять. Ведь только пережитый опыт способен изменить человека. Всë остальное — болтовня, интеллектуальная мастурбация, — спустя какое-то время выдаёт Чехов, вернувшись к изначальной теме. — Хватит цитировать Ива Дюбре. Это не делает Вас умнее, — цокаю я языком. — Ошибаешься, Фёдор. Ой как ошибаешься! — приговаривает Антон, жуя яблоко. Хоть умнее это его и впрямь не сделало, сказал он правильную вещь. Так что я смирился. Свобода сама нуждается в освобождении. В освобождении от предрассудков. От наших с Колей предрассудков. Нуждается в освобождении от нашего недоверия к ней. Я должен воплощать свои слова о доверии к свободе в жизнь. Не потому, что обязан. А потому, что давно этого хотел. Поэтому… Зачем, собственно, тянуть? Синдром отложенной жизни, коий у меня отсутствует, чересчур глуп, когда речь заходит о свободе. Особенно в моём понимании. Мимолëтную свободу отложить нельзя. Еë нужно поймать в моменте, не думая. И эмоции нужно выражать в моменте. Даже те, которые неуместны и «мешают». Так ведь? Да. Но на практике это, естественно, сложнее, проблематичнее. На это накладываются обстоятельства и противоречивость этих самых чувств и эмоций. Хотя, конечно, с этим можно справиться, «перешагнуть через лужу». Особенно, когда рядом Николай. Да, противоречия растут в геометрической прогрессии, но ведь я с тем человеком, с которым море по колено. Да, лужа, конечно, по уши, но всё же. С Колей всегда проще. Непредсказуемее, но приятнее. И это хорошо. Так свободнее. И мне, и свободе. Только так ей можно по-настоящему даровать освобождение.***
— Если тебе хочется сместить тему на меня, то я против, Фёдор. Категорически! — отрезает Николай. К слову, недостаточно сурово. Тревожно. — У нас общая тема, — я, прокрутившись, начинаю неспеша идти вдоль набережной. Коля следует хвостиком за мной. — То, что ты пытаешь себя, не имеет отношения к тому, что делаю я! — в пару шагов нагнав меня, возмущается Николай, сложив руки в карманы. — Конечно. Но мы оба пытаем себя мыслями о свободе. Я не прав? — на секунду поймав зрительный контакт, рассуждаю я. — Прав, да, но… — Коля матерится себе под нос и приостанавливает меня, схватив за плечо. Не грубо. С опаской. С такой же осторожностью он поворачивает меня к себе. Я улыбаюсь. — Послушай, если все твои, откровенно говоря, страдания сводятся к моим заскокам, то… Мне безумно жаль, что ты тратишь на это время и силы. Это действительно того не стоит, — начинает Николай сдержанно. Самоуничижительно. Я мысленно подмечаю, что Коля глупец, если считает, что это того не стоит. Ещё как стоит. Николенька стоит всего времени вселенной, всех её сил. — Я же дурачок, бегающий кругами вокруг двери, в которую нужно зайти, — Коля сгибается в три погибели, как будто желая смотреть на меня снизу вверх. Я иду на уступки, соглашаюсь подыграть и кладу руку ему на голову, перебирая непослушные кудри. Николай не может улыбнуться. Я уже тоже потухаю. Остаётся лишь нежный влюбленный взгляд. У нас обоих. И мы оба это пониманием. Но молчим. Это та грань, через которую пока нельзя переступить. Ещё нет… — И я правда не хочу, чтобы ты переживал, потому что я, как бы это тупо не звучало, переживаю, когда ты переживаешь. Или когда выматываешься из-за одних только мыслей. Мне очень стыдно, если это моя вина, Федь. Очень!!! Если это так, то, умоляю… — уже буквально снизу верх смотрит на меня Николай. Кажется, он готов прямо сейчас хоть на колени встать. Я взглядом прошу его подняться. Не получаю ответа. Раздаётся лишь глухое завершение фразы: — Прекращай. Возможно, это и был ответ на взгляд. Ладно. Не возможно, а точно. И, скорее всего, не на взгляд, просящий подняться, а на тот, влюблённый. Мы это знаем. — Коль, ты вовсе не дурак. Да и я рассуждаю о свободе в том числе и в собственных интересах. Уж поверь, для себя я выгоду найду везде. Так что один день размышлений того стоит, — чуть привираю я. Размышления того стоят не потому, что это и мне полезно, а потому, что Коля нуждается в свободе. В истинной свободе. И я хочу дать ему её. Не могу не дать. Потому что Николай должен быть спокоен. И, если я дам ему свободу, которую никто, включая меня, включая самого Колю, не сможет у него отнять, ему точно станет проще. — А те твои полгода? Они