И смерти тыл, прикрытый Богом,
Навечно скрытый меж теней,
Он оглянулся ненароком,
Но Бога след уже простыл.
Вернувшись после приюта в колледж, я на автопилоте провожу несколько лекций у учениц о сёстрах Бронте и их влиянии на викторианскую прозу. Особое внимание уделяем Энн и её роману «Незнакомка из Уайлдфелл-Холла», идущему вразрез с социальными нормами того времени. А о «Грозовом перевале» Эмили спорим так рьяно, что под конец, когда солнце опускается в объятия леса, я вваливаюсь в свою комнату без сил. Замшевые ботильоны отлетает под дверь, а кожаная куртка от Prada за пять тысяч фунтов стерлингов падает мимо вешалки. И мне на это плевать. Ровно до того момента, пока я с кряхтением не сползаю с кровати, чтобы бережно отряхнуть вещь от кошачьей шерсти и повесить в шкаф. Мужчины часто предают и после расставания оставляют за собой выжженное поле. А вещи… О! Вещи не разочаровывают. Они лишь выходят из моды, чтобы превратиться в винтаж. Я солгу, если скажу, что не тоскую по временам, когда мой отец ещё не сбежал во Францию, опустошив наш семейный счёт. Все сбережения, которые мы заработали на ведьмовской работе, пропали. Нет, мы не обеднели. Ковен — живая система. Бизнес. Заказы будут всегда. Независимо от того, кто у власти: консерваторы, лейбористы или демократы. Сеть ритуальных лавок, при которых оказывались гадательные услуги, без куска хлеб нас бы не оставили. Отец это знал. Знал, что мы выкарабкаемся. Он всегда считал, что деньги достаются нам легко, а он — недооценённый творец и жертва капитализма. И это меня злит сильнее всего. Жизнь моя после разрыва с отцом изменилась сильно. Часто, лёжа на старом диване в своей крохотной квартирке, я вспоминала Мэйфейр — свои благородно белые апартаменты, откуда так удобно было добираться до Олд Бонд-стрит и баловать себя и семью подарками на Рождество. И мой любимый старейший книжный магазин Hatchards, где некогда совершали покупки герцоги и лорды. А напротив — Академия искусств, с которой сотрудничала семья Альберта. Её я преодолевала перебежками, чтобы не столкнуться с маман в компании дикой своры из аристократичных подруг-зазноб, чьи разговоры всегда сводились к попытке унизить меня через возвышение себя: «Дорогая, неужели вы и впрямь не нашли часок для лицезрения коллекции Берты Моризо в Королевской академии художеств? Привезли прямиком из Парижа. Прекрасная! Воистину пронзает своей глубиной. И, ох, эта воздушность и уют, которого так не хватает современным девушкам!». «Воздушность и уют?», — думала я тогда, вспоминая крупные и резкие, точно бунт, мазки и домашние — из-за общественных рамок — сюжеты, когда писать мужские портреты женской рукой считалось аморальным, а работать на пленэре без компаньонки и вовсе воспрещалось. Вряд ли поставь перед этими зазнобами портреты Артемизии Джентилески и Элизабет Виже-Лебрен, они смогли бы отличить, где есть чей. А уж Мэри Кэссетт [1] и Мари Бракмон [2] для них, вероятно, и вовсе одна и та же художница, взявшая фамилию мужа. Я смеюсь, предаваясь воспоминаниям, лишь бы не думать о смерти мадам и нависшей надо мной угрозе. Базилик запрыгивает мне на живот и кладёт лапы на грудь, пока мы оба валяемся на кровати. Слабое колыхание пламени свечей на комоде рисует на нас причудливые тени, а треск деревянного фитиля уносит переживания прочь. Мне всегда нравилось искусство, но я так и не призналась в этом ни Альберту, ни его властной маман. Когда твой папá — безызвестный французский художник, с детства прививающий тебе культуру Родины, сложно ей не поддаться. Когда твой папá — безызвестный французский художник, снявший все ваши сбережения, бежит к своей любовнице в Париж, то всё, что он так любил — невольно, правда! — становится ненавистно. Париж, которым я некогда прониклась, с тех пор для меня поблек. С его уютными, свободными от туристов кофейнями, чьи горячие круассаны с лёгкостью заменяют утренний секс. С лавандовыми полями Прованса, запах которых ещё несколько дней держится на одежде. С районом Монмартр, где я любила прогуливаться по улице Абревуар, ощущая себя героиней известных кинолент. И мне бы хотелось быть пластичнее: уметь отделять места и чувства… Но я просто я. Сестра не похожа на меня. Раз в месяц в последний календарный выходной она непременно звонит нашему отцу и часами рассказывает ему новости. Он же сухо отвечает и повторяет одно и то же: «Да, ma poupée [3]. Ты поступила правильно, ma poupée! Какой кошмар, ma poupée!». Уверена, папá её даже не слушает и продолжает увлечённо марать холст, оставляя телефон на громкой связи. С ранних лет ему нравилось обращаться ко мне «Ma petite fleur» [4], и в подростковом возрасте я злилась, что никогда не стану для него куколкой. Как бы ни старалась. Потому что часто любимой дочерью, увы, не может быть та, кто отчаянно жаждет любви. Любимица вредничает, не поддаётся на манипуляции и всячески возражает. Иногда мне кажется, что сестра была рождена лидером, и я знаю, что втайне ото всех, включая саму себя, она этим искренне наслаждается. Мириам всегда была ближе с папá, чем с матерью. Возможно, поэтому ей легче давалось то, что совсем