Для нас

      И он смотрит на себя в зеркало и думает, когда же он успел до подобного докатиться. Слёзы всё идут и идутю капая вниз, кажется вместе с ними смешалась и кровь из носа. Стоп, кровь? Теперь бледное лицо кажется ещё белее на фоне немного размазанной алой блестящей ленты, иногда кровь попадала в приоткрытый рот, оставляя за собой металлический солоноватый привкус. Но в основном она падала вниз на раковину, стекая и смешиваясь со слезами и водой. Хотя, по ощущениям, слёзы закончились, просто глаза немного мокрые и всё. Убирать беспорядок на лице совсем не хотелось, да и сил в общем просто не было хоть что-то сделать нормальное и не совсем. Он смотрит в свои глаза, кажется они перестали отдавать ярким голубым светом, потемнели и потускнели, стали похожими на грязное мутное озеро. А может всё кажется из-за плохого освещения и прошедших слёз? Хочется как-то скинуть свои проблемы на не тот день, на то, что встал не с той ночи, на то, что луны просто нет на небе. На что угодно, лишь бы себя оправдать в своих глазах, мол всё с ним не так плохо. А может это просто очередной приступ рецидива и ничего больше. Мерзость, ему опять тошно от себя и всего окружения, от каждого предмета, что существует в этом странном и таком чужом мире. — Всё хорошо? Не говори, что ты опять пробуешь вскрыться — отвечать на эти вопросы совсем не хотелось. Он равнодушно смотрит вниз, в окровавленную раковину, кровь из носа больше не идёт, но пока не свернулась. Умирать не хотелось пока что, может из-за чувства вины и осознания, что есть человек, что всё же волнуется за него. Уход был бы слишком эгоистичным и высокомерным поступком. Он сделает это как только останется наедине слишком долгое время, но этого не будет наверняка, Вова бы не хотел об этом думать. Слишком больно рассуждать на тему одиночества. Один он не справится с собой. Так, надо ж всё же ответить. — Нет, я. Я скоро выйду. — его голос дрожит и звучит до отвратительного жалко. От этого хотелось бы ударить себя головой об раковину так, чтоб шея сломалась. Но нет, нельзя же так думать, смерть никогда не будет и не станет хорошим выходом. Смерть похожа на вирус, что заражает толпы людей. В ней нет романтики, а лишь кровь, бесконечный страх, последние судороги и глаза на закате. Она долга, мучительна и одновременно внезапна, безболезненна. Смерть похожа на тишину, покой и на крики с выстрелами, у неё много обличий. Надо жить, надо жить, надо блять жить. Просто жить, иначе это будет обесцениванием множества процессов, прошедших в организме за пару десятков лет, а также некоторых тёплых воспоминаний, что могли вызвать улыбку и хорошее чувство, хоть какие-то были, особенно за прошедшие пару лет больше всего. Так вдох, затем выдох, вроде не сдох, значит надо уже вылезать отсюда, может пора уже опять собираться на работу.       Всё, как обычно, ничего не изменилось. Мир всё кружится планетой вокруг солнца, снег пока что лежит там где должен лежать. Звёзды все так же светятся и мерцают в космической глубине. Ничего не изменилось, но было ощущение, что жизнь раскололась на до и после. Но может это всё просто кажется? Так тогда откуда это ощущение, шестое чувство может говорит дважды за жизнь? Хотя почему дважды, может и больше, просто сливается вместе с привычной тревожностью. Хотя в последнее время с ней становится всё хуже и хуже, превращаясь в какой-то огромный неконтролируемый страх. То хорошо, то плохо, когда всё наконец станет стабильно? Или всё настолько сложно, что нельзя? Может это всё хорошее наступит когда Вова наконец не…. — Сука, ты нос себе разбил что-ли? — блять, нос же до сих пор в крови, как он мог забыть об этом. А мог бы сразу вымыть лицо и не париться с этим всем, искать ещё слова чтобы заговорить вновь. — А, нет, видимо забыл умыться. Всё нормально, честно. — Последние слова он скорее говорит себе, нежели кому-либо, просто надо быть уверенным, что всё хорошо. Вова улыбается, но ему кажется что улыбка его совсем не искренняя, уродливая, поэтому скоро её убирает с лица. На этот раз вода была какой-то обжигающей, нет не горячей и не холодной. По ощущениям, будто концентрированной перекисью облили множество ран или в эти же повреждения добавили много соли. Может психосоматика, потому что на лице нет ни одного ожога или раны. Оно всё такое же бледное и печальное, как и было весь совсем недавний и короткий сегодняшний день. Глаза стеклянные, как у куклы, кажется если их выбить, то жидкость не польется, глазные яблоки вылетят и покатятся с шорохом по полу. Он шепчет: Всё хорошо, хорошо… — Я так понимаю вечером нас уже не будет в границах города? — его голос безразличен, он явно не заинтересован во всем этом. Он ничего не хочет, в голове всё время какой-то идиотский кровавый пиздец, смешанный в тоской. Тоской только по чему? Его ничего не держит здесь. — Больше, мы не будем больше в этой стране. — это Лёня говорит тоже тихо. Конечно, он всё же не очень уверен в своём решении, оно ему сейчас уже казалось детской забавой, но отказаться не смел. Бросать слова на ветер смысла нет, как и повернуть назад в принципе. — там и наше будущее… — …Быть застреленными на границах или подорванными минами. Так, Жучок? — конечно, он скептически относился к этим байкам про бомбы на границах, но всё же они отложили свой отпечаток в памяти и страхах. Вова закатывает глаза, всё же пониманию что говорит опять что-то «плохое», надо бы уже наконец держать язык за зубами и перестать язвить, но при нынешнем моральном состоянии не выходило совсем. — Ой, не будь букой, надо мыслить оптимистичнее. — конечно, никто из них двоих не мог мысли так от слова совсем. Лёня боялся проиграть хоть на немного, а Вова старался размышлять реалистично, по крайней мере старался, выходило удачно не всегда, но уже дело вкуса. Амурский усмехается так, будто бы ему не стыдно за всё и не страшно, а после целует в щеку парня. Приморский слишком устал и не выспался чтобы как-то отреагировать, не смотря на то, что любое проявление любви он просто обожал всей душой. Он любил греть чужим руки в холод, иногда целовать в нос перед сном. — вот я улыбаюсь и ты тоже улыбнись, у тебя ж хорошая улыбка.       Вова широко раскрывает глаза, не верит сказанному Лёнькой. Он отводит взгляд в сторону, после немного краснеет и аккуратно почти незаметно улыбается, в этот момент он бы хотел, чтоб было совсем темно и его выражения лица не было бы видно от слова совсем. А может вообще лучше стереть из воспоминаний этот момент, как-то неловко от всего происходящего. А Лёня пуще прежнего улыбается, гладит по голове, от этого на душе удушающе тепло, спокойнее обычного. Получается это и есть лекарство от всех моральных и бредовых бед, любовь — это своеобразное диковинное спасение? А можно относиться всё равно немного скептически? — Да брось ты, улыбка у меня обычная. — Вова смотрит вниз. Нет, может быть он и поверит этим словам, но не сегодня и не здесь точно. Всё же улыбка одинакова, безчувственная, искусственная. Так и все остальные у него в прочем тоже. — у всех такая же, не стоит преувеличивать. — А я бы сказал что самая лучшая, моя любимая. — Лёня смеётся, а Вовке сейчас всё кажется, что это тот же Лёнька, в которого он с самого начала влюбился. Даже глаза опять заискрились солнечными проблесками. — душевная такая, красивая, такая бывает только одна, поверь мне. У каждого своя, понимаешь же? Хотя… конечно понимаешь, ты ж не дурак, вот знаю точно!       А он стоит весь такой смущённый, не без румяных щёк естественно, неосознанно криво и по-идиотски улыбается. Руки всё ещё мокрые, с них время от времени капает вода и кажется от неё и немного холодные. Он выглядит по-странному причудливо и чуть растерянно. Да и ещё молчит будто воды в рот набрал. Нет, он бы сказал что-то, да только вот что говорить? Типа «спасибо» или что? А парень так хочет заговорить о чем-нибудь, да только не может из себя и слова вытянуть. Как-то неловко. Да и тишина больно странная, пугает и звучит слишком удушающе. Её хочется съесть, уничтожить чем-нибудь, например условно взорвать или застрелить. Хочется, чтоб она пропала раз и навсегда, а после никогда не смела появляться в тот момент, когда в ней меньше всего нуждаются. Может попробовать подобрать слова, но выйдет ли вообще что-то нормальное?       Может придумать какой-нибудь ответный комплимент, что бы вот только подчеркнуть? Если задуматься об этом, то глаза пробежат сначала по светлым волосам, лицу и рукам, кончикам пальцев, заканчивая одеждой, её мелким деталям и просто именем, характером и всем внутренним миром. Жучок всё жужжит и жужжит о своём, местами о хорошем, а может и про что-то тревожное, но не всегда же. И про всё это всегда есть много что рассказать хорошего, вот только Вова не скажет всего этого. Просто потому что выразить это всё нормально не выйдет наверняка никогда, чтоб это не выглядело как-то слишком странно, чересчур неправдоподобно и тупо. Может лучше промолчать, время есть, момент придёт когда найдутся приличные слова, то он обязательно скажет их прямо в лицо ни капли не стесняясь. Может быть когда-нибудь в будущем, но не сейчас, не в это сонное странное мгновение. — Ты чайник поставил? — Конечно, как быть без утреннего чая в кругу самого прекрасного человека из тех, которых я встречал! — Может перестанешь с утра пораньше забрасывать меня комплиментами? — Почему нет? Я думал, тебе нравится это. — Нет, нравится, конечно. Просто… — но Вова не успевает договорить фразу, так как его быстро перебивают. В принципе, не удивительно, так что не страшно. — Ну вот не бубни мне тут тогда, милый.       Чайник шумит, жирно намекая, что чая пока ещё рано ждать, как и кипячёной воды в принципе. Повисло молчание, хотя сказать было много чего. Только вот никак выразить нормально невозможно, может быть во всем этом есть хоть капля некоторого вымышленного смысла. Кажется, за окном идёт снег, кусочки снежинок распадаются и с приглушённым хрустом костей падают вниз. Они быстры и легки, как мёртвые сухие бабочки, у которых отвалились крылья и вытекла вся жизнь. Всё мимолётно и одновременно будто бесконечно. Но это только по тихому звуку, потому что мало что видно в чёрной бездне пяти утра, когда почти все кругом спят. График не говорил вставать в это время, но разве кто-то смотрит на них сейчас? Всё равно во всем этом смысла уже не будет, если они уйдут отсюда вечером. Только вот как жить без всех тех строгих графиков, что были и останутся скорее всего в прошлом?       Хотя почему вдруг всё должно быть просто. Жизнь не сможет быть лёгкой никогда, всегда что-нибудь или кто-нибудь будет пускать палки в колеса и ждать, когда ты упадешь и разобьёшь коленки. Всё по классике. Итак, время пол шестого утра, неумолимо хочется спать, но если уснуть, то есть риск проспать и опоздать на работу. Лампочка начинает мигать, будто что-то говорит и предупреждает на своей азбуке морзе, жаль никто в этом помещении её не знал. Кажется по звуку чайник немного утихает, значит скоро вскипятиться вода и можно сделать чай. Может от него станет немного лучше, ведь чай это вкусно, тепло и хорошо. Должно же быть то, что спасет это идиотское и невероятно тяжёлое утро. Это обязательный пункт в каждом дне, нельзя жить только плохим, иначе совсем в апатию впадешь и не выйдешь больше никак и никогда.       Впереди уже ждёт новый день. Новый тяжёлый и суровый осенний почти ноябрьский снежный день. И хочется его совсем вычеркнуть из жизнь, ни разу не вспоминать, а лучше было бы чтоб такого дня не существовало в этом году. Из мыслей был лишь образ петли, прикрепленной к потолку, а в ней болтается мёртвое тело. Концы стоп едва касаются упавшей табуретки, на ней нельзя было бы удержать и стоять. Но это, безусловно, всё навсегда останется в мыслях. Вова никогда не даст себе умереть от своих же рук, по своей вине, не в этой жизни. Уж лучше быть убитым болезнью или от рук кого-то другого, а может в звенящей пустой тишине и печальном одиночестве, забвении от и старости, хотя от неё никак нельзя умереть. В общем, много всяких сценариев.       Чайник даёт о себе знать, когда скромная струйка светлого пара медленно, будто крохотным облаком летя, идёт к потолку. Щелчком быстро исчезает яркое голубоватое пламя из комфорки, хотя белые клочки всё плывут и плывут вверх исчезая, подобно воспоминаниям о прошлом. Всё исчезнет, рано или поздно должно. Сотрутся под влияние времени хорошие и плохие моменты, но тело всё помнит. Шрамы и привычки также просто не исчезнут увы никогда, как бы сильно не хотелось этого. Холодно, а значит надо бы и добавить ещё тепла. Пора бы уже налить чаю, не так ли? В общем, для этого надо подготовить кружки, возможно сахар, о чем пожалуй они оба забыли.       Всё же шкаф в посудой был ближе к Вове, поэтому доставать две злосчастные случайные кружки пришлось ему. Лёня же, чтоб не чувствовать себя как-то ущербно и чересчур неловко за то, что сейчас ничего не делает, налил в них кипяток с остальными важными составляющими чая. Он, в принципе на вид как обычно, вкусный, вероятно чуть сладковат, оставляет после себя небольшое приятное, но к сожалению кратковременное призрачное тепло. Впереди новый день, пускай же он будет хоть немного лучше тех, сто были ранее. Это будет самая верная и желанная мечта, не обязательно только Вовы, может Лёня тоже так считал. Впрочем, все люди (а может и нелюди тоже, кто знает) любят хорошие события в жизни, это характерная черта всего живого и существующего.       Мысли в голове повторяются, словно поставили пластинку с одной песней и запретили её менять. Слова, что никогда не будут озвучены вслух, немного смягчаются теплом и сладостью чая, но тем не менее они остаются похожими на комок тревожных противоречий. С одной стороны страшно это всё: человек всегда будет испытывать тревогу перед неизвестностью, а с другой — было всё равно, жить Вова уже не жил давно, а существование уже даётся крайне тяжело. В бренном существовании нет смысла, раз оно не приносит никакого удовольствия. Последнее же может принести только настоящая и светлая жизнь, этого нельзя позволить всем, увы. То ты недостаточно богат, то недостаточно здоров, любим, должна быть какая-нибудь мечта и желание видеть будущее, слишком много факторов и рисков, ведь можно потерять всё в одно мгновение. А жить-то хотелось также, как быстро и без дальнейших мучений сдохнуть — настрадался.       Время показывается всё те же цифры, будто бы ничего и не изменилось. Впрочем, он частично не удивлен в этом, ведь оно такое наглое и безыскусное — всё смеётся и смеётся себе над всем миром и называет людей неприличными словами, пока течет себе неспокойной рекой, в которой спуталось великое множество огромных камней, отчего и течение странное. Время никогда не пойдет ни к кому навстречу с распростёртыми объятиями, никогда! Да и вообще… — …Вова? Вова, твою мать! Ты вообще меня слышишь? — чувство, будто Лёне кажется это несколько смешным — он улыбается и щелкает пальцем перед глазами Вовы, пока тот отключился от реальности и о чём-то в который раз за утро задумался. Парню немного неловко, наверное всё же стоило поспать подольше, чтоб такого больше не случилось. — А? — он непонимающе смотрю на Амурского. Пожалуй надо быть в реальном мире, чтоб потом за себя стыдно не было. — Хуй на! Ты живой там или нет? — он почти невесомо щелкает по кончику носа. Конечно, Лёня шутит, но это всё звучало как-то обидно. — Чай пить будешь или мне вместо тебя допивать, а то остыл уж весь.       Естественно, к чаю Вовы он даже не посмеет притронуться, это в мыслях он не представит этого. Во-первых, это не его чай, не ему сделан, а во-вторых, Лёня не любит слишком сладкое, три чайные ложки сахара уже звучат по-варварски, а на вкус тем более, ужас да и только, но осуждать нельзя. Ну, а в-третьих, ему и своего вполне достаточно, Лёня ещё не допил до конца — ещё примерно половина или треть осталась. Значит, точно нельзя пить чужой чай, разговор закрыт даже если не начался! Он смотрит, как Вова всё же принимается за чай, может и правда немного тоже залип. Точно надо спать просто, даже при таких неудобных ситуациях, как вчера вечером и с такими же тянущими и нудными мыслями, внушающими бессонницу. — Ага, сейчас. Мне… — он запинается, будто сомневается в своих словах, хотя это было правдой. Он ищет оправдание всему, что с ним происходит, в общем как всегда. — мне кажется, что он должен ещё остыть. — Куда сильнее, он уже ледяной, ждёшь когда совсем в лёд превратится? — нет, он сейчас бы взял и влепил бы сильного подзатыльник, но потом Лёня вспомнил, что это так просто не работает. Раз с ним не сработало, значит и с Вовой тем более, пускай тот и выглядел морально более хрупким и уязвимым. Ранить его совсем не хотелось, просто потому что Лёня знал, пускай и совсем немного больше. Амурский быстро пододвигает чашку ближе, удивительно как её содержимое не расплескалось, видимо ловкость рук и ничто более. — Ты слишком навязчив, торопишься куда-то в такую рань? — Вова конечно пьёт из кружки, вроде привкуса таблеток не было, как в одном из миллионов случаев из прошлого (и то это было не в этом городе). Хотя, почему у него такие мысли о Лёне, мерзко. Он не смог бы просто, у него не хватило бы сил и желания провернуть подобное. Не здесь и не сегодня точно. Он улыбается, смотря на растерянного парня. — Остывший чай невкусный же, вот и говорю. — Лёня закатывает глаза, давно уже привык к подобным высказываниям и признаться, он устает от подобных шуток. Если это всё-таки шутки, конечно. А если нет, то как-то обидно даже, что тебе не доверяют и считают каким-то извергом. Лёнька пытался сделать из себя образ приличного и психически уравновешенного человека, но куда запихнуть вымышленное шило из жопы, желание искать приключения на одно место и ебучую эмоциональность. — ну как? Вроде нормальный, как по мне. — Ага. Так-с, сколько времени только, а то не знаю уже, может пойти собраться на работу пораньше. — и Вова опять не допивает чай. Признаться, эта привычка (если это так можно было назвать) жуть как раздражала, но Амурский предпочёл, как обычно, промолчать. Из-за комнаты донеслось громкое — Охуеть, шесть восемнадцать утра! Вот это мы конечно посидели. — Собираться что-ли начнёшь? Не рано ли? — кричит ему в ответ Лёня, ему было как-то лень сейчас уходить (хотя надо бы). Его как-то насмешили эти ругательства, почему-то именно с голосом Вовы они звучали иначе — менее грубо, скорее комично и до забавного мило. — Да не, но скоро надо будет и тебе тоже, кстати! — нет, он не хотел совсем собираться. Единственным его желанием было забиться в угол и тихо, так чтоб никто не услышал (он не любил плакать при ком-то, даже при Лёне), заплакать ещё раз, но увы, даже на плач сил не было. Не было сил просто ни на что и каждый шаг давался с трудом, но ведь кому сейчас хорошо? Никому, наверняка. За окном чуть светлеет, скоро появится солнце и время пойдет с новой силой, начнётся очередной утомляющий день сурка. — Я, думаю, не пойду. — Амурский закатывает глаза, хотя понимает, что излишне — всё равно никто не увидит. Остаётся только ждать немного усталого и раздражённого комментария Приморского, что будет через… — А надо. Все же идут… — Вова запинает, но после продолжает. В этот раз слова звучат так почти не слышно, приглушённо, будто бы он себя морально насилует и вот-вот от этого опять заплачет. Может быть и правда всё так было, но нет, надо быть более спокойным, другим — точно не собой. После случившегося так хотелось этого — скрыть себя и забыть о том, что он когда-то мог быть другим, не таким как все. — …значит и мы должны тоже. Так будет лучше для нас. — А если для нас это не будет лучше? — голос звучит как-то близко, от чего Вова вздрагивает и немного испуганно смотрит назад, прямо в чужие глаза в дверном проёме. Пожалуй, они никогда не поймут до конца друг друга — почему тебе так хочется смириться со всеми бедами и жить так, будто их никогда не было? Вова?       А он не знает что ответить на подобное. В голове отсуствуют различные варианты высказываний. Выбора нет. Даже если отвечать честно, то слов не находится, от этого всего (а может от стресса и недосыпа) немного болит голова, но это не так и страшно, можно перетерпеть. Нет, но надо же что-то сказать, нельзя оставлять вопросы без ