Выпущенное из рук ружьё
не стреляет дважды.
Лазурное небо исчерчено следами вылетающих из Хитроу самолётов. Брюссель, Амстердам, Милан, Гамбург, Берлин, Варшава. Я мысленно перебираю города и представляю, куда могли бы направляться пассажиры тех лайнеров. Кто эти люди. Какая у них жизнь. Плакали они сегодня или смеялись. Одиноки или в кругу семьи. Сколько каждый из них везёт тайн в своём чемодане… Хакни уже проснулся. Располагаясь между Ислингтоном и Стратфордом, этот боро [1] растёт и дорожает день ото дня. Прогрессивная инфраструктура завлекает молодых специалистов, а раскрашенные в граффити фасады, крафтовые барахолки, винтажные секонды и пёстрый этнический состав вынуждают подстраиваться и малый бизнес. В хипстерских кафе с утра часто не протолкнуться, а альтернативные клубные тусовки удивляют даже искушённого человека. Некогда самый ужасный район Лондона ныне возглавляет модные рейтинги и притягивает креативные умы. Журналисты, актёры и художники здесь не редкость так же, как стареющие русские олигархи в Мэйфейр. Каллум придерживает меня за локоть, когда несколько велосипедистов заворачивают, чтобы припарковаться у Бродвейского рынка. Из-за отсутствия метро их тут, как тараканов. — Сколько у вас всего лавок по городу? — шагает вровень со мной Каллум. Мы проходим вдоль киосков со свежими фруктами и овощами, мимо пекарни, минуя яркие вывески и улыбчивых продавцов. Я вдыхаю запах свежего хлеба, и рот наполняется слюной. — В том году открыли одиннадцатую. До скандалов было значительно больше. — Ты получаешь процент с прибыли? — Не такой, как сестра, но да, — обхожу я высокую девушку с дредами и эко-сумкой, набитой зеленью. — Аренду прошлой квартиры было не потянуть, и пришлось съехать. С работой в Кембридже дела шли лучше. Сейчас мне почти не дают государственные заказы. Раньше я часто выезжала на пожары. — Элементали огня редки, — Каллум прячет руки в карманы пальто и цепляется взглядом за антикварный киоск. — Когда пожар перекинется на дом того, кому по карману адвокат уровня Стальной магнолии [2] и частный самолёт до Монако, им придётся проглотить твою репутацию. Или их сожрут чины повыше. — Если пожар дотянется до особняка маман Альберта, то я даже стакана воды [3] пожалею на его тушение. Каллум выглядит так, будто пробует невысказанные слова на вкус и решается-таки их озвучить: — Заметил, что ты не снимаешь обручальное кольцо. Я прокручиваю его на пальце и притворно ахаю: — И правда. Постоянно забываю снять. — Ты не обязана мне объяснять. — Знаю, — делаю я паузу. — Мириам помогала мне его выбрать, когда Альберт сообщил, что планирует делать предложение. — Не очень-то романтично. Рынок бурлит и кипит смешением разных акцентов, тембров и интонаций. Людей так много, что мне приходится жаться к Каллуму, а ему — заслонять меня, как стена, от малейшей угрозы удара или столкновения. — Практично. Альберт слишком чопорен для импровизации, — морщу я нос, когда вспоминаю его занудные замечания о внезапных совместных поездках на выходные, которые приходили мне на ум. — А это кольцо похоже на то, что носила моя мама, но то было на ней при пожаре, и… Сам понимаешь. Стало непригодно. — Оно тебе дорого лишь поэтому? — подступается ко мне Каллум, изображая при этом внезапную заинтересованность всем вокруг, кроме нашей беседы. Однако я понимаю, как трудно ему спрашивать о таком. Нам бы стоило, как двум взрослым людям, поговорить о проведённой вместе ночи. Разобраться, чтобы стереть недопонимания и недомолвки. И всё же я медлю… Проблем стало так много, что мне не хочется делать Каллума одной из них, а секс с инквизитором — это целая катастрофа, если не забывать о моём репутационном шлейфе. Однако сильнее всего я боюсь стать проблемой для него. — Сказать по правде, мне сложно отпускать прошлое. — Понимаю, — с промедлением прохладно звучит он. Я подхожу к лавке с деревянной вывеской «Северный шторм». Она покачивается на металлических цепях, словно между рядами крытого рынка и впрямь гуляет ветер. Но я знаю, что Обри, элементаль воздуха, поработала над ней ради привлечения внимания клиентов. Как и над занавесом из прозрачных бусин позади неё, чья столкновение напоминает игру на стеклянных бокалах. — Так-так, — выглядывает из-за прилавка Обри, и серьги в её ушах издают дзиньканье, точно маленькие колокольчики. — Что привело сюда твою горячую задницу? Живёшь рядом, а совсем не заглядываешь. Ай-ай. Ай-ай. — То-то ты не знаешь, что я работаю в Бёрнхеме, — целую я веснушчатую щёку, и рыжие непослушные волосы щекочут мне шею. Обри фыркает и откладывает в сторону ноутбук, на котором изображён красно-зелёный график криптобиржи с ползущей вверх свечой. Затем приглушает радиоприёмник, выглядящий как оголённые микросхемы с запутанными проводами, и полицейская частота переходит в невнятное бормотание. — Ещё как знаю, но хотелось бы услышать это от тебя, а не подслушать на Мэйфейр, где стены так тонки, что даже неловко. Особенно если учесть бесстыдную стоимость квадратного фута в пентхаусе ковена. Она встаёт, расправляя длинное платье-бохо, и упирается ладонями о прилавок из древесного массива, в срезе которого застыла медовая смола. Стиль Обри в сочетании с навороченными гаджетами, как часы от Apple, создаёт интересный контраст — столкновение эпох. Как если бы кто-то решил смешать на палитре масленые краски и попробовал нарисовать портрет по