не получалось у меня. Каждый раз, стоило ей протянуть мне трубку, в которой слышалось тяжёлое отцовское ожидание, я качала головой и уходила на балкон закурить. В такие вечера запросто могло уйти полпачки, а то и вся, сигарет. Я ненавижу цепляться за прошлое, но, кажется, не могу перестать. «Некоторые из лилий — ядовиты», — проносится в моей голове сообщение, отправленное с неизвестного номера. Ева? Нет. Лилит. «Или странный навязчивый маркетинг от цветочного под твоей старой квартирой, — внезапно Базилика сменяет Базил и перестаёт вылизывать мне руку, а я — гладить. — Помнишь, как Альберт и дня не мог провести в ней без аллергии?». — Он умолял меня переехать, — злорадно улыбаюсь я. «Но ты хотела быть ближе к ковену». — Хотела. «Скучаешь по тем временам?», — взмахивает хвостом Базил и запрыгивает на подоконник, съедаемый тенями. В женском крыле так непривычно тихо, что я слышу собственное дыхание. Я приподнимаюсь на локтях: — Зачем ты пришёл? «Вот и поговорили по душам». — У тебя нет души. «А ты не придирайся». — У меня был паршивый день, — ворчу я и сажусь на край кровати напротив окна. — Не беси меня. «И поэтому ты сладко предаёшься воспоминаниям под банку Marmite?». — А ты не придирайся. Базил демонстративно зевает. «В Аду переполох». — Поподробнее. «Ты же знаешь, я не могу». — Намекни. Без имён. Базил спрыгивает и выхаживает по спальне, точно взвинченный человек, явно обдумывая, что стоит сказать, а о чём распускать язык не следует. «Один из Высших в шаге от того, чтобы заполучить сосуд». В груди нарастает беспокойство, и мои руки вцепляются в плед. — Амон? Базил останавливается и наклоняет голову вбок. — Да-да. Ты не можешь мне сказать, — встаю я, не в силах усидеть на месте. — Сейчас он застрял в Промежуточном мире. Мне надо выяснить, что необходимо для завершения ритуала. Утром мы едем в лондонский архив, но вряд ли нас так легко пропустят, куда надо. Я прислушиваюсь, улавливая нечто, похожее на завывание, и меня парализует. — Это… тварь? «Это сигнализация твоей машины, глупая ты человечка», — фырчит несколько раз Базил, словно насмехаясь надо мной, и я бросаю на него сердитый исподлобья взгляд. — Не забывай, кто тебя кормит. Он вертит носом и проезжается задницей по полу, выказывая своё безразличие моему ценному мнению, а затем… Базил вновь Базилик.***
Парковку застилает плотный туман. Он движется, точно живой организм, и пожирает свет фар от машины директора, которая одиноко стоит на краю — там, где сквозь ограду продираются ветви леса. Я неосознанно поглаживаю себя, сжимая предплечья, и облизываю губы. В ночном воздухе витает тревога, а ветер до того обессилен, что даже опавшие с деревьев листья недвижимо похрустывают на асфальте под моими ногами. Вдалеке, как эхо природы, раскатисто стучит гром. И если бы я находилась сейчас в стенах церкви, то решила бы, что сам Дьявол ломится в её двери. Воображение раскручивается по спирали, и я плотнее кутаюсь в шарф. Зажигалка, согревающая карман пальто, наготове. — Миссис Торн, — стучу я в запотевшее стекло у водительского места. — Вы там? Когда мне никто не отвечает, я дёргаю за ручку, и та поддаётся. С замиранием сердца я открываю дверцу и вижу на сидении директора. Её глаза прикрыты, веки слегка подёргиваются, а грудная клетка ровно поднимается и опускается. На лице смазанный макияж, а в руке зажата бутылка с бренди на дне. — Миссис Торн, — касаюсь с облегчением её плеча, и она так резко просыпается, что я ударяюсь макушкой о крышу. — Боги! — вытирает миссис Торн рот и приглаживает взъерошенные волосы. — Почему вы не уехали домой? Сколько вы тут находитесь? — Не шумите так, мисс Дюпон, — массирует она виски. — Похоже, вы выпили целый литр, чтобы вас взяло… — Я не считала, и вы не считайте, — миссис Торн открывает соседнюю дверь. — Забирайтесь, а то холодно. Я обхожу машину, и мне ничего не остаётся, как сесть. — Итак, — поворачиваюсь я к ней и сразу чувствую амбре. — Вы так на меня смотрите, будто у меня проблемы с алкоголем. Она потирает горлышко бутылки и отводит глаза на приборную панель, где скомканы использованные носовые платки. — А вы так не считаете? — У меня проблемы не с алкоголем, — фыркает миссис Торн, — а с этой грёбаной жизнью. — Справедливо, — достаю я зажигалку и пачку сигарет. — Могу? — Будьте как дома, — расслабляется она в кресле. Щёлкаю зажигалкой, и тусклый салон окрашивается в оранжево-красный. — Вы знали мою мать? — внезапно спрашиваю я, не решаясь подобраться к смерти мадам. — Артур, сын Кромвели, рассказал, что она иногда заходила к ним в дом. Хотела получить место в совете Бёрнхема через пожертвования. Миссис Торн улыбается, разглядывая игру света фар и тумана. Они заигрывают друг с другом, подобно любовникам. — А кто не знал? Аделин не просто владела огнём, казалось, он преклоняется перед ней. Я приоткрываю окно, чтобы дым не впитался в обивку. — Мы с сестрой так и не научились создавать его. — Это к лучшему, Лилиан. Ваша мама отдала за свою уникальность слишком высокую цену. Возможно, интересуйся она политикой, ей бы удалось обойти каждого мужчину, что встал бы у неё на пути. Страстная была женщина. — Не могу не согласиться. Салон погружается в неловкую паузу. — Как продвигается расследование? — прочищает горло миссис Торн. — Мне угрожают. Ведьмам. Хотят, чтобы дело развалилось. — И что вы планируете с этим делать? — Проще сказать, чего я точно не планирую, — затягиваюсь я сигаретой и стряхиваю искрящийся пепел на улицу. — Сдаваться.***
