***
Диспетчерская с самого раннего утра больше напоминала улик. Кроме планового несения службы, добавилось работы с ночным происшествием, радисты, диспетчера и операторы были не то чтобы взволнованы, но вероятные перемены вызывали толику беспокойства. Да, война. Да, ожидаемо. Но как же неприятно прощаться с привычным ходом вещей. — Где Виттгенштайн упал? Где? Когда последний доклад был? Если бы фельдфебель, только сменившийся с поста, стоял, Эрих срывался на крик примерно в районе петлиц принадлежности к роду войск. Выглядела эта картина малопристойно как для офицера. Во избежание данного Хартманн предусмотрительно посадил паренька и теперь мог довольствоваться моральным давлением не только за счёт погона. — Последний доклад? На взлётке, — на лице вчерашнего школьника отпечатывалась лишь усталость после суток с тремя часами сна, никак не готовность бороться за жизнь гауптмана до последней возможности, — как вы это видите? Герр Виттгенштайн вылетает в разведку посреди ночи и докладывает каждые десять минут до первого расчёта противовоздушной обороны или зенитной артиллерии? Вы же понимаете, чем это закончилось бы. — А чем всё в итоге закончилось, не напомнишь, фельдфебель? — лейтенант чувствовал, как начинает закипать практически на ровном месте, — сильно помогло? — Эрих, bitte, хватит, — Йоган Фишер, дьявольски хладнокровно подошедший к делу, нечитаемо глядел на сослуживца, — он тебе ничего по делу не скажет. Оставь его и пускай идёт спать, толку будет больше. Короткого кивка хватило для сержанта, дабы его будто корова слизала с помещения. Хартманн же пусто уставился на Йогана, опершись на спинку стула. За два часа он расплескал до последней капли запас эмоций на ближайшую неделю, прошёл все стадии принятия и успел сорваться на мальчике, ставшим без вины виноватым. И это из-за кого-то зазнавшегося отпрыска аристократического рода, которому ударило в голову найти приключений. Смесь неприятных чувств подпитывалась и абсолютным непониманием, что в этой ситуации делать. Случилось подобное с кем-то другим и будь здесь Генрих, тот подбитый бедолага давно бы залатанным лежал в медчасти и слушал лекцию о том, что следует быть предусмотрительнее следующий раз. Уже получив взыскание, конечно же. — Смотри, — широким движением Фишер разложил изрисованную топографическую карту, — черную линию видишь? Есть догадки? — Маршрут оставил? — Эрих вздёрнул брови, рассматривая голубую ленту небольшой реки, которую пересекала начёрканная в спешке прямая, — хорошо, очень хорошо. Давай считать. Вылетел он в без четверти четыре, выстрелы когда дозор слышал? — В половине пятого, — Йоган усердно записывал нехитрые вычисления на клочке бумаги, по счастливой случайности оказавшемся в кармане брюк, — если шёл на крейсерской скорости, то залететь мог на километров двадцать пять, максимум, тридцать в тыл советов. — Господи… — Хартманн не поднимая взгляда от карты присел, — оттуда ж не выберешься. — Поедешь в псарню? — Фишер наклонился, чтобы не терять зрительный контакт с Эрихом. — А у меня есть выбор?***
Генрих никогда не был особенно удачлив. Напротив, любое успешное предприятие в его жизни требовало титанических усилий и тончайшей организации. И то, что в течение трех часов он не попал ни на один патруль — исключение из правила. Быть может, пряжка на ремне полевой формы не лжёт и Бог действительно на их стороне, но скепсис, присущий натуре, шептал, что ни один здравомыслящий наряд не пойдет через овраги и буреломы перехватывать невесть кого. Если руководствоваться здравой логикой, то после крушения выжить он не должен, так что никто не пойдёт в чащу смотреть на покорёженное железо. Виттгенштайн схватился за ствол дерева, почувствовав, как голые ветки своими тощими пальцами режут глаза в ужасающем танце. Легкие так резало, что каждый вдох казался росчерком ножа по груди. Может и не в легких дело, а в осколке ребра впившемся в них и через пару часов всё будет кончено. Не от вражеской пули, не в бою, а от банального внутреннего кровоизлияния. На секунду это показалось даже забавным. Генрих опёрся, чувствуя каждый изгиб дубовой коры, просочившуюся в кости морось, пропитанный кровью рукав, влажный и прилипший к коже. Сероватое местечко для последнего пристанища, нужно поприличнее. Значит придётся идти. Продышавшись, гауптман, было, шагнул. — Стой! Однако, фартом он был обделен. Что делать. Точно не стрелять — неизвестно, сколько их тут. Сдаваться? Уж лучше стрелять и остаться в ближайшей ложбине. Генрих медленно обернулся, ожидаемо увидев срез ствола винтовки в полусотне метров. И будь благословлена душа его ушедшей в лучший из миров бабушки из семьи русской знати, пролоббировавшей родной язык в багаже знаний тогда ещё маленького Генри. — Ты кто? — невысокий казах внимательно смерил взглядом Виттгенштайна с ног до головы, — откуда тут взялся? Секундная заминка. Гауптман, дрогнув, разжал ладони, молясь всем известным ему богам, чтобы портупею и пистолет под курткой не был виден с такого ракурса. — Хлопцы, спокойно. Четвертый полк, второй батальон, третья рота. Капитан Коваленко — ротный, — Генрих был крайне признателен своей внимательности и работе разведки, если последние сработали хорошо. Кроме того, это казах. Ещё пять лет назад советские власти выморили его нацию голодом в безжизненных степях, как и украинцев. Не может же человек так быстро забыть преступление против своего народа, не станет же стрелять и жаждать крови вот тут, посреди голого леса под зловещий скрип деревьев. — А, вчерашнее пополнение, уже третья потеря за сутки, — второй мужчина средних лет, с долей разочарования плюнул под ноги, — иди давай, чтобы я тебя тут не видел. Ступив назад, Генрих ещё не мог поверить, даже осознать, насколько же ему повезло, он не мог. Шаг, второй, завернув за кустарник, он сорвался на бег. Тонкая ветка хлёстким ударом рассекла щёку, но теперь всё равно. Дыхание старухи с косой было куда больнее. — Говор у него странный, — наблюдая за этой картиной подытожил уроженец восточных степей, — фриц? Чего ты его отпустил? — Это чернорубашечник с западной Украины. Они ж там по-польски сколько лет говорили, отсюда и акцент. Дольше недели всё равно не протянет, — капитан Коваленко чиркнул спичкой, прикуривая, — так где тот самолёт?***
План был крайне прост и стандартный до самых мелочей. Авиация прочёсывает местность с воздуха, пехота, соответственно, по близлежащим окрестностям. Говорить и обсуждать было бы нечего. Совсем ни о чём, не будь одного весомого «но». СС настаивала на сумерках, Эрих на пару с Вейсенфальдом настаивали на обратном. Снижение рисков могло стоить жизни Генриха, командир батальона, закалённый Французской кампанией, майор, за гауптмана с иного ведомства своими людьми платить не был готов. — Schieße, как с ними говорить, — облокотившись о стену, Эгмонт затянулся, — я понимаю всё, но ради своих офицеров, хотя даже не ради тел, а ради колец они взводами личный состав кладут. Мы же не просим свастику с хвоста срезать, чтобы родным посылкой отправить и попросить прощения за то, что их сын — форменный идиот. — Какие слова, ваше благородие, — Хартманн с плохо скрываемым сарказмом открыл портсигар, про себя отмечая, что надо накрутить сигарет, но точно не сегодня, — пока их офицерья не было, старшина ничего против не имел, может нужно было тогда забирать те несчастные три десятка, хотя бы с пользой, а не во славу фюрера протянули ноги. — Сделаем вид, что я этого не слышал, Эрих, — паршивенький табак саднил в горле и Вейсенфальд с трудом удержался от плевка, — в любом случае, мы должны быть благодарны и за это. Лейтенант нахмурился, упорядочивая услышанное и в строю равняться эта информация не желала, руководствуясь исключительно Уставом: — Они должны, это их обязанность. — Гвардия фюрера нам ничего не должна, Эрих. Как бы нам ни хотелось другого. Они нам не обязаны.