того стоят? — руки Николая на моих плечах сцепляются в замок за шеей. Я, положив руку на его спину, выжидаю секунду. Вижу лёгкий кивок, после чего подталкивают его в объятия. Коля тут же крепко-крепко цепляется за меня, устроив голову на плече. Хихикаю. А он хорошо устроился. — Не уверен. Но в них твоей вины вообще нет, если ты об этом. Ты не причастен к тому, что у меня в голове, не волнуйся, — неловко утешаю я, вновь умалчивая неудобную правду. Да, с одной стороны Николенька действительно не виноват в том, что я в него влюблён и думаю об этом полгода. Но ведь он более чем причастен к этому! Вот только, если я это скажу, реакция последует незамедлительно. Фраза «ты не виноват, но причастен» может больно ударить. А разве я могу это допустить? Нет, нет и ещё раз нет. — А ты более чем причастен к тому, что в моей голове. Поэтому я не могу не волноваться! — возмущается Коля, но ослабляет хватку, беспомощно валяясь на мне. В стоячем положении это слишком неудобно. — Что-ж, ты имеешь на это право, — киваю я. — Если тебя это успокоит, я почти сформулировал сегодняшнюю мысль. Могу рассказать. Николай резко отстраняется и, удивившись, оживлённо смотрит на меня. — Расскажи! — охотно соглашается он, светясь от восторга. Я беру Колю под руку, продолжая прогулку. Набережная, одарённая светом фонарей, сглаживает углы, уничтожает противоречия. Тут действительно хорошо… — Что-ж, как ты смотришь на такой ключ к свободе, как чувства и эмоции? — едва начинаю я, как Николай цепляется за мою руку сильнее. — Я на него не смотрю… — напряжённо отзывается он. — Такая свобода может существовать, но ведь тогда она будет подвластна посторонним. Стоит кому-то заиграться, как я в западне. — Ты говоришь это мне, Коль, — откашлявшись, напоминаю я. — Ну не о тебе же речь! Это я заигрался… Не важно! — Николай зачëсывает челку назад, вздохнув. — Короче, свобода не в те руки попадёт и хана. А я не хочу, чтобы моими эмоциями вертели. Ты знаешь. — Разве ты не можешь пресечь нарушение твоих личных границ на корню? Ты наблюдательный. Вот это я знаю наверняка. Зачем из-за конкретных личностей лишать себя возможности везде и всегда быть свободным? Смотри, мы с тобой стараемся делить причины твоих действий на несколько групп: «по собственному желанию», «из привязанности», «в погоне за свободой» и «чтобы забыться». Стоит задать себе пару вопросов, как всё становится на свои места. Что мешает добавить к этим группам ещё и «под давлением». Кажется, именно эту категорию легче всего опознать. Тебе не нравится то, что ты делаешь, не нравится результат, ты получаешь от этого только негатив, чувствуешь себя в клетке, злишься. Тобой могут как угодно манипулировать, но ты всё равно хоть как-то почувствуешь, что тебя что-то не устраивает. Вот надавили тебе, скажем, на жалость, вынудили поддерживать и выслушивать того, на кого ты вообще чихать хотел. Ты с одной стороны чувствуешь себя хорошим человеком, ведь оправдал ожидания, а с другой тебе мерзко. И, если речь не идёт обо, прости господи, мне, ты спокойно можешь послать человека, заставившего тебя чувствовать не свою эмоцию, куда подальше. Поэтому то, что ты сказал — отговорка. В чëм настоящая причина? — озвучиваю я то, что формулировал целый день. Даже как-то легче становится. Свободнее. Высказывать своё мнение — это тоже свобода. Как же её много… И каждая может заставить дышать полной грудью. И каждая может заставить сердце трепетать. Коля пока что молчит, обдумывая ответ. Он хлопает длинными светлыми ресницами, подобно кукле. Я любуюсь. Я жду. — В том, что череп — это клетка, Федь, — вскоре молвит Николай. — Меня ограничивают мои же мысли и чувства. Не влияние из вне, не мысли о будущем, не рамки приличия, не законы. Я сам. И не в том смысле, что я строю себе план, которому должен придерживаться, чтобы достичь свободы, как это было раньше. Это в прошлом. Сейчас меня сковывает кое-что другое. Я как будто и хочу сделать что-то, выходящее за рамки моего характера и моих принципов, поступить как-то ну очень эксцентрично не чтобы все поняли, что я свободный, а потому что хочу. Но, думая над воплощением идеи, я чаще всего сдаюсь. Потому что меня сковывают чувства. Порой я представляю то, как устраиваю всему миру