Архив Соединённого королевства, который должен принадлежать государству, иронично располагается на виду у всех — в белоснежном здании Иквизирия в самом центре Лондона. С длинной лестницей, ведущей к широкому арочному пространству, в окружении четырёх, как всадники апокалипсиса, массивных колон. Над ними — недавно отреставрированный фронтон с композицией, изображающей единство церкви и инквизиции. Праведники по обе стороны друг от друга взмывают руки к небу и удерживают божественное светило, точно упавшее небо атланты. То, что олицетворяет собой борьбу против зла. Ведьмы закономерно сюда не вписались. В холле на втором этаже стены, потолок, пол и даже стойка ресепшена отделаны молочным и шоколадным мрамором. Ощущаю я себя здесь, словно в люксовом бутике или салоне красоты, но без приветливых — умеренно сдержанных — улыбок сотрудников и прилива радости. — Здравствуйте, — не сразу выглядывает из-за стойки девушка с зализанными в пучок волосами и скучающим выражением лица. — Слушаю. — Мы бы хотели пройти в архив, — Каллум снимает крест-зажим с галстука и протягивает ей. — Для дела, которое сейчас расследуем. Она пробивает идентификаций номер по базе и, видимо, сравнивает Каллума с его фотографией в электронной карточке. — А ваша спутница? — Ведьма, — произносит он, и нос девушки морщится. — Левая Рука. — Джозефина Лилиан Дюпон, — читает она с монитора. — Вижу. Ага… Вам и мистеру Барнэтту закрыт доступ в личные архивы, но архиварий в вашем распоряжении. — Благодарю, — забирает крест Каллум и прикрепляет обратно. — По указателям налево и вниз, — машет рукой девушка, уже вовсю увлеченная чем-то в телефоне. — Правое крыло на реставрации. Там не пройти. Мы благодарим её и спускаемся по лестнице в сердце здания. Именно оно продолжало биться даже при бомбардировке Лондона во время Второй мировой. Когда верхние этажи были полуразрушены, в архиве трудились десятки сотрудников, которые очищали оставшиеся предметы искусства — те, что не поддавались транспортировке — от пыли, пепла и сажи. Вывоз начался ещё до начала военных действий. Самые ценные экземпляры обкладывали ватой, подешевле — волокнами из стручков тропического дерева капок. Как заканчивались и они, использовали газету «Новости мира», которая издавалась крупными тиражами под лозунгом: «Вся человеческая жизнь здесь» [5]. Коробки с самими старыми изданиями перевозились грузовиками вместе с другими музейными экспонатами так же, как и книги о колдовстве с историческими хрониками, занимающие не по одному шкафу сверху-донизу. Некогда библейские фрески, смотрящие на нас со стен, были обложены мешками с песком, а в глубине архива прятались от бомб люди. Сейчас нижний этаж, уходящий фундаментом в землю, состоит из секторов, и нам нужен тот, в который сложнее всего добраться. Сектор «Реликвии». Именно там хранятся самые старые издания Гоэтии, которые недоступны ни церкви, ни ковенам. В здании, где этажами выше располагаются кабинеты самых высокопоставленных инквизиторов. Не устану вспоминать я об этом абсурде. Как так вышло? Инквизиция — сборище мужчин, желающих всё контролировать. Они из тех, в чьих шкафах галстуки и носки разложены по цветам, а их ежедневники забиты делами по часам: от чистки зубов до важной встречи. Не все из них таковы, но очень многие. Инквизиторы собирали и запечатывали Гоэтии в архиве ещё задолго до воцарения равновесия между ними, церковью и ковенами. А когда перемирие заключили, перемещать исторические сокровища на нейтральную территорию попросту отказались, обосновав это хрупкостью некоторых оригиналов. И через судебные тяжбы было решено, что доступ в архив будет открыт всем, включая ведьм, несмотря на то, что он располагается в Инквизирии. На деле же бюрократия побеждает разум. Часто бывает, что нужную книгу в целях написания диссертации или для общего развития не добыть месяцами. А те, что содержат призывы, и вовсе выносить воспрещается. Отсюда вытекает закономерный вопрос: «Как у учеников оказался на руках ритуал, к которому доступ строжайше ограничен?» Лист с эвокацией, пробравшись ночью в библиотеку, вырвали Давит и Адам. Саму же книгу выбрал Шэди, видимо, посчитав ту вполне подходящей для дурацкой затеи. Один из них умён, но труслив, а двое других готовы совершать безумства, не опираясь на собственные мозги. Что за сумасшедшее трио… — О чём размышляешь? — открывает передо мной дверь в левое крыло Каллум, и я чихаю из-за скопления строительной пыли и лесов в соседнем проходе. — Как Орден сумел вызвать Амона вырванной страницей из ознакомительной Гоэтии? Каллум засовывает руки в карманы пальто и задумчиво опускает взгляд в пол. — Намеренная подмена страницы? — Если так, то это говорит об участии в убийстве одного или нескольких членов Ордена, — я, точно