Дожить до рассвета

Темная ночь. Только девочка в замке не спит. Та в постели под кровом теней тихо книгу читает. Высоко над землёй, в комнате без дверей, с одним только окном. Трудно, конечно, тем, кто не видел никогда миров иных, помимо родного, представить спальню её, да и башню, да и реальность в целом, но, подобно тому, как мы всегда упрощали знания до человеческих, доступных пониманию слов, так поступим и теперь, для удобства детей наших, желающих видеть и пруд, и русалку, в нем сидящую. А потому повторим и да не будет более вопросов и размытых линий измерений, не подчиняющихся описаниям. А будет девочка, высоко во тьме, без дверей, но при окне, да с книгою в руках. Книгу эту дала ей служанка. Обычно принцессе читали только учебники. История уже подходила к концу. Потерянный мальчик вернулся домой. Совсем взрослый, с новыми друзьями и мешком сокровищ за спиной. А главное — целый и невредимый. «Мать ласково погладила сына по голове» — пишет неизвестный, возможно даже не слишком уважаемый за свои слова, к чему бы это не привело, автор. Она тянется, осторожно проводит рукой по собственной макушке. Должно быть, приятно. Хорошо, когда в книгах все понятно объясняют. Вот, как обниматься, до неё пока не очень доходило. Но люди, а иногда даже и зверушки, так делали, когда хотели кого-то успокоить или показать свою любовь. Выходит, это тоже, наверное, очень мило. Непонятно только, почему ей так нельзя. Никогда. Даже если очень надо. Коленка очень болела. От боли все дрожало, сами собой наворачивались слезы. Она подняла глаза, хотела пожаловаться родителям, но поджала губы — на лицах рябило раздражение. — Уведите. Потом были только спины, удаляющиеся прочь. Подошли учителя. Помогли встать, оправили платье. Ничего не произошло. Плакать — неправильно. Взрослые не любят. Стук. За долю секунды книга оказывается внутри подушки, а глаза плотно закрыты. Раз. Раз-ДВА-три, раз, два, три. Поваренок! Путь свободен — все ушли на всенощную службу. Пора бежать. Заткнув подушку с книгой внутри за пояс, она тихонько соскальзывает с постели и, держась стены, пробегает к окну. Решетка на нем довольно узкая, но ей удается протиснуться и повиснуть снаружи. Резкий, колючий ветер бьет в бок, оттягивая сорочку. Внутри что-то шевелиться, но светиться сейчас ни в коем случае нельзя. Длинные темные волосы спасают ее от лишних глаз, а кожа почти сливается с белым камнем башни. Края тени от крыши как раз касаются кончиков чулок. Никто не заметит. Никто не узнает. Балкон внизу чуть шире. Можно спрыгнуть, а можно промахнуться и полететь вниз. Падать не страшно, к боли она привыкла. Страшно будет позже, когда придется объяснять учителям причину каждого перелома, как происхождение каждой монеты в казне. Лучше сразу умереть. Может, тогда ругать не станут? Вниз смотреть нельзя. Она и не пытается. Наоборот, жмурит глаза. Это быстро. Как вспышка костра, как выстрел, как взмах, как хлесткий щелчок. И. На миг захватывает дух, а затем колени, руки и слегка подбородок бьются об пол. Зубы больно стучат друг о друга. Подушка немного выручает. Хоть бы не вышло лишних ран. Утром можно упасть с постели или по дороге куда-нибудь, на всякий случай. Кружится голова, но сейчас нет времени. Секунда — и она на площадке. Лестница изящным танцем нисходит в большой холл. Со стены глядит портрет. Там нарисован папа. Ну, то есть, конечно, сказать «папа» так просто нельзя. Он король. Как-то раз забылась. Она тогда сшила игрушку. — Пап, смотри! Стража свела оружие. Он закрыл глаза, сжимая губы. Учитель обернулся к ней. — Как правильно говорить? — напомнил он. Та опустила голову. — Ваше благоразумие, — тихо поправилась она, уводя игрушку за спину. Советник посмотрел на неё. — Вы собирались что-то сказать? — уточнил он. — Нет, — шепнула она, — просто. Просто так. Он кивнул учителю. Тот увёл её. — Леди не стоит говорить просто так. Человеку в принципе, не стоит говорить слишком много. Тогда она просто немножко застеснялась, что папе неинтересно посмотреть на игрушку. Не очень хорошую, кривую, лохматую от ниток, но все-таки настоящую, сшитую, где-то даже, как ей показалось, забавную. Она бы даже с удовольствием подарила ее. Но папе почему-то не понравилось. Учитель объяснил, что это правильно, ведь взрослым не важны игрушки. А потом, вечером, спросил: — Король пожелал узнать откуда вы набрались таких слов? — Что Вы имеете ввиду? — Кто вам рассказал про слово папа. Мы не преподавали Вам ничего подобного. Это был сын одной из служанок. Она услышала раньше у него, подумала, что так можно, но ей забыли сказать. Мальчика казнили. Это почему-то считалось правильным. Осторожно оглядываясь, на носочках пробегает она к новому ряду ступеней и, вскочив на перила, скользит ниже. Вообще-то, правильно, конечно, идти пешком, но сейчас её никто не видит, даже Бог Струн, если верить писаниям, а неверие приравнивалось к вещам незаконным, спит. Спускается прямо в подвалы, которые обычно старалась избегать — слишком страшные звуки доносились оттуда. Сейчас ей надо на кухню, в коморку за одним из буфетов, где лежат фартуки, колпаки, маски. Там её ждут. Она невольно, но слабо и сжато, будто кто-то все-таки может это увидеть, улыбается. «Ждут» — хорошее слово. Приятное. И служанка эта очень хорошая. Не боится ее, не ругает, не гонит и не отворачивается сама. Той будто все равно, есть у принцессы чудище внутри или нет. Та всегда рада видеть ее, а когда получается, готова и угостить чем-то вкусным, будь то горячий и прямо-таки мокрый от масла хлеб с солью или сушенные ломти овощей при мысли о которых собираются слюнки. Та всегда разрешала и смеяться, и плакать, и сидеть на полу, и бегать, и болтать ерунду, и даже играть с привезенными для ужина зверушками. Забавные, лупоглазые и большеротые существа с любопытством нюхали ладони, кувыркались по столу, шлепаясь на пол, чем еще больше веселили. Жаль только, что жить у них выходило не дольше пары часов до ужина. И все же то было ее любимое место. Там всегда, в отличии от башни, было тепло и светло. Жаль только, что тревожно. Ничего еще, когда наказывали бы одну ее, но другим всегда везло на казнь, если не хуже. Нельзя ей туда ходить. Никуда нельзя. Она опасная. Для всех, для королевства, для родителей, да и для себя. Маленькое чудище, не пойми, зачем рожденное и кому нужное. Чудище маленькое, а проблема большая. Вот и последний поворот. Улыбка становиться смелее. Хочется даже подпрыгнуть от радости предвкушения. Но кое-что заставляет приостановиться. Дверь открыта. На полу тянется половик жаркого света. Прямо посреди него, точно жженое пятно чернеет выпавший ключ. Почуяв недоброе, она поджимает губы, осторожно поднимает его, но тут замирает снова. Голоса. Грубые, расчетливые, строгие и многочисленные. А между ними мольба. Робкая мольба, плачущая мольба, надрывная мольба, шепчущая и воющая. А главное — знакомая. Вдали видны тени. Много теней. Сердце, кажется, срывается с вен и летит куда-то далеко, обливаясь жгучей кровью. В носу щиплет. Нет. Нет-нет-нет! Беззвучный выдох, почти в себя. Спокойно. Сглатывая и сжимая сальную рукоять ключа, как маленькое оружие, она тихо, точно невесомое насекомое, на носочках крадется ближе. Может, это не то. Может, это шутка поваров. Может, кто-то напился и теперь гуляет тут, пока. Снова голос. Она вжимается в горбы булыжника. Хочется ругаться, но трудно подобрать слова. Смотреть не хочется, но трудно отвести взгляд. У камина, остроконечной полосой перекрывая свет, стоит советник. Солдаты хрустят сапогами по осколкам посуды. Служанка на полу. Что-то спрашивают. Что-то отвечают. Она не слышит. В ушах точно вату жгут. А внутри и вовсе. Говорят, проклинать — нехорошо. Желать зла и мучительной смерти — неправильно. Мечтать о том, как кого-то долго и жутко наказывают за то, что они сделали — нельзя. Она сжимает зубы. Ногти неслышно царапают металл. А это хорошо? Это правильно? Можно?! Можно по-вашему?! Она ничего не делает. Ничего не может. Ничего не может, а так хочет. А советник все говорит и говорит. А потом ждет. А потом снова говорит. Складывает короткий свиток. Смотрит на солдата, а тот с издевательской ухмылкой поддевает служанку за шиворот и острой пикой протыкает ей глазное яблоко, вырывая его прочь. Жуткий вопль. Ключ вылетает из рук. Кувырком и с блеском он летит прямо на плиты. Звон. Подскакивает. Ещё. С металлическим скрежетом скользит по полу и, врезавшись в промежуток меж камнями, замирает. Замирает ключ. Замирает сердце. Замирают звуки. Только эхо летит вперёд. Касается ушей, заставляет обернутся. В печи падает уголек. Огонь, плюнув искрами, вспыхивает. Алый свет падает на пустые глазницы. Под ними кровь. А под кровью гримаса. Над ней, выше лица. На них ужас. Внутри жжётся. Скребется и выворачивается. Она вздрагивает, сгоняя голос в голове. Бежать. *** Она вскрикнула, свалилась с кровати. Плед запутал её, едва не задушив. Тишина. Никого. Комната с цветами, огромный свитер на стуле, как неловкий монстр из шкафа, глиняная чашка-мухомор на тумбочке, гирлянда бумажных стрекоз под потолком. Все хорошо. Она кое-как приподнялась на руках, не в силах поднять взгляд от пола. По потертым полосам паркета поскакали крупные капли. Капли, которые щипали глаза, противно путались в волосах, холодными червями ползли по шее, избивали дрожащие пальцы. Нет. Не хорошо. Это все глупый ырка. Глупый, голодный до крови малыш. Он все испортил. Ей ведь почти перестали сниться эти сцены. По крайней мере, каждый день. А теперь опять. Раздался тихий стук. Она вздрогнула, стала махать руками, чтобы подсушить глаза. — Ли? — позвал ласковый голос. — Можно войти? Промычав что-то, та вжалась спиной в стену, подтянула к себе колени и уставилась на них, не смея поднять голову. Дверь отворилась, впустив Рафаэля. — Мы услышали шум, — пояснил он, разглядывая комнату с порога. — У тебя все хорошо? — Да, — после тяжёлой на глоток паузы пискнула она, снова поджимая губы. Такой простой вопрос, а так тянет на слезы. Рафаэль переступил порог, слегка притворив дверь. — Плохой сон? Черные кудри пощекотали колени. Это был не кошмар. Это была её жизнь. Но сказать опекуну хоть что-то мешали годы молчания. Вот только ему это было и не нужно. — Иди сюда, — нежно молвил Рафаэль, протянув руки. Лили замотала головой, забиваясь ещё глубже в угол. — Не любишь обниматься? — спросил он, осторожно подходя. — А как любишь? Из поджатых губ вырвался рваный всхлип. Она спрятала мокрое лицо в колени. Она не знала. Она ничего не знала. Едва слышный шелест вздоха тронул пепельные локоны. Рафаэль осторожно подступил ближе и мягким пухом опустился на пол перед диваном. Сложил на него руки, склонил голову и наконец, подумав, полуприлег, рассматривая чернь за окном. Молчание. Где-то вдалеке пышными, бархатными взмахами подметал крыши сонный ветер. — И звезды слушают меня, лучами радостно играя, — нараспев произнес он. А затем, не отводя от них взгляда, кивнул Лили: — Догадаешься, кто автор? — Ты? Тот улыбнулся. — Поэт был русский. Тезка моего друга. Он много чего написал. — Ты его знал? — Мне нравилось, как он говорил о вещах, что не привычно описывать вслух. О чувствах, о тучах, о нас и, — смешок, — о парусах, что ищут бурю. Тут Рафаэль немного помолчал, прислушиваясь. А, должно быть, уловив, что хотел, опустил взгляд и повел плечом. — Знаешь, когда мне страшно или грустно, я тоже ухожу искать у мира нечто похожее на то, что твориться на душе. В конце концов, после самой страшной бури наступает самый спокойный штиль. После самого тяжёлого дня приятнее всего лечь в постель. После всего самого темного наступает самое светлое. И так всегда. Бури сменяются на штиль. А штиль на бурю. — Надоели эти бури, — пробормотала Лили почти самой себе. — Тьма не так плоха, как кажется. Смотри, — изящный взмах пальцев, — видишь, звёздочки? Наконец подняв голову, Лили послушно глянула в окно. Сквозь пелену стекла и перистую грязь облаков виднелись два или три сахарных кристалла. — Красивые. — Разве были они видны при свете солнца? А ведь кому-то так важно их увидеть. Кому-то так нужно посмотреть на хоть одну звезду, которая изменит всю его жизнь, но, если ему постоянно будет светить солнце, он никогда её и не увидит. Навсегда останется тем, кем был. Мир потеряет гения. — И все равно «солнце» как ты решил заметафорить, лучше тени. — А когда солнце летом греет слишком жарко, тебе наверняка понравится тень. Да и без света теней бы попросту не существовало. И в свете есть тень, и в тени есть свет. Всегда есть что-то хорошее в плохом и плохое в хорошем. Лили тихонько вздохнула. Она много слышала подобное и прежде, но никогда ей не разрешали по-настоящему думать об этом. Рафаэль наконец взглянул на нее. — Ты ведь и так это знаешь, — усмехнувшись, продолжил он. — Просто иногда забываешь. Главное помнить. Помнить о бурях, о штилях, об их важности и неделимости. Помнить о звездах и тенях. Помнить о том, как они необходимы и о том, что нужно сделать, чтобы их получить. Тогда будет легче. Немного. Но все же. Плед сполз с плеч и теперь висел на локтях, как маленький ребёнок, что прячется за спину родителя. Лили сидела, закручивая его уголок в тонкий жгутик усерднее, чем когда-либо учила уроки. Усталый, а от того бессмысленно пустой взгляд почти перестал дрожать мокрым серебром. Рафаэль не стал ее касаться, лечить. Сон — лучшее лекарство для нее. Пока что. Пока она не готова. Только сказал напоследок: — Когда будет грустно — смотри на звезды, на солнце. А, — в тонких пальцах как бы невзначай появился шелковый платок, — если их нет — на себя. Ты ведь тоже солнышко. Пылинки звезд бегут по твоим венам, твои струны полны их света. Помни об этом. Или хоть изредка вспоминай. Сказал и направился к выходу. Так странно и пусто показалось вдруг. Будто чего-то не хватило. — Рафаэль? Он обернулся, мягко придержавшись за ручку. Лили снова натянула плед к подбородку. — А ты вот… ну… — едва шевеля губами, пролепетала она. — А вот… ты любишь… ну, обниматься? Улыбка в который раз осветила его лицо. — Люблю, — кивнул он. — Даже если не надо? — Даже если совершенно необязательно. — И это не плохо? — По-моему, это просто замечательно. Все это совершенно не укладывалось у нее в голове. Почему, раз это просто замечательно, ей ничего подобного никогда не разрешали? Зачем запрещать что-то хорошее? Он ждал. Она выдергивала пух ниток из пледа. Он — совершенно спокоен. Она — частично разбита. Разбита, но еще жива. — А можно… ну, если можно, конечно, ну, то есть, ну, — начала она, почти покусывая вязанный шов, -… если вот вдруг ты любишь и это не плохо, то может, можно тебя чуть-чуть немножко обнять? Зубы все-таки впились в петельки. Последняя надежда колкими искрами поджигала на лице смущенный румянец. Спрашивать о таком было непростительно. Но не спросить — еще хуже. Мгновение. И ответ: — Конечно, солнце. Удивительный ответ. Ответ, на который она очень надеялась, который долго ждала, но никогда не слышала, а потому не знала, как себя вести дальше. А потому еще сильнее прильнула к стене. — Только я не очень… Она замялась. «Знаю»? Какой нормальный человек не знает, как обниматься? «Понимаю?» Хуже. «Умею»? — У меня не очень хорошо получается. Рафаэль, кажется, просто не умел не усмехаться. — Все с опытом, — заметил он. Она кивнула, опять поджимая губы. Подумала, не слишком осознавая, с чего начать, и протянула руки, как несколько минут назад сделал Рафаэль. Тот вернулся, опустился на колени и наконец обнял. Лили замерла, едва не съежившись. Затем чуть нахмурилась, размышляя, и тоже положила ладони на спину опекуна. После чего подумала еще — голова опустилась ему на плечо. Так правильно? Рафаэль бережно погладил черные кудри, собирая тревогу на пальцы, точно трепетные вибрации со струн на флажолетах. Лечить он умел хорошо. В этом была его, если выражаться официально, основная специальность. Лечить, успокаивать, помогать. Умел, но что важнее любил, несмотря на последствия. Усталость кажется сущим пустяком, когда кто-то после чувствует себя лучше. А так и получалось. Лили уткнулась носом в его локоны. Правильно-неправильно, но очень приятно и, почему-то, немножко смешно. Так бы и сидеть целую вечность. Но тут спохватилась. Вечность, наверное, нельзя. А сколько можно? Может, хватит? Она отстранилась, зачем-то кивнула. — Благодарю. Тот, оставив руку у нее на плече, заглянул в глаза. — Точно справишься сама? Она вновь закивала. — Если вдруг, — все-таки добавил он, — я буду очень рад тебе помочь, ладно? А дождавшись новой череды кивков, попросил искать его в соседней комнате и затворил за собой дверь. Лили посмотрела на ладони, на свитер и кружку, на оставленный в одиночестве плед. Обернулась на окно. Туда, откуда ей все еще подмигивала пара-тройка сахарных звезд. В учебниках говорилось, что все они куда-то летят. Куда? А главное, зачем? Что они оставили на месте взрыва? Что ищут? Может, дом? Как я? Она свернулась калачиком и натянула плед на макушку. Тепло. Тепло и хорошо. Наконец-то.