лет десять вранья. Сочиняю такой пиздец, чтобы он был на грани реальности и абсурда. Уподабливаюсь Лео Таксилю, в конце концов! Но когда я думаю о том, что придётся и тебе соврать, причём настолько нагло, я… Я понимаю, что не смогу. И дело не в том, что ты меня раскусишь, а ты это сделаешь, а просто… Просто просто. Нихуя не просто! И что из этого моё настоящее желание? Что из этого мне делать? Неясно. — И впрямь. Но ведь ты сам сказал, что перевешивают чувства. Они формируют личность. Желание творить, что вздумается, конечно, тоже твоë, но оно мимолетно и далеко не всегда равно мимолётной свободе. Оно не заложено у тебя в характере. Это просто идея. Как идея пырнуть себя вилкой, когда смотришь на неё. Это же не твоё осознанное желание. А вот нежелание врать кому-то близкому уже устаканилось в тебе. Оно является твоей частью. Понимаешь? — Понимаю, естественно. Но это как-то не очень по-свободному… Да, поступать по велению сердца — свободно, но только иногда. Мне это нравится, когда я целую или обнимаю тебя. Но не всегда нравится, когда я осознаю, что делаю что-то исключительно из привязанности. Ты, конечно, сейчас помогаешь разобраться с этим, но привязанность ведь тоже является чувством. Заточающим чувством. Возможно, «правильная» привязанность и не так жестока, но… Не знаю! Не понимаю. Я, наверное, делаю что-то не так. — Коль, в тебе много эмоций и чувств. В тебе много идей и желаний. У тебя нет и не может быть одного правильного пути, наполненного идеальнейшей свободой. На каждом своя свобода. Она уникальна. Где-то её больше, где-то — меньше, ведь одни чувства ограничивают, а другие освобождают. Ты имеешь право выбрать, на какое чувство положиться, на какие мысли опереться. Свобода от чувств, используемая в связке с другими свободами, — один из лучший вариантов. Ты учитываешь все свои интересы и поступаешь так, как хочешь. Делаешь выбор. А это уже свобода. Но выбор предусматривает что-то одно. Ты не можешь, скажем, одновременно убить и помиловать одного и того же человека. Да, тебе часто бывает сложно принимать решения, ведь ты очень боишься сделать что-то, что лишит тебя свободы. Но этим ты себя и заточаешь. К какому бы выводу ты ни пришёл, помни, он правильный. Ты знаешь, как лучше для тебя. Любой твой путь свободный, ведь ты умеешь выбирать без чужой помощи. И, выбирая, ты базируешься на мыслях, которые формируют чувства, или на чувствах, которые определяют мысли. Без одних не может существовать другое. Ты имеешь право и на то, и на другое. Всё твои чувства должны найти выход. Только тогда ты сможешь летать, мой дорогой ангел, — я улыбаюсь, глядя на Николая. Его светлые ресницы дрожат, а зрачки чуть расширяются. Я узнаю этот восхищённый взгляд. И влюблюсь в него снова. — Только, прошу, не будь, как я, помни, что я всегда рядом и готов пришить тебе новые крылья, если это потребуется. И если тебя это устраивает, конечно. — Устраивает. Ещё как устраивает! Федь, ты просто нечто. Ты так всë… Боже… — Коля глухо смеётся, прикрыв рот рукой. – Вот только на принятие этого всего у меня уйдёт ещё больше времени, чем на мимолётную свободу, с которой я ещё не до конца разобрался. Но, с другой стороны, у меня много раз был опыт в применении свободы от чувств. В мелких вещах, но всё же… Если я подойду к этому основательно, то всё возможно. И у меня есть ты, — с улыбкой говорит он. — Я верю в тебя, Коль. Главное, если тебе эта свобода совсем не подойдёт, пошли её куда подальше. Важно, чтобы свободно было тебе. Ну, свободе тоже. Не загоняй её в рамки. Я попытался это сделать, не делая, чтобы объяснить суть, но не везде вышло. Смело видоизменяй свободу. Она не обидется. Лишь освободится от клетки под названием «конкретная форма». Порадуемся за свободу? — Порадуемся за нас, Федь. Ведь у нас есть шанс. И мы его не упустим. — Конечно. У нас и впрямь есть шанс. Шанс поймать свободу, насладиться ею, вдохнуть её полной грудью, запомнить её аромат. Шанс измениться. Шанс дать волю эмоциям. Но это не важно. Нет. Нет-нет-нет. Важнее всего то, что у нас есть шанс. Шанс любить. Шанс быть любимыми. Шанс однажды открыто поговорить об этом без масок, без рамок, без всего. И я его не упущу. Не посмею. Ради Коленьки. Ради себя. Ради нас обоих.