прилипнув к полу, останавливаюсь и дёргаю инквизитора за пояс пальто сзади. — Подростков. — Кажется, ещё недавно мы рассматривали именно эту версию? — оборачивается Каллум. — Да, но… — Что изменилось? — Привыкла к ним, — пожимаю плечами, и по его лицу пробегает трудночитаемая эмоция, будто он и сам не определился, что чувствовать. — Джо. И в том, как звучит моё имя, слышится сочувствие, беспокойство и даже — эхом на грани воображаемого — предостережение. — Мы оба предвзяты по-своему, но не переживай, — прохожу я мимо, слегка толкая Каллума плечом, — я слишком многое поставила на кон, чтобы это расследование не развалилось. — Как и я, — мрачно следует за мной он. Мне хочется спросить о его ставке, но из-за невысокой стойки на инвалидном кресле выезжает темнокожая женщина с настолько оранжевыми дредами оранжевыми, что никак не вписываются в чопорный интерьер. — Доброе утро, — поправляет она на носу круглые очки с тёмными стёклами, но я успеваю рассмотреть белёсо-мутные глаза. — Нечасто к нам заходят сразу после открытия. — Здравствуйте, — пытаюсь я прочесть её имя по затёртому бейджику на прищепке, и не выходит. — Нам нужно попасть в сектор «Реликвии». — Боюсь разочаровать вас и вашего коллегу, — взмахивает она руками, испещрёнными мелкими морщинками, — но правое крыло с сентября на ремонте, и процесс без конца и края. Словно в подтверждение своих слов женщина смачно чихает. — Это важно, — выходит вперёд Каллум. — Возможно, вы слышали про убийства в… — Бёрнхем, Бёрнхем, — загадочно улыбается она. — А вы, значит, Лилиан. Я прокашливаюсь. — Джо. — Да, мне о вас рассказывала одна очаровательная леди. Когда женщина выезжает, чтобы протянуть мне что-то, я понимаю, что передо мной ведьма. — Леди? — Леди. Похоже, информацию из неё не вытащить. — От чего он? — забираю я медный ключ и не могу не заметить резиновые тапочки на её ногах и жёлтые носки с пчёлами, выглядывающие из-под строгих брюк. — От сектора «Реликвии» в правом крыле. Я прислушиваюсь к стуку кувалды о бетон. — Но как нам попасть в нужный сектор? — в этот момент рабочие за стенкой над чем-то гогочут и отпускают, вероятно, сальные комментарии. — Там же ремонт, и нас не пропустят. Женщина поднимает брови. — Моё дело дать вам ключ, а не провести за руку. — О, — открываю я в изумлении рот. — Насчёт ремонта, — показывает направо Каллум. — Я был здесь в августе. Всё выглядело… не настолько изношено. — Вы задаёте вопросы, на которые у меня нет ответов, — разворачивается на коляске женщина, словно разговор с нами ей наскучил, и уезжает вглубь между стеллажей. До нас доносится приглушённый голос: — Верните ключ, как закончите. Мы с Каллумом переглядываемся и выходим в общий коридор. — «Леди»? — с подозрением спрашивает Каллум, прислонившись к стене напротив меня. Я вспоминаю пронзительные глаза Лилит, изучающие меня, и брошенную ею фразу: «Мы на одной стороне». — Если это та, о ком мы оба думаем, не пойму, зачем ей помогать? — закусываю я изнутри щёку и постукиваю каблуком о плинтус. — Помнишь то странное сообщение? «Некоторые из лилий — ядовиты». — Да, — кивает он. — Думаешь, оно связано с ней? — На вечере она упорно звала меня «Лилиан». — От латинского слова «Lilium», — задумчиво зачёсывает назад волосы Каллум. — Лилия. — Ага, — я бросаю взгляд на пластиковый занавес, который отделяет коридор от правого крыла, и в голове зарождается идея. — Снимай верхнюю одежду. Каллум сводит брови, и я настойчиво протягиваю руки с видом «Ну же!». — Что ты задумала? — снимает он пальто и отдаёт мне, предварительно отряхнув и аккуратно сложив. Я же сминаю своё, кладу сверху и велю Каллуму ждать здесь. — Простите? — зову я женщину, которая шуршит бумагой за стеллажами. — Не возражаете, если оставлю у вас верхнюю одежду? Она не полностью выкатывается на коляске и вытягивает шею: — Оставьте на табурете за стойкой, но ничего не трогайте. У нас тут камеры. — Спасибо, — задираю я голову над экраном монитора и ухмыляюсь муляжу. В органайзере для канцелярии втиснут бейджик, по всей видимости, её сменщицы. Я без зазрения совести запихиваю его в карман своих брюк и возвращаюсь к ожидающему меня Каллуму. Он скучающе перелистывает Гоэтию с вырванной страницей, которую мы забрали из библиотеки Бёрнхема перед отъездом. — Напусти серьёзность и грозный вид, — поправляю я ему галстук. — Ты — важный человек из Ватикана. Приехал оценить, как идут работы. Его бровь изгибается. — Я буду громкой. Подыграй мне. — Разве не стоит быть… Потише? — Иногда, чтобы не вызывать подозрений, — закрепляю я на своём пиджаке бейдж, — нужно быть громче, чем все остальные. — А ты, смотрю, любишь нарушать правила. — Я не люблю им следовать. — Это одно и то же. — Вовсе нет, — задираю я нос, и Каллум, улыбаясь, отодвигает передо мной пластиковый занавес. Стоит острым носам моих замшевых батильонов коснуться заваленного коробками и полиэтиленом пола, я прочищаю горло и пытаюсь перекричать вклинивающийся жжужание шуруповёрта: — Как видите, работа идёт полным ходом. Каллум деловито кивает и осматривается. — Вижу. Впечатляет. Один из строителей заносит молоток и замирает. Моляр продолжает грунтовать стену, переглядываясь с присевшими на перекур товарищами. Запах лапши быстрого приготовления пробивается сквозь пыль, а пустые упаковки из-под неё расставлены рядом с мешками цемента — импровизированным столом. — Планируем закончить в срок, — я прохожу чуть дальше, стараясь не задерживаться. Туда, где по памяти находится нужный сектор. — Вся отчётность будет у вас на столе к среде. Мой секретарь позвонит в ваш офис для уточнения деталей о переводе. — Надеюсь, беспокоиться не о чем? — О, что вы, — огибаю я вёдра и малярные инструменты. — Волноваться не о чем. Наши работники знают своё дело. — Простите? — надвигается на нас, как буря, широкоплечий мужчина с козлиной бородкой и со спущенными подтяжками. — А вы кто? В его голосе слышится славянский акцент, а из-за бороды кажется, что его губы почти не двигаются. Мы останавливаемся у нужной двери, и я стискиваю в кармане ключ. — Минутку, — достаёт свой смартфон Каллум и подносит к уху. — Да, Люси. Мы на месте. Что-то срочное? — он замолкает, делая вид, что внимательно слушает собеседника. — Папский нунций? Да, я обговорил с ним все детали… Да, хорошо. Да-да. Мужчина мнётся на месте и открывает было рот, но Каллум просит его помолчать поднятым вверх указательным пальцем — строго и без возможности возражений. Затем он указывает мне на дверь, и я помещаю ключ в скважину. — Слушай, у меня дел выше крыши. Перезвоню тебе позднее, как мы тут всё проверим. Я закрываю дверь перед носом ошарашенного мужчины и включаю свет. Лампы потрескивают одна за одной, пока не доходят до противоположенной стены. — И, Люси, продолжай быть полезной — это лучший способ доказать благодарность, — немного переигрывает Каллум, но — о, облегчение! — я слышу, как шаги по ту сторону удаляются. — Ушёл, — шепчу я, пробираясь вглубь заставленного коробками помещения. — Сработало, — убирает он телефон. Над нами гудит система кондиционирования и где-то слева размеренно пиликает экран климат-контроля, оповещая о своей усердной работе. Пахнет забытым Богом чердаком, где даже птицы не рискуют гнездиться. Глаза не знают, за что зацепиться. То, что когда-то было расставлено на полках, теперь забивает проходы в боксах между шкафами. — «Быть полезной — это лучший способ доказать благодарность»? — оборачиваюсь я к Каллуму, идя по длинному проходу между шкафами. — Карточный домик [6]. Я закатываю глаза. Шум стройки отдаляется. — А кто такая Люси? — Моя собака, — смущённо произносит он. — Жила с нами, когда я был ребёнком. — Умно. Спасибо, что подхватил, когда я растерялась. Каллум что-то мычит, и мы поворачиваем, следуя алфавитному указателю. Я нахожу нужные полки. Закономерно пустые. Пол заставлен стопками бумаг, старыми стульями и ящиками с канцелярией. — Так, — присаживаюсь я на корточки, — у нас проблема. — Мы не сможем вскрыть их. — Погоди, есть идея, — Каллум пробирается через несколько коробок и внимательно осматривает полки. — Знаешь, а ведь лучший способ незаметно забрать книгу — это создать хаос. Звук дрели впивается в барабанные перепонки, и мы оба раздражённо поворачиваемся в его сторону. — Думаешь, ремонт затеял тот, кто хотел сокрыть улики? — По крайней мере, эта мысль лежит на поверхности. Я оглядываюсь в поисках Каллума. — Что ты ищешь? — Моя мать работала в местном продуктовом, пока её не уволили за очередной пьяный дебош, — отдаляется его голос. — Оставить меня и брата было не с кем, поэтому она часто брала нас собой. И есть вещи, которые постоянное теряются во время приёма товара или инвентаризации, — Каллум появляется с довольной улыбкой и кладёт на коробки находку. — Канцелярский нож и скотч. — Это везение, — хмыкаю я и прокручиваю в руке клейкую ленту с голограммой Инквизирия. Такую легко не подделаешь. — Я бы не стал называть «везением» то, что является следствием «наблюдательности», –Каллум осторожно вскрывает первую коробку, явно недовольный принижением своей находчивости. — Что мы ищем? Он передаёт мне нож, и я тоже приступаю к делу. — Нам нужны самые старые издания Гоэтии или схожие с ней, какие сможем найти. Приблизительно до 1975 года, — сдуваю я со лба волосы и пролистываю книгу за книгой. — Те, что после, поновее, есть при каждом ковене. Они не стерильны, но многие кровавые ритуалы в них попросту утеряны. Куда интереснее найти напечатанные ещё задолго до закрытия бреши. — И лучше поторопиться, — откладывает к образовавшейся стопке очередную Гоэтию Каллум. — Пока наше долгое присутствие не вызвало подозрения о рабочих. Я соглашаюсь, и одна из обложек с изображением языков пламени из собора навевает мне воспоминания. — Когда ты разыгрывал спектакль, то упомянул папского нунция… Каллум замирает над коробкой и вновь продолжает поиски с излишне подозрительным усердием, будто ему совсем не нравится, куда заходит наш разговор. — Да, я рассказывал, что работал на него какое-то время. — И это он предложил должность в Ватикане, от которой ты отказался ради Давита? Он угукает, не давая мне возможность зацепиться и раскрутить мысль. — Я видела, как папский нунций подходил к тебе у бара. Выглядел ты… рассерженным. — Джо, — Каллум сжимает книгу и облизывает нижнюю губу. — Это сложная тема. Не будем. — Хорошо, — сухо отвечаю я. Каллум расстёгивает пиджак, хотя в помещении прохладно, и обмахивается. Именно этот невинный с виду жест возвращает в тот злополучный момент, когда в меня летели осколки. Следом всплывает ещё один эпизод — тот, которому сперва я не придала особого значение. Официантка толкает Каллума в плечо, точно намерено. И стоило Собти подать сигнал фотографу, Каллум так вовремя оказался рядом. — Каллум, — медленно встаю я и делаю шаг назад. — Как ты оказался так быстро возле меня, когда официантка чуть не разрезала нас с Кромвели на куски? — Я был рядом. — Неужели? Беседа с джентльменами быстро наскучила? — Джо. — Знаешь, — упираю я руки в стеллажи, будто они падают на меня, — а ведь Кромвели был хорошо осведомлён о ходе расследования. — Джо, пожалуйста, — Каллум поднимает ладони в воздух и отходит, давая мне ещё пространства. — Я понимаю, в каком направлении ты думаешь, но… — «Он послушается». Так сказал о тебе Кромвели. Каллум молчит. — Ты закрыл меня так оперативно, будто знал, что будет… — Джо. — Ты сливаешь ему информацию, — выпаливаю неожиданно даже для себя. Каллум упирается спиной в стену, засунув руки в карманы пиджака. Его лицо скрывает тень, а солнечный свет от маленького окна над ним создаёт видимость нимба. — Передавал, — так просто сознаётся он, и внутри что-то ломается. — До момента, когда мадам Офелию убили, и мы с тобой… С этим покончено. — О, — приторно прикладываю я руку ко рту. — А что только теперь? Одного убийства было недостаточно? Он вздыхает, как старик, и этим ужасно меня злит. — Я не знал, Джо. Не знал, что Кромвели с этим связан. Мне велели передать информацию, и на этом всё, — Каллум расслабляет воротник, оттягивая галстук. — Никто не просил влиять или манипулировать расследованием. Я думал, что это… нормально, когда основатель переживает за свой колледж. — И ты знал, что он хочет меня подставить. — Нет. Я поднимаю брови, не веря, и он вынужденно добавляет: — Кромвели сказал, чтобы я был поблизости, когда ты окажешься рядом с ним. Но я не знал, почему. Стук сердца отдаёт в ушах, а пространство между шкафами будто становится уже и уже, зажимая меня и не давая дышать. — И когда ты вышел за территорию школы, чтобы словить интернет для просмотра погоды в ночь убийства мадам… — Я позвонил Кромвели и сказал, что больше не могу продолжать, и тогда… — Он отчислил Давита, — складываю я пазл. — Он отчислил Давита, — повторяет за мной Каллум и вздыхает так протяжно, точно с его плеч сняли тяжкий груз. — Кромвели шантажировал и меня. Но я игрался с совестью, потому что внушил себе, что не совершаю греха. «Это его колледж, и нет ничего удивительно в желании контролировать ход расследования», — уверял себя я, а потом… осознал ошибку. Ещё на вечере. — Ты бы мог сказать мне. — Чтобы ты смотрела на меня так же, как смотришь сейчас? Каллум выглядит раздавленным, но я знаю, что не имею право злиться. Мы оба недоговаривали. Я обдумываю, стоит ли сказать то, что вертится на языке — жжёт и просится сотрясти, как гром, воздух. То, что сделает нас равными перед друг другом. Но стыд скребётся изнутри и шепчет: «Умолчи». — Кромвели хотел, — подступаюсь я, — чтобы я переспала с тобой. Каллум сжимает губы и долго — как же долго! — глядит на меня, почти не моргая. — Чтобы что? — Чтобы ты не мешал мне разрушить расследование. Хотел шантажировать тебя моими руками. Он слегка запрокидывает голову, прикрыв веки. Свет ламп выбеливает его лицо, подчёркивая углы напряжённой линии челюсти и движения кадыка при сгладывании. Через пару глубоких вдохов я слышу: — Кромвели играл нами обоими. Как бы мне ни хотелось сровнять нас признанием, обида разъедает меня изнутри. — Ты поступил гадко, — поджимаю я губы и, наконец, возвращаюсь к сортировке книг, понимая, что убегать инквизитор от разговора не планирует. — Да неужели, — повторяет он за мной, уперев руки в бока. — Я не включила запись. А могла бы… — Да-да, я понял, — бубнит он что-то на нудном инквизиторском. — А могла бы ей меня шантажировать, ведь тебе не в первой. Как благородно. Мой рот приоткрывается в недоумении. — И это ты сердишься? Действуя за моей спиной? — обдумав, я добавляю, глядя снизу вверх. — Ладно, мы оба виноваты. Грудная клетка Каллума поднимается и опускается. Ноздри расширяются, а зрачки такие расширенные, что я теряюсь. — Ты злишься? — тянусь я к нему рукой, но он отодвигается и поправляет галстук. — Дело не в тебе. Есть кое-что… Мне не по себе от секретов, внезапно вставших между нами глухой стеной. Я встревоженно поднимаюсь и сажусь на те коробки, что выглядят крепкими. Если уж трясти скелеты, то подходящего момента никогда не настанет. — Помнишь, как Бункер почувствовал надлом внутри меня? — Да. — Половина моей души оказалась у Бафомета, потому что в день пожара я умерла, — закидываю ногу на ногу. — И нет, я понятия не имею, что с этим делать. Каллум в недоумении изучает меня, словно видит впервые. — Произошла… клиническая смерть? — Похоже на то. — И… И как половина твоей душы оказалась у Бафомета? — Он явился сестре и