Самая любимая дочка

      Пуговку отец, и правда, порой порол. Правда, несильно. Заслуживала она того или нет, виднее, наверное, лучше всего сестрам. Которые все как на подбор старшие, а значит, у каждой имелось собственное бесценное мнение о воспитании детей (которыми они пока не обзавелись… Но не забывайте монолог Райкина «Мне кается, детей надо пороть. У меня нет детей, но мне так кается»), и вообще, о том, что «младшее поколение» «совсем от рук отбилось, ремня бы ему ей». Хотя ни одна из сестер не скрывала своего мнения о том, заслуживала ли их младшая наказания, бывало ли оно справедливым, в одном они сходились: порку не любил никто (кто вообще ее любит, кроме мазохистов?), и не одобрял ни на себе, ни на одной из своих сестер, как бы к ней не относился на данный момент. «На данный», – потому что любая ссора сестер никогда не длилась больше нескольких дней. Хотя и не было между ними и нескольких дней без ссор. Стоило двум помириться, как следующие две ссорились. Но начало любой ссоры означало не что иное, как преддверие скорого мира. В этой бесконечной череде незначительных ссор, горячих примирений и следующих горячих ссор периодически находилось место и отцовскому ремню – этому инородному предмету, так мешавшему спокойно горячо ссориться. Плоский, как змея, просачивался он за запертые двери, за которыми кипели раздоры, протискивался между плотно сошедшихся в противостоянии сестер, и проползал с оттяжкой по их рукам-ногам ядовитой сколопендрой, оставляя красный жгучий след, как настоящая опасная многоножка. Недаром ученые (Галина Сергеевна подтверждает это) говорят, что змеи находят жертву не глазами и тем более не ушами (которых у них не найдено), а органом, чувствительным к теплу. А если – не просто тепло, а жарко? Жгучий ремень-змея находил место там, где кипели горячие ссоры. Те и вправду были горячие – ожоги от ремня это подтверждали. Впрочем, порой достаточно было сестрам просто увидеть его – пугались не меньше настоящей змеи. Хотя ремень, в лучшем случае, походил всего лишь на сброшенную змеиную кожу, а пауки из соседней квартиры пугали их куда сильнее…       По мере взросления сестрам доставалось всё меньше. Настал день, когда Машу отец перестал пороть. Одно дело – хлестать ребенка, другое – взрослую девушку. Женщину. Даша, отчаянно не желающая взрослеть, несмотря на лишь годичную разницу с Машей, продолжала впитывать массой полноватого тела, своей белой от белил кожей загорелую кожу ремня… И ведь, сказать по правде, всегда сама была виновата. Бить или не бить – другой вопрос (и, пожалуй, лучше вообще не бить, ведь дуру не исправишь, а умная сама поймет и исправится), но поводы она поставляла исправно. Знойный мулат ремень, загоревший в неоднократной горячей порке, странной токсичной любовью полюбил бледную Дашу, и частенько «гладил» ее белую, будто от токсинов, кожу, своей смуглой и обветренной. Недаром говорят: противоположности притягиваются. Ласки этого горячего брюнета с обветренной кожей были откровенно грубы, сам он был предельно циничен и резок, но ему, нахрапистому и сильному, удавалось то, о чем некоторые парни из Дашиного класса, в котором никто другой не увлекался готической субкультурой, могли только мечтать. Да что там мальчики – Паук и Череп, самые близкие Дарье мужчины после отца, тоже могли лишь мечтать косннуться сероглазой Королевы Ночи, неприкосновенной бессмертной вампирессы, в тех местах, по которым отцовский ремень гулял так же свободно и привычно, как они втроем по кладбищу…       Отец не давал поблажек ни ей, ни Жене, которая была едва ли не большей поставщицей поводов к порке. Пуговке порой тоже доставалось, когда она, по выражению Жени, «не видела края», или, по художественным словам падкой на искусство Даши, «путала берега». А вот Гале… Галю никто никогда в жизни не бил. Пальцем не трогал. Ей, знающей о жизни многое, эту сторону жизни познать на собственном опыте не удалось. Именно потому не удалось, что она знала многое. В том числе догму-поговорку «Битие определяет сознание». Да уж, у избиваемых сознание здорово меняется, и далеко не всегда в сторону добра и любви… Об этом Галина Сергеевна несколько лет собиралась написать то ли психологическое исследование, то ли философский трактат, но все было недосуг: то помогала одному химику с кандидатской, то Илье с «домашкой», не говоря о четырех сестрах, за которыми она еще и по графику мыла посуду, не ища предлог отлынивать…       Женя как-то в пылу нерастраченной на тренировках энергии не рассчитала силы, толкнула Галю сверх меры, отчего та не удержалась на ногах, упала и очень больно ушиблась. Потом лежала, а Женя, как верная собака, не отходила