холсту стилусом. — К слову, о Мэйфейр, Джо. Мириам скоро взвоет. Твою бывшую квартиру сдали престарелой балерине из Австрии, а она ни слова не знает по-английски. И вредная. Та ещё schlampe [4]! — Шлампэ? — переспрашиваю её я. — Понятия не имею, — перебирает она малахитовую колоду с золотистым тиснением. — Что-то гадкое. Столь привычный для неё жест вызывает во мне тёплую ностальгическую улыбку по тем вечерам, когда мы вместе с остальными детьми усаживались у камина старого дома и гадали друг другу до самого рассвета. Придумывали страшные истории. Ели столько, что на утро болели животы. А после — засыпали в сооружённом из подручных средств шалаше. — Эта frau [5] называет так меня при каждой ссоре. Ты представляешь? Протащила допотопный рояль по всей лестнице. Да с таким грохотом, что моя почившая мать наверняка бы решила, что это ей стучат в гроб. До того разносился шум! Мама Обри и Рори погибла ещё задолго до пожара. Моя семья приняла их, как родных, а те чудовищные события сблизили нас навсегда. — Похоже, Мириам не скучает. — Ещё как! — раскладывает она карты рубашкой вниз. — Ты бы слышала, как орут кошки и воют собаки, стоит престарелой schlampe коснуться клавиш. Рори уверяет, будто frau ещё и глуха на одно ухо. Обри протягивает изящную руку Каллуму, и тот её пожимает: — Привет, прекрасный незнакомец. Меня зовут Обри, а карты говорят, — бросает она на них хитрый взгляд, — что ты в поиске. Если ищешь любви и ласки в этот холодный осенний день, то… — Ты беги, пока моя сестрица, — выходит из-за стеклянного занавеса зевающий Рори, — от тебя одни косточки не оставила. — Руайри, — шикает на него Обри, а тот залпом выпивает нечто в зелёном бутыльке прямо с витрины, где расставлены десятки похожих флаконов других форм и цветов. — А платить кто будет? Рори облизывает проколотую пирсингом нижнюю губу и ухмыляется: — Отдам натурой любому благородному меценату, готовому выплатить мои долги. Обри отбирает у брата пузырёк и протирает горлышко подолом платья. — Твои долги ни одна оргия не покроет. — Ах, жаль, — наигранно вздыхает Рори и сбрасывает с плеча такие же длинные волосы, как у сестры. — Придётся заниматься этим для души. — Отвратительно, — изображает рвотный рефлекс Обри и возвращается к Каллуму. — Познакомься с моим братом. Если думаешь, что мы близнецы, то уверяю в обратном. Его наверняка подкинули нам фэйри. Рори хмыкает, но ничего не говорит, а лишь из-под опущенных густых медных ресниц рассматривает инквизитора. То ли с любопытством, то ли с осторожностью. — Каллум, — представляю я его близнецам. — Мы работаем вместе над убийствами в колледже. — Звучит опасно, — Обри поедает Каллума глазами, и тот прокашливается. — И так… волнительно. Иногда мне кажется, из-за того, что их родители ждали двух мальчиков, а брат предпочёл вырасти бездельником и болваном, Обри ещё до рождения впитала в себя роль вожака. Роль, которая впоследствии укоренилась в их союзе. Однако стоит ей снять с себя груз ответственности, она превращается в увядающую кокетку. По крайней мере, ей нравится так себя называть вот уже целых пять лет с тех пор, как ей исполнилось двадцать. — Я не часто бываю в этой части Лондона, — небрежно бросает Каллум и обращается ко мне, точно невзначай: — Здесь столько всего! Если бы знал, то спустился бы утром, чтобы купить нам завтрак… Рори давится смешком, а щёки Обри становятся пунцовыми. Мне не видно, но я догадываюсь, что она наступила каблуком своих ковбойских сапог — с которыми не расстаётся — прямиком на ногу братца. Тот сжимает губы в тугую линию, и вены на его лбу набухают от боли. — Так вы… вместе? — теряется Обри. — Простите. — Нет, — выпаливаю я. — То есть не совсем. Боже! Ты же знаешь, что расследование это запрещает. Мы… — На этапе притирки, — насмехается над моей неуклюжей попыткой оправдаться Каллум, и все это считывают. — Прощупываем личные границы и всё такое. В этот раз на ботинок инквизитору наступаю я, не теряя при этом лучезарного обаяния ни на секунду. Если бы мной можно было освещать, я бы стала маяком. Тем самым, к которому кораблям лучше не приближаться. Каллум сжимает челюсти и выдаёт то, что едва ли походит на улыбку. — Обри, нам нужен детектор электромагнитного излучения с апгрейдом, — убираю я ногу с туфли инквизитора. — Чувствительный. — Минутку. Она копошиться в плетёной корзине с распечатанной надписью «Сокровищница», которая перечёркнута маркером и подписана подчерком Рори: «Всякий хлам». Именно Обри помогла нам стереть записи с камер наблюдения отеля в тот злополучный день, когда Мириам засветилась на них до и после смерти Харви Чапмана. — Я подкрутила, — она достаёт оттуда маленькую чёрную коробку с небольшим экраном и красной кнопкой в центре. — Диапазон частот расширен. Должен улавливать самую пакостливую дрянь. Кстати, для чего вам? — Хотим найти ритуальный круг инвокации. — Дьявол, — присвистывает Рори, который до этого усердно делал вид, что расставлял товар и вовсе не подслушивал. — Да у вас там жарче, чем в адовом котле. Возьмёте поглядеть? Может, хоть труп увижу. — Нет, — строго говорю я и забираю дозиметр. — Не будь злюкой, — облокачивается он на прилавок, и цепочки на его покрытой татуировками шее бренчат, как кандалы на грешнике. — Морщинки тебе не к лицу, Джози. Руайри, или просто «Рори», никогда не был и не будет одним из ведьм. Но частью ковена он стал давно, и этот факт сделал его исключительным. Естественно, как многие особенные дети, Рори всячески научился этим пользоваться и манипулировать. — Нет, — отрезаю я. — Напомнить, что случилось в тот раз? Он закатывает глаза, демонстрируя пронизанные мелкими капиллярами белки и раскрасневшуюся слизистую. Снова плохо спишь? Когда твоих родителей зверски убивают, а ты видишь всё через рейки шкафа, такую картину легко не забудешь. Она отпечатывается на веках, и стоит их прикрыть — зловещие образы оживают. Особенно если раскрашены живым детским воображением. — «Тот раз», «тот раз», — передразнивает меня Рори. — Бубнишь, как старуха, въехавшая в твою квартиру. Та хоть зовёт на чай. Правда, лицо бледнеет каждый раз, стоит ей меня увидеть на лестничной площадке. — Я думал, та леди не разговаривает на английском, — вспоминает деталь разговора Каллум. Рори задумчиво чешет затылок. — Она постоянно повторяет «чай» и тыкает в меня костлявым пальцем. Ещё медальон показывает с чёрно-белой фотографией, будто разглядеть могу. Я к ней и на метр не подойду. Чокнутая! — Да муж у неё на галстуке повесился! — не выдерживает Обри. — Она говорила с сильным акцентом «галстук» [6]. Видимо, испугалась, что встретила призрака мужа. Ты же копия того снимка! Так и до инфаркта frau доведёшь. Будут опять этот рояль с грохотом вниз тащить, а я тебя проклинать за это. Я убираю детектор в сумку и смотрю на часы. — Нам пора. Спасибо, Обри, — приобнимаю я её через прилавок, и Рори демонстрирует свою нелюбовь к тактильности через перекосившееся лицо. — Постараюсь заходить почаще. — Уж постарайся. Рори посылает мне воздушный поцелуй. Каллум прощается. И мы уходим, когда Обри прибавляет звук на внезапно оживившейся полицейской частоте.***
От магического круга на поляне остались лишь стёртые дождём воспоминания о былом ужасе. Полуденное солнце пробивается сквозь кроны деревьев и оставляет на траве поцелуи из золотистых лучей. Где-то, куда они не дотягиваются, расстилаются по-хозяйски тени. Они съедают землю под пышными ветвями, давая мшистым растениям завладевать корнями, которые напоминают мне венозную сеть. Ветер перестаёт шелестеть опадающей листвой, и я прислушиваюсь. Тихо. Так бывает перед тем, как из кустов на тебя выпрыгивает саблезубая капибара. Лес будто делает вдох, а затем… замирает. Когда я оборачиваюсь на хлопанье птичьих крыльев вдали, то боковое зрение обманчиво рисует недвижимые клубки змей. Моргаю — и корни снова корни под ногами моих резиновых сапог. — Ты так и не рассказал про отца… — Мой отец, ах, да, — переступает через сгнивший ствол Каллум и выходит на поляну. — Он получил должность папского нунция задолго до того, как ушёл от нас. Когда мои родители познакомились, он был простым священнослужителем. Я останавливаюсь и осматриваю территорию, точно меня поджидает ловушка или капкан. — И вы не общались? — Нет, — Каллум водит подошвой по хлюпающей траве, пряча глаза. — Он заинтересовался мной, только когда я смог с отличием окончить Бёрнхем. Однажды я услышал незнакомый голос в трубке: «Поздравляю. Не ожидал, что ты выберешься из той дыры, где сгнила твоя упёртая мать». А потом добавил: «Смотри-ка, даже щенок, выросший дворняжкой, способен притвориться породистым. Если хочешь поиграть в высшей лиге, давай встретимся». Отец получил повышение и переехал из Ватикана в Англию. — И ты согласился. Каллум хмыкает, поймав мой взгляд. — Я посоветовал ему отсосать папе римскому, и, быть может, тогда тот замолвил бы за него перед Богом словечко. И повесил трубку. — Это даже представить сложно, — смеюсь я. — Много лет прошло с тех пор. Раньше я походил на Артура сильнее, чем на себя нынешнего. В своём чёрном пальто и классических брюках, заправленных в ярко-жёлтые сапоги, инквизитор смотрится до того несуразно, что мне сложно не улыбаться, глядя на него. — Но как-то ты всё же стал работать на отца… — Вынужденно, — наблюдает он за тем, как я вожусь с детектором. — Он был начальником управления, куда меня распределили. Когда ты учишься по гранту после получения заветного диплома, выбора тебе предоставляют мало. Я вспоминаю тучную фигуру, бычью шею и застрявший в усах салат. — И что за человек этот папский нунций? Про паршивые отцовские качества всё ясно. Каллум недолго думает: — Ненасытный. Во всех смыслах, — ветер взъерошивает его волосы, и он их приглаживает. — Брал взятки и раздавал. Не удивлюсь, если Кромвели заплатил ему за внезапный ремонт правого крыла, чтобы стало возможным незаметно подобраться к тому призыву. Вряд ли отец задавал лишние вопросы. Его излюбленная фраза звучала так: «Мертвецы молчат, потому что много болтали при жизни». Детектор пиликает после завершения настроек, и я верчу им туда и сюда. — Слухи ходили всякие, — продолжает Каллум. — От постоянно сменяющихся помощниц, уставших от домогательств, до закулисных игр внутри церкви. Некоторые журналисты — в попытке разоблачить коррупционные схемы — лишались работы, а люди с сомнительной репутацией пробирались после этого вверх по карьерной лестнице. Нынешнего мэра нередко замечают за одним столом с моим отцом где-нибудь в Annabel’s [7]. — Работает, — радостно сообщаю я, когда на детекторе появляется информация. — С этой штукой мне иметь дело не приходилось, но думаю, разберёмся. Каллум обходит меня и заглядывает через плечо. — Это, — указывает он на первое и второе значение, — напряжённость магнитного и электрических полей. А ниже и под ними — напряжённость потока энергии. Поблизости нет сотовых вышек или линии электропередач, поэтому отклонении быть не должно. А вот на территории колледжа будет посложнее. Я слушаю его низкое бормотание возле своего уха, пока он объясняет мне, что мы находимся в точке катарсического выхода, где показатели закономерно зашкаливают. — Промежуточный мир не изучен. Мы видим симптомы, но ничего не знаем о болезни, — Каллум забирает из моих рук прибор, поглядывает на часы, и я за ним послушно следую. Спустя бесконечно тянущееся время, он замедляется, а я, почти сорвав дыхание в этом спринте, радуюсь, что не умру от сердечного приступа прямо сейчас. — Когда кругов призыва несколько, всегда есть вход и выход. Вы, ведьмы, называете это инвокацией и эвокацией. У нас же свой жаргон. — Откуда ты столько знаешь? Ведьм не обучают поиску аномалий и, тем более, тонкостям изгнания. Мои знания в демонологии связаны исключительно с тем, что я готовилась возглавить ковен. Но и они ограничены. Разбираться в призывах — одно. Совсем иное — искать следы, оставленные после. — Приходилось сталкиваться по работе, — меняет он направление, и детектор довольно пиликает. — Изгнания — профиль церковников, но иногда последствия одержимости пытались сокрыть, и тут в дело вступала местная полиция и следователь-инквизитор, закреплённый за участком, то есть я. Подобные места, где произошло соприкосновение с Адом, легко обнаружить. Я за ним еле поспеваю. Каллум, видя мою очередную попытку вытащить сапог из трясины, подаёт мне руку, не отрываясь от экрана прибора. — Между точкой входа и выхода всегда есть валет… — Что, прости? — Валет. Как перевёрнутая карта. Это точка, где максимально угасают, приближаясь к диапазону нормы, все значения, а потом… — детектор пиликает, — Вновь нарастает. Так можно определить расстояние между кругами, — оборачивается к поляне Каллум, но её давно не разглядеть, а затем сверяется с циферблатом. — Видишь, сколько мы прошли оттуда досюда? Быстрым шагом вышло одиннадцать минут. — Допустим, — киваю я, туго соображая, и обмахиваю раскрасневшиеся щёки. — Столько до точки входа. Инвокации. Как только мы достигли валета, значения вновь поползли вверх, — Каллум показывает мне экран и бодро шагает вперёд. — Они достигнут катарсического входа ровно там, где мы отыщем первый круг. — Боже, ты убить меня хочешь, — пыхчу я. — Можно помедленнее? Он оборачивается и — готова поклясться — насмехается надо мной с невинным выражением лица, излучающим мнимую обеспокоенность. — Прости, нужно выдержать темп. Одиннадцать минут. Я кряхчу проклятия, но волочусь, еле переставляя ноги. — Ага, ты иди. Брось меня тут. Если услышишь странный звук, это меня, отбившуюся от стаи, доедает саблезубая капибара. Его спина трясётся от смеха. — Я учту. Неподалёку трещат ветки, и я вся съёживаюсь. — Это ветер, — успокаивает меня Каллум. — Промежуточный мир — если верить тем данным, что мы имеем — представляет опасностью лишь ночью. Изучил кое-какие ресурсы. У меня открывается второе дыхание, гонимое страхом, и я преодолеваю несколько кочек, догнав Каллума. Он поясняет: — Нападение твари на тебя и на Дафну произошло после захода солнца. А ещё я прочитал несколько источников, в которых были описаны случаи столкновения с похожими явлениями… — И впрямь отличник, — бубню я, отодвигая от себя колючие ветки, но Каллум и не слышит. Говорю чётче и громче: — Нашёл что-нибудь полезное? — В одной из рукописей некий служитель церкви, описывающий бойню в деревни около Дарема восьмидесятилетней давности, назвал нечто похожее «лимбом». «То, что скрыто от глаза живого, — писал священник, — но распахнуто пред лицом участи страшнее смерти». Людей в том поселении убило нечто, которое была способна разглядеть лишь одна знахарка. — Как я и Дафна, — вспоминаю я окровавленную в лесу девушку рядом с мёртвой тушей Джосолин. — Если со мной всё понятно, то Дафна, вероятно, стала добычей, потому что призыв инициировал её как возможную жертву. — То есть и она была одной ногой в могиле? — Не как я без половины души, но можно сказать и так. — Кот Шрёдингера, — выводит нас к металлической ограде Каллум. Цифры на экране детектора медленно ползут вверх. — Что? — пролезаю я сквозь прутья. — Кот Шрёдингера, — повторяет он почти по слогам, будто я оглохла. — Когда мисс Хоббс и жива, и мертва одновременно, так как могла погибнуть в любой момент. Это сблизило её с промежуточным миром. Готов поспорить, что эти скопления посмертной энергии не способны навредить тем, кто в призыве не участвовал. Мне и кому-либо ещё. У нас по очереди урчит в животе, но Каллум наотрез отказывается есть сникерс, и я незаметно кладу шоколадку ему в карман, чтобы он съел позднее. Мы останавливаемся на крыльце мужского корпуса, и я, запыхавшись, упираю руки в колени: — Кстати, а что произошло с той женщиной в деревне, которая увидела тварь? Каллум отряхивает от грязи подошву, открывает дверь и оборачивается на пороге: — Её обвинили в колдовстве и повесили.***
Когда мы поднимаемся по скрипучей лестнице из гостиной комнаты на второй этаж, детектор сходит с ума от перевозбуждения. Нам везёт, что в самый разгар занятий в корпусе пусто, и это позволяет без стеснения действовать. Нет лишних глаз, нет и неуместных слухов. Не будь я частью расследования, то не смогла бы и порога переступить. — Даже если твой отец и правда не интересовался, зачем Кромвели понадобился внезапный ремонт, — иду я за ним по длинному коридору, — он, так или иначе, замешан. И его свидетельство будет иметь серьёзный вес в суде. Нам нужны доказательства связи Кромвели, Бафомета и убийств в колледже. — Мой отец, — почти выплёвывает Каллум, — будет молчать. Уж поверь. Детектор пиликает, не умолкая, и мы останавливаемся возле чьей-то спальни. — Волки в овечьей шкуре, — надеваю я резиновые перчатки, — верят… — … в очищение мира ценою жизни миллионов. Гюстав Барре, «Семь ликов грехопадения», — продолжает за мной фразу Каллум, будто вынимая из моей памяти строки. — Смотри-ка, мы читали одни и те же книги. Это говорит о том, что наши ценности гораздо ближе, чем может показаться. Внутри стандартная по размеру комната. Односпальная кровать, платяной шкаф, письменный стол, запылившийся футляр от скрипки в углу и ни единой фотографии. — Вероятно, — поджимаю я губы. — Кромвели решил призвать Бафомета из собственных корыстных соображений. И готова поспорить, что премьер-министр об этом не знает. То, с какой экспрессией он призирал ведьм и демонов, нужно было видеть. Кромвели склизок и пронырлив. Его долговязое тело настолько худощаво, что порой мне кажется: такие, как он, пролезут в любую щель и замочную скважину, чтобы выведать, вынюхать и выпытать желаемое. — Во все века люди склонны полагать, что, высвобождая зло, — поднимает жалюзи Каллум, — они получат невиданные блага». Свет заливает бордовый ковёр, напоминающий запёкшуюся кровь, и я отодвигаю его в сторону. Под ним — вырезанный в полу магический круг под слоем чёрной соли. Ровно такой, как на рисунке из найденной в архиве Гоэтии. — Но зло, — заканчиваю я за ним фразу, — всегда отбирает больше, чем даёт. Рафаэль Клее. Вступление к «Исследовательскому трактату об истоках добра и зла». Каллум присаживается на корточки напротив меня и проводит пальцем в перчатке по зазубринам и линиям. — А вот и наш клиент. Я поднимаю глаза и осматриваюсь. — Надо понять, кто владелец комнаты. На столе лежит стопка учебников по физике и исписанные каллиграфическим почерком тетради без подписи. Рядом — органайзер с канцелярией и заточенными карандашами, некоторые из которых остры так сильно, точно это сделано намеренно. На покрывале идеально — как в магазине одежды — сложена футболка, вероятно, для сна. В платяном шкафу по оттенкам развешаны рубашки и парочка твидовых пиджаков из шотландского лишайника, а под кроватью Каллум обнаруживает коробку из-под обуви. Мне даже не нужно её открывать, чтобы произнести вслух: — Шэди Куайт. — Уверена? — снимает он крышку, и мы садимся на кровать бок о бок, как тогда, в спальне покойной Джосолин Нёрс. — Да. Внутри коробки вырезки из газет. Мы перебираем их, хмурясь с каждым разом сильнее и сильнее. На одной из фотографий запечатлён охваченный языками пламени жилой дом. На другой — пожарная машина и безэмоциональные лица пожарников, измазанных в саже. — «Пожар унёс жизни двоих людей», — зачитывает мне заголовки Каллум, пролистывая обрывки. — «Нюхэм в огне». «Семнадцать человек пострадало и двое погибло». Я беру один из клочков газеты и бегло просматриваю, а когда мои глаза доходят до нижнего абзаца одного из них, во рту пересыхает. — «Следствие расследует трагическую смерть, — читаю я вслух, — мистера и миссис Синк. Их маленький сын остался сиротой и отправился в приют «Фоксглав», открытый меценатом Кормораном Кромвели. Неужели слухи о ведьме-дикарке вовсе не слухи?». — Его мать была ведьмой? — Если и так, то она вряд ли могла поджечь дом. — Почему нет? — Я знаю все колена рода Дюпон. Никто, кроме нас, не умеет обращаться с огнём. Каллум встаёт, берёт со стола стикер и записывает что-то карандашом. — Тогда… Пора навестить Бункера.***
Ветер гоняет неубранные Томасом пожелтевшие листья по газону перед лекторием, а вместе с ними взмывает то вверх, то вниз — не в силах совладать с воздушной стихией — бумажный самолётик. В преподавательской поговаривают, что садовник вряд ли выйдет с оплачиваемого отпуска, потому что покинул Бёрнхем навсегда. Возможно, Томас не хочет наблюдать за тем, как к колледжу один за другим подъезжают автомобили, из которых выходят, как на конвейере, потенциальные кандидаты на место мадам Офелии. Я прохожу мимо кабинета директора к лифту, и мне становится не по себе. Леди разных возрастов стоят в строгой очереди. Кто-то вытирает испарину с лица, а кто-то, гордо задрав натянутый пластикой подбородок, провожает меня оценивающим взглядом. В шляпке или без. Миниатюрная сумочка, вмещающая, разве что, пудреницу и платок, или строгий портфель, из которого выглядывают листы, по всей видимости, с резюме, внушительным списком рекомендательных писем и грамот. Очаровательный кружевной воротник на старомодном платье или застёгнутая на все пуговицы удушающая рубашка без единой складки. Они такие разные, но всех объединяют до боли в груди знакомые детали. Словно после своей смерти мадам раскололась на части и теперь — в запоздавшем горевании — я невольно складываю из них цельный портрет той, кого с нами нет. И самое страшное в потере… Что больше не будет. Я бросаю обеспокоенный взгляд в сторону ворот, откуда должна появиться машина Каллума, который не смог дозвониться до Бункера и поехал в Фоксглав, чтобы тот поднял документы Руперта Синка и Шэди Куайта вместе с информацией об опекунстве. Мне не нравятся зудящие мысли, преследующие меня по пятам прямиком от комнаты, где под ковром сокрыта тайна. Глубоко внутри — там, где стыдливо прячется то, что я не готова показывать даже себе — мне не хочется верить, что подросток способен на убийство. И даже сейчас, когда доказательства вырезаны в полу и их невозможно стереть, я сомневаюсь… Обговорив план действий с Каллумом, мы приняли взвешенное и обоюдное решение: вести себя как ни в чем не бывало, держать руку на пульсе и собирать улики, пока шестерёнки в этой машине убийств не встанут с щелчком в пазы. Мы сошлись на том, что раз Шэди не знает о наших подозрениях, у нас в запасе есть некоторое количество времени. Однако неприятное предчувствие беды заставляет меня оглядываться через плечо каждый раз, когда я слышу шаги, и сжимать в кармане зажигалку при любом подозрительном звуке. А в свисте ветра вновь обманчиво слышится крик моей матери. Я сворачиваю к парковке и натыкаюсь у чёрного входа на группу учеников, среди которых спиной ко мне, сгорбившись на своём портфеле, сидит на ступеньках Шэди. Пальцы с крупными суставами теребят рукава пальто, а засаленные местами волосы скрывают ото всех глаза. Мои ступни прирастают к земле, и я прилагаю усилие, чтобы сделать шаг. Затем ещё. И стараясь не привлекать внимание, ухожу в противоположном направлении к своей машине. В воздухе стоит запах дыма и подтекающего у одной из машин масла. Дрожащей рукой я вынимаю из пачки сигарету, поджигаю и затягиваюсь. Взгляда с кустов, за которыми слышится смех, я не свожу ни на секунду. Губы пересохли, и помада их неприятно стягивает. Облокотившись о дверцу, пытаюсь усмирить сердечный ритм, но получается из ряда вон плохо. Когда сигарета почти истлела, ко мне — нацепив капюшон толстовки — подходит Артур и без смущения запрыгивает на капот соседней машины. Та покачивается, выражая недовольство. — Почему не составили нам компанию? — шмыгает он носом. Игнорируя боль, я разжигаю угасающую искру в окурке. Она оставляет от него лишь обжигающий пальцы пепел, который забирает ветер, когда я стряхиваю его с ладони. Не для напускной зрелищности, а из уважения к садовнику, который — надеюсь — вернётся и столкнётся с горой работы и без меня. — Не хотела вам мешать. Артур расставляет ноги и упирается ладонями между ними. Смотрит он так, будто оправдание моё — так себе, как и видок. — Насчёт той дохлой змеи, что вам подкинули… Это не я. Просто хочу, чтобы вы знали, — он водит глазами по лесу за моей спиной и горбится. — Никаких обид за допрос. Спасибо, что не стали вырывать ногти. А то я бы верещал, как сучка. Почувствовав над пропастью опору, я слабо улыбаюсь. — Откуда насморк? — Простыл. — Неужели? — поднимаю я голову в безоблачное небо, где пролетает клин птиц. — На крыше? — Ладно, вы меня раскусили. Вылезал разок. Он говорит это с такой неподдельной искренностью, что я торопею и говорю, признаться, не подумав: — Погода солнечная. И лётная. Артур, к счастью, запрокидывает голову и громко смеётся: — Засчитано, мисс Дюпон. — Меня комиссия по этике за такое распнёт, — осознаю я сказанное. — Да я им не скажу. — Каков джентльмен, — я хмыкаю, закинув шарф на плечо. — Как твои… волшебные пилюли? — Да не парьтесь вы так. Принимаю я эти дурацкие таблетки, принимаю, — он болтает ногами, ударяя пятками кед о шину. — Не хочу я сдохнуть, но и так жить тоже надоело. Хожу по краю, чтобы… Артур замолкает, погрузившись в себя. — Чтобы что? — Сам не уверен. Только подойдя к черте, я понимаю… Как бы вам объяснить? Понимаю то, насколько сильно не готов сдаваться. — Это знакомо и мне, — задумчиво поджимаю я губы и настороженно вглядываюсь в кусты, будто у меня появилась способность видеть сквозь них притаившегося, как зверя, Шэди. — А брат тоже попадает под отцовский гнев? Артур фыркает так смачно, что ему приходится утереть нос салфеткой. — Брат? Шэди, что ли? Мы так друг друга не называем. И нет, тумаки ему не достаются. Только один из нас рожей пошёл в ту, которую так ненавидит отец. А избиение женщин, как известно, обществом порицается, что касается меня… — гнусавит он. — То я «уже не ребёнок». Вот и отвечаю, как взрослый, за любой проступок. Отцовские слова. Не мои. — Он ненавидит твою мать? Из-за её заявления на развод и отъезд в Европу? — А вы внимательны… Аж жутко, — улыбается Артур. — Она ушла от него. И его этот факт бесит до сих пор. Особенно то, что я её защищаю. Бить он маму не бил, но делал вещи и похуже. Артур посматривает в сторону, словно хочет поскорее уйти, и я решаю не лезть глубже, а покопаться в деле: — Помнишь, ты сказал, что в ночь убийства Джослин, ты спустился с крыши и столкнулся в коридоре с Шэди? — Ага, а что? — заметно нервничает он. Мне не хочется вызвать подозрений, поэтому я обхожу острые углы: — А помнишь, во что он был одет? Артур натягивает капюшон на лоб, точно пытаясь укрыться в нём от моих назойливых вопросов. — Это ещё один допрос? Я пожимаю плечами и рассматриваю облупившийся маникюр, вспомнив шутку про вырывание ногтей. — Зависит от ответов. Уголок его рта дёргается. Очевидно, отсылка считана верно. — В пижаму. Во что ж ещё? — Ага, в неё, — лгу я, вспомнив футболку, сложенную на подушке в комнате Шэди. — Проверяла тебя, малыш. Ты уж не сердись. Он пристально на меня смотрит. — Думаете, это я убил Джосолин? — Нет, — говорю и не кривлю душой. На парковке появляется тёмная фигура Каллума. Он приближается, втягивая шею в поднятый ворот пальто, а на нём лица нет. Одно сплошное «Джо, у нас проблемы». В руках у него незнакомая мне папка. Я снимаю шарф и завязываю его на Артуре. — Это ещё зачем? — А ну цыц, — суечусь я вокруг него, как курица-наседка. — Носи, а то гляди, ещё ведро и пнёшь [8]. Артур что-то лопочет, краснеет и скрывается за кустами, где его подтрунивают друзья. Я слышу «Мамочка сопли вытерла?», «Горячая мамочка, попрошу заметить», а после — отдаляющийся похабный смех и звук закрывающейся двери чёрного хода. Я закатываю глаза мальчишеской дурости. — У нас проблемы, — останавливается возле меня Каллум, и моя улыбка становится шире, а он явно не понимает причины. — Не может быть! — я открываю машину и сажусь на водительское кресло. — Залезай, не стоит греть чьи-то уши. Каллум садится в салон и первым делом протяжно вздыхает: — Я заглянул в картотеку воспитанников вместе с Бункером. — И? — поднимаю я брови, разворачиваясь к нему. — С документами на Руперта Синка всё в полном порядке. Свидетельство на месте и выглядит, цитируя Бункера, как из задницы осла. То есть ровно так, каким он его помнил. — Каллум расстёгивает пальто и расслабляет давящий на горло галстук. — Мы просмотрели журнал прибытия и отбытия. Большинство детей из Фоксглав не забирают, но Шэди… Шэди повезло, что его взял под опеку сам мистер Кромвели. Правда, было кое-что подозрительное… — Так, — прикусываю я губы в нетерпении. — Продолжай. — Шэди попал в приют спустя неделю после Руперта. Передал его лично адвокат мистера Кромвели. А монах, подписавший те записи, позднее внезапно скончался… Это подтвердила Бернадетта, на его место она пришла. Я со скрипом раскручиваю винтики в своей голове: — Не тяни. — Дальше интереснее, — он протягивает мне какую-то старую папку, и я сумбурно её пролистываю. — Старая карточка Шэди Куайта. С ним какое-то время занимался детский психиатр из благотворительного фонда, который спонсировался в том числе Бёрнхемом. Я пробил его. — И? — не унимаюсь я. — И, как неожиданно, — иронизирует Каллум, — вскоре психиатр внезапно уехал из страны и открыл свою частную практику в Берлине. Сразу после взятия мистером Кромвели опеки над мальчиком, когда тому исполнилось одиннадцать. Во мне просыпается душный скептицизм: — И нам оставили в подарок историю болезни? Не кажется ли тебе это чересчур удачливым стечением обстоятельством? — Не кажется, — довольно заявляет он, точно ожидая сопротивления. — Те записи — старые. По всей видимости, сделаны специалистом, нанятым для экспертизы психического здоровья Шэди. И про них попросту забыли, — Каллум показывает на какую-то бумагу с печатями. — Родители мальчика подали встречный иск, когда служба опеки забрала его из-за жесткого обращения. Остальные записи — более свежие — скорее всего, уничтожены самим психиатром. Когда я вчитываюсь в карточку, по коже бегут мурашки. Среди записей посттравматическое расстройство, аутизм под вопросом и генерализованная тревога. Навыки социализации низкие. В справке о семье дополнительная информация. Родители держали ребёнка в подвале, и с момента приезда в Фоксглав он так и не заговорил. Боже. Среди прочего: светобоязнь, социофобия, кошмары, высокий уровень интеллекта, гиперфиксация на рисунках. — Джо, — медленно проговаривает моё имя Каллум. — Ты в норме? — Не сказала бы, — я мрачнею и безвольно опускаю папку себе на колени. — Выходит, Руперт, с которым нас познакомил Бункер, и есть настоящий Шэди, а это означает… Каллум приглаживает волосы и заканчивает за мной фразу: –Тот, кого мы считали Шэди на самом деле Руперт. Сосуд. — Бункер в курсе? — взвинчиваюсь с пол-оборота я. — Если да, то… — Нет. Он был в таком же шоке, как и я. — Уверен? — Да, — без раздумий отвечает Каллум, и меня это немного успокаивает. Ровно настолько, чтобы перестать съедать с губ помаду. — Бункер не видел Руперта с того дня, как привёз в Фоксглав. Мальчишка был неразговорчив, и его не удивило, что тот совсем замкнулся. Знамения переключились на поиск нового сосуда, а внешне… Дети растут, меняются. Ничего необычного. Получается, — хмурится инквизитор, — если Руперт — сосуд, Бафомет хочет заполучить несозревшее тело через призыв? Я перебираю разные возможности и их исходы. Ищу лазейки и пытаюсь поставить себя на место Кромвели. Мысленно раскладываю его план на части, а затем — меняя между собой причины и следствия — собираю обратно. — Это не просто призыв. Это насильственное обретение сосуда, не дожидаясь его созревания. — Зачем торопиться? Высшие умеют ждать. Снизойти до одержимости на короткий срок — да, могу представить. Но убить сосуд, когда до обретения осталось пару лет… Сколько он протянет? Месяц? Год? Он прав. Это странно, как и всё в Бёрнхеме. В истинной оболочке Высший способен прожить вплоть до старости, а здесь… К чему такая спешка? — Разве что, — додумываю я, — кто-то идёт по следу и хочет этот сосуд уничтожить. — Дьявол, это всё усложняет. Я возвращаюсь к строчкам из книги: — «Смерть сына Адама откроет проход в лимб, и чрез него глазами Высшего узрит грешник», — проявляются, как фотоплёнка, слова из ритуала. — Руперт должен убить сына Адама, и тогда в Промежуточный мир проникнет Бафомет, а после… Высший займёт уготовленное ему тело. Грехи ослабляют дух. А ослабленный дух — отличная лазейка для подлинного зла. Возможно, не стань Шэди убийцей… — Он не смог бы вместить Бафомета до созревания, — соглашается Каллум и водит пальцами по приборной панели, обводя каждый выступ сетки вентиляции, на которой скопилась пыль. Если б я его не знала, то решила бы, что он намекает мне на уборку. — Удачно, что все прошлые сотрудники приюта были один за другим уволены, а детям тем более легко внушить, что они перепутали имена двух мальчиков, — читает он мои мысли. — С одним было легко договориться и внушить что угодно. А с другим… Загнанный травмой в подвал, он ушёл в себя, и это сыграло на руку плану Кромвели с подменой личностей. Перед глазами встают чёрные каракули и то, с какой одержимостью настоящий Шэди выплёскивал себя на бумагу. — Понятно, почему Шэди так не нравится, когда его зовут «Руперт». — «Плохими поступками выстлана дорога в ад», — как-то сказала мне мать, когда впервые поймала меня на лжи, — Каллум заглядывает в зеркало заднего вида, точно в оставленный где-то позади отрезок пути. — Я прятал по углам алкоголь и говорил, что она всё выпила. — Разве не «благими»? — «Благими намерениями пусть подотрутся». А вот так уже говорил мой старший брат, когда сосед приносил матери выпивку, чтобы у той не раскалывалась от трезвости голова. Я взвешиваю, стоит ли заворачивать разговор на болезненную тропу, и всё же решаюсь постоять на развилке: — А твой брат… В салоне становится тихо. Так ощущались первые и последующие вечера после моего переезда из Мэйфейр в Хакни. Я ставила пластинку Эда Ширана «Substract», выключала свет и закутывалась в плед на диване, обхватив себя руками. Когда музыка замолкала, в полупустой тогда ещё комнате гуляло лишь эхо моего одиночества. Когда мне кажется, что Каллум не заговорит, он роняет всего одну фразу, а затем — спустя тяжёлый выдох — продолжает: — Я часто молился, Джо… Почти каждый день просил Бога излечить мою мать от недуга. Или дать мне сил продержаться. Пока не уеду от разваливающегося дома, грязной от мусора улицы и гниющих надежд куда-то туда, где меня никто не найдёт, но найду себя я. Понимаешь? Вопрос — из страха испортить момент — остаётся без ответа, но Каллуму он и требуется: — В очередной раз, когда она напилась и, шатаясь, пошла на меня с охотничьим ружьём, что-то во мне надломилось, Джо. Не знаю, была ли это вера или, быть может, я сам раскололся на до и после, но кое-что я отчётливо осознал. Каллум кладёт руку себе на коленку и водит по брюкам большим пальцем в монотонном ритме: — Я осознал, что ничто в моей жизни не поменяется, пока не изменюсь я сам. И в тот день, стоя у кровати брата, который вступился за меня и получил за это прикладом в висок, я больше не взывал к Богу, — чуть тише говорит он, точно стыдясь. — Я взывал к Дьяволу. Парковка постепенно пустеет. Она оголяется, как передо мной Каллум, и мне страшно даже пошевелиться. До того я боюсь разрушить возникшую между нами связь. — Через пару недель сосед, приносивший маме выпивку, стал одержим. Он проник в наш дом, смертельно ранил брата и наблюдал, как тот истекает кровью, а я… — Каллум упирает затылок в подголовник и задумчиво вглядывается в никуда. — Я спрятался и слышал… Слышал всё, Джо. Моё сочувствие замирает на приоткрытых губах, не смея пойти дальше. — Иногда, — усаживается поудобнее Каллум, — в гнетущей тишине мне мерещится последний вздох, сделанный братом. И звук хлюпающей подошвы, удаляющийся прочь военных ботинок. И низкий смех, сопровождающий эти шаги. Мать месяцами не просыхала. Плакала. Кричала. Винила во всём меня. Каждый раз, когда она тянулась к ружью и грозилась убить себя, мне удавалось его отнять и уложить её спать. А вчера повторялось завтра. И так по кругу. Он поворачивает ко мне голову и дарит тень от былых улыбок: — Как видишь, не только тебя последуют призраки прошлого, Джо. Я ворочаю язык в пересохшем рту и, наконец, спрашиваю: — Ты думаешь, что призвал зло? — Одержимого? Нет. Конечно, нет. Это было не более чем трагическое стечение обстоятельств, — отворачивается от меня Каллум. — Я даже не чувствую вины из-за того, что прятался. Теперь не чувствую. — Тогда что тебя так гложет? Каллум напрягается. — Что устал бороться. Сдался. Когда в бессчётный раз мать приложилась к бутылке, я оставил ружьё у дивана перед телевизором. Там, где она обычно засыпала. Ушёл из дома и просидел всю ночь на могиле брата, — он делает паузу. — А утром позвонил в скорую. [1] Административная единица Лондона районного уровня. [2] Фиона Шеклтон — одна из самых известных британских адвокатов. В числе её клиентов были принц Чарльз, поп-звезды Мадонна и Пол Маккартни, принцесса Хайя (жена шейха Дубая) и российский миллиардер Владимир Потанин. Получила своё прозвище благодаря стальной хватке, обаянию и безукоризненному стилю. [3] Во время развода с сэром Полом Маккартни в 2008 году разъярённая Хизер Миллс вылила на Фиону Шеклтон стакан воды. [4] С немец. «Девушка лёгкого поведения». [5] С немец. «Женщина». [6] В английском языке слово «tea» (чай) созвучно с «tia» (галстук), и если не знать особенности произношения, можно запутаться. [7] Один из самых знаменитых частных клубов Лондона в сердце Мейфэйр. Любимое место голливудских звезд и членов королевской семьи. [8] Fredkickedthebucket («Фрэд пнул ведро») — английская идиома, аналогичная«двинуть кони». Отсюда пошло выражение «The Bucket List» («Предсмертный список»), как оригинальное название фильма «Пока не сыграл в ящик».