предложил сделку, — я хлопаю рядом с собой, и Каллум, словно под гипнозом, садится. — Кромвели был в курсе и давил. Если я развалю расследование, Бафомет вернёт мне половину души. Такое условие мне предложили. — «Явился»? — Мириам, — вздыхаю я. — Призвала Бафомета, чтобы спасти мою жизнь. Ей даже не нужно было произносить это вслух. Я прочла между строк. Каллум напрягается и стискивает руками свои колени. — Ты ведь понимаешь, что ставишь меня затруднительное положение своим рассказом? Я при исполнении… — И должен будешь доложить об этом начальству. — Да. — Сделаешь это? — поворачиваю я к нему голову и упираюсь взглядом в строгий профиль. — Сдашь меня и сестру? — Нет, — наши глаза встречаются, и я чувствую, как он взволнован. — Поэтому ты видишь промежуточный мир? — Вероятно. — Дьявол, — зачёсывает он назад волосы, оголяя широкий лоб. — Похоже, Кромвели и правда занимается оккультизмом. — Похоже, — сворачиваю я разговор и возвращаюсь к сложенным рядом книгам. Одна их них привлекает моё внимание. «Магический трактат Соломона». — Ты хотел мне что-то рассказать, — достаю из кармана брюк смятый лист с нарисованным кругом и показываю Каллуму. Он пододвигается ближе, и мы увлечённо пролистывает главы, позабыв обо всём. С осторожностью. Страницы такие тонкие, что вот-вот растают в руках, как сахарная вата. Когда я зачитываю всю информацию, посвящённую Амону, и не нахожу ничего полезного, Каллум внезапно останавливается и просит вернуться назад: — Погоди. Похоже? Я прикладываю нарисованный круг к тому, что напечатан, и они идеально перекрывают друг друга, не считая размера. Затем провожу подушечкой пальца по названию главы, словно хочу прочувствовать каждую букву. — «Baphometh. Призыв через магический круг царя Соломона с последующим обретением вместилища», — читаю я вслух, и Каллум присоединяется, отчего наши голоса сливаются и вибрируют. — «Вместилища»? — Старое название сосуда? — предполагаю я. — Базил сказал, что «один из Высших в шаге от того, чтобы заполучить сосуд». Но это… невозможно. Разве что Бафомета устроит гниющее тело, которое отторгнет его через неделю, максимум две. — Возможно, — Каллум перечитывает написанное, — ему и не нужно много времени. Ждать истинный сосуд можно десятилетиями… В его словах есть смысл. Высшие не часто соглашаются на одержимость, считая её ниже своего достоинства, но если устал ждать королевского приёма, почему бы не сходить на вечеринку попроще? Под парой вводных абзацев изображён сигил [7] — перевёрнутая пентаграмма с головой барана. А на странице рядом — тот самый круг с поляны. Я переворачиваю страницу, и там ещё один, чуть меньше. — Смотри, — обвожу я его по контору. — В лесу была эвокация, а это… Инвокация. Значит, есть ещё один круг. Надо проверить помещения. Особенно жилые корпуса. — Через него установили связь с Бафометом? Я пробираюсь глаза по строчкам, и мои глаза раскрываются всё шире и шире, пока и вовсе не перестают моргать. — Нет, с Амоном, — подталкиваю книгу Каллуму. — Никогда не видела такого прежде. Это призыв Бафомета через своего слугу. Круг первый — инвокация, где достаточно одного человека. Транслятора. С его помощью произошло слияние. Когда вызывающий обозначает свои намерения. Уверена, если пройдёмся по территории с детектором электромагнитного излучения, найдём его. В отличие от второго, он должен сохраниться до конца ритуала целым. Надо искать в помещениях. Каллум зачитывает строчки: — «Эвокация требует свободного от препятствий пространства — дышащее, не заключённое стенами», — он отрывает от страницы глаза. — Поляна. — Да. — «Каждый должен занять своё место, как обозначено на рисунке», — проглатывает строчка за строчкой Каллум и перелистывает назад, чтобы рассмотреть круг и гексаграммы, после чего возвращается к тексту. — «Только так произойдёт инициация. В дальнейшем, чтобы эвокация сработала, необходим ретранслятор и возвышение одного из инициируемых. Во имя пришествия Высшего рукою слуги своего. Примечание: остерегайтесь появления воплощений из плоти и крови». Каллум несколько раз повторяет написанное и обращается ко мне: — Что это означает? Я чувствую, как к коже липнет мёртвый холод. Он пробирается в сухожилия, мышцы и кости, знаменуя собой череду ужасных событий. — Мой атаме был украден не случайно, — сдираю я остатки лака с ногтей. — Помнишь, как всё произошло? Я переступила круг, не зная, что стану завершением части ритуала. Именно тогда открылась лазейка в промежуточный мир, сводящая змей и птиц с ума, и в то же время умирала Джосолин Нёрс. И, похоже, я стала тем самым ретранслятором, который усилил магию, — следующие мои слова повисают в воздухе: — та, что стоит одной ногой в могиле. Мне хочется открыть дверь и прикрикнуть на строителей, чтобы они перестали стучать, сверлить и смеяться. До того сильно пульсируют мои виски. — Но ритуал не закончился призывом Бафомета, — продолжаю через силу я. — В Промежуточный мир проник его слуга — Амон. И то, что у нас считается, подчинением, в Аду устроено иначе. Амон и Бафомет — Высшие. Понятия «слуга» и «хозяин» имеют более глубокое значение. «Служить», а не «принижаться». Я встаю, чтобы размять затёкшие икры: — Амон буквально пожертвовал своим физическим проявлением в мир ради Бафомета, а мог бы заполучить любое из инициируемых тел. Слышала о таком благородстве, но никогда не сталкивалась. — Отсюда поподробнее. Я беру в руки скотч и канцелярский нож. — У Амона, — поднимаю нож, — появилась возможность вселиться в транслятора, и именно поэтому в лаборатории под ногтями Джосолин обнаружили ДНК змеи. Возможно, транслятор не осознавал, что именно произошло. Как не догадывался о появлении последствий — тварей. — Или же знал, но не мог ничего сделать, — поглаживает переносицу Каллум, сосредоточенно думая. — Или вовсе не хотел сопротивляться, — предполагаю я. — Это предстоит выяснить. К тому же с момента инвокации демон часто способен влиять на человека: нашёптывать, манипулировать, пользоваться слабостями и соблазнами. — Из-за связи. Мы изучали это в колледже. — Да, — я трясу скотчем. — Бафомет ждёт завершения всего ритуала. Однако его планы нарушились, когда Дафна смогла себя защитить. Те твари, «воплощения из плоти и крови», могли убивать и дальше. Одного за другим. Каллум теребит крест на своём галстуке и мечется взглядом от меня к книге: — Хочешь сказать, что умереть должны все, кто был в круге? — Нет. Прочти предпоследний абзац. — «Для завершения ритуала возвыситься должны не менее трёх инициируемых. Дочь Лилит, сын Адама и грешник, избранные Высшим устами слуги, возвышенные рукою грешника. Смерть сына Адама откроет проход в лимб, и чрез него глазами Высшего узрит грешник», — Каллум обдумывает. — «Дочь Лилит», должно быть, мисс Нёрс. Одна ведьма мертва. А лимб — Промежуточный мир? Одного не пойму. Зачем было убивать мадам? Я обдуваюсь блузкой, потому что чувствую, как становится жарче. — Она что-то узнала. За это она поплатилась. — Тогда следующие жертвы — «сын Адама» и «грешник»? — закатывает он рукава, обнажая реки вен. — Мальчик и… — Не знаю. Не знаю, — выхаживаю я. — «Избранные Высшим устами слуги». Не все из них должны умереть для пришествия в наш мир Бафомета. Достаточно трёх. Причём тварь лишь побочный эффект — не оружие. Убийство должен совершать некий «грешник». Видимо, тот, кто и запустил цепь событий. А жертв указывает слуга — Амон. Моё дыхание становится сбивчивым, и я останавливаюсь: — Вероятно, твари не способны избирать жертву, а действуют… по своей воле? — Похоже на то. Что, если Джосолин выбрала Дафну не просто так? И это не входило в планы призывающего. Возможно, это напугало и замедлило убийцу. — Из-за Артура? — удивляюсь я. — Ревность — сильный рычаг. — Соглашусь. Каллум показывает мне смятый лист, где каждый ученик обозначил своё место в момент призыва: — Мы сможем определить, кто транслятор и, следовательно, виновный в цепочке событий? Я отрицательно качаю головой. — Боюсь, что нет. На рисунке нет обозначений. И если «грешник» — сам транслятор, то, возможно, он и не подозревает, что тоже должен возвыситься. — Умереть. — Умереть, — повторяю я, а язык еле волочится из-за сухости во рту. Каллум откладывает книгу и вытирает руки о брюки: — Давай сфотографируем страницы и выйдем уже отсюда? Я чувствую себя, как в склепе. — Надо отыскать первый круг. — Да. Начнём с этого. Мы аккуратно упаковываем всё по коробкам и запечатываем так, чтобы никто не заметил повторного вскрытия. На выходе я вновь разыгрываю сцену, но рабочие уже не обращают на нас никакого внимания. — Спасибо, — протягиваю я ключ женщине с ресепшена, которая увлечённо печатает что-то в ноутбуке на коленках. — Вы нам очень помогли. Она забирает на ощупь ключ и кладёт его на место, а мне отдаёт верхнюю одежду. Именно в этот момент я аккуратно перегибаюсь, чтобы вернуть бейджик. — Надеюсь, вы мне не создали проблем? Я невинно улыбаюсь. — Что вы! — Ремонт масштабный, — помогает мне надеть пальто Каллум. — Инквизирию снова поступило жирное пожертвование? Она хмыкает. — Ещё как. От папского нунция. Каллум застывает, точно увидел призрака. — Уверены? — А я похожа, — открывается от ноутбука женщина, — на неуверенного в себе человека? — Нет. Прошу прощения, — тянет меня на выход Каллум. — Спасибо за содействие следствию. Всего хорошего. Он наклоняется ко мне и говорит прямо в ухо, прикрытое волосами: — Похоже, мой отец проспонсировал убийства в Бёрнхеме. [1] Американская художница (живописец и график), одна из наиболее известных представительниц трёх «великих дам» импрессионизма (наряду с Мари Бракмон и Бертой Моризо). [2] Французская художница. [3] С фран. «Моя куколка». [4] С фран. «Мой маленький цветочек». [5] Описываемый процесс по защите экспонатов в действительности происходил к Великобритании перед началом Второй мировой войны, а подготовка к нему началась за пять лет до. Персонал музеев проходит обучение по перемещению музейных шедевров, и в 1939 году работа перешла в активный режим. Тысячи экспонатов упаковывали и эвакуировали в безопасные места, подальше от центрального Лондона. [6] Американский сериал в жанре политического триллера. [7] Символ (или комбинация нескольких конкретных символов или геометрических фигур), обладающий магической силой.