от нее, сидела перед ее постелью на ковре, пулей приносила с кухни еду (отбирая у старших сестер лучшие куски), а из их комнаты – учебники (среди них были такие, которые Женя годом раньше даже не брала в руки, отложив до сдачи в библиотеку, пока Галя прочитывала их все в общей с ней комнате), не подпускала Машу с Дашей к сестре, боясь, что те так же неловко заденут ее, и причинят боль снова. Женя готова была горло перегрызть за младшую сестренку. Дело вовсе не в боязни ремня. Его как раз Женя боялась меньше всех, даже меньше Гали, никогда его не нюхавшей. Евгении было не привыкать терпеть боль от падений на дзюдо, футболе, баскетболе, тхэквондо… Она боялась за Галю больше, чем за себя.       И это не мешало Галине Сергеевне осуждать топот Жениной спортивной разминки… Но разминка-то была ежедневной, и максимально далекой от тишины. Которую Галя любила не меньше своей сестры. Не меньше своих сестер. Но с отъездом Даши, когда прекратила греметь ее музыка, Галя стала скучать от такой тишины. Скучала бы так же от тишины, вызванной отъездом Жени? Время покажет. Женя легка на подъем, ездит по соревнованиям; глядишь, уедет в США…       ...В другой раз Соколов попытался толкнуть Галю на перемене. Только попытался... Долго потом он пытался вывести раньше времени синяк от Ильи. Тот, хотя и медленно соображал в учебе, на такие поползновения реагировал со скоростью тигра в прыжке. Сокол не успел ни взвизгнуть «Я не хотел!», ни упорхнуть от тигра – у того сработал инстинкт защитника. А повинуясь инстинктам, тело движется само, опережая мозг, который, хотя и доли секунды, а все же раздумывал бы, прыгать или не прыгать. Мозг – это система размышления, сомнения и торможения. Настоящие хищники мозг отключают, как только выследят добычу. Полежайкин хищником не был (хотя любил колбасу), но свой мозг отключал исправно, повинуясь честно интинктам. Злопыхатели вроде Соколова, потирая синяки – щедрый неиссякаемый дар Илюши, – утверждали, что он его и не включал. Это, конечно, было гнусной инсинуацией: как бы тогда Илья узнавал Галю? По запаху?       Галю оберегали – дома и в школе. По которой ходил Соколов с наградной медалью «За храбрость, дерзость и глупость» прямо на лице, переливающейся всеми цветами, включая, как и положено хорошей медали, цвет золотой. Галя же на свою золотую только шла, но шла уверенно. Так уверенно, как Илья в столовую.       Ремня Галя не получала. Положим, теоретически еще можно бы пороть человека, который отличает Жана Поля от Жан-Поля Сартра, и даже читает обоих, и даже в подлиннике. Но если он читает (тоже в подлиннике) еще Генриха Манна и Томаса Манна, Герхарта Гауптмана и Германа Зудермана, Германа Гессе и Генриха Гейне, Ричарда Баха и Людвига Фейербаха, Готхольда Лессинга и Дориса Лессинга (того, которого пыталась осилить Женя Сергеевна, но, к вящему сожалению, не в коня корм… Зато она сильная, и бегает быстро), Чарльза Диккенса и Эмили Дикинсон, Харуки Мураками и Рю Мураками, Зои Хеллер и Джозефа Хеллера, Макса Шелера и Георга Шелера, Фридриха Шеллинга и Томаса Шеллинга, Шиллера и Миллера, Гоголя и Гегеля, Буковски и Буковского, Вебера и Вербера, Верлена и Верхарна, Мериме и Малларме, Сюлли-Прюдома и Прудона, Беккета и Бегбедера, Фихте и Фейхтвангера, Фуко и Фукидида, Кизи и Козового, Камю и Каменского, Канта и даже Кантемира… Читает «Бойню номер пять» и «Палату номер шесть», «Полет над гнездом кукушки» и «Колыбель для кошки», «Блистающий мир» и «Прекрасный новый мир». Много еще чего он читает… А если это еще и не он, а она? Как пороть девочку, которая глядит тебе в глаза, будто в душу, своими голубыми, в которых не то что недетская – нечеловеческая грусть, и цитирует тебе Шопенгауэра и Гете? Ту, которую ты, отец, зовешь по отчеству!       Впрочем, а как тогда можно давать ремня девочке детсадовского возраста, которую природа обделила такой гениальностью и голубыми глазами, и которая просто очень любит шоколад, а вместо Гете может запросто процитировать мультики, и милым личиком похожа на перламутровую пуговицу?..       Галю не пороли. Пуговку и Машу – изредка: обе были по-своему милые (по крайней мере, Машу таковой считали если не сестры, то родители). А вот Даша и Женя милыми быть не умели, не хотели, и, будь у них выбор – быть милыми или битыми, – избрали бы второе. Отец любил и их. Не «несмотря ни на что», и не за что-то, а просто любил. Когда начинаешь размышлять, за что ты кого-то или что-то любишь, предмет любви распадается из прекрасной гладкой цельной формы на бесформенную кучу выпирающих качеств, и тогда зачастую оказывается: любить особо не за что…       Итак, отец любил Женю и Дашу, но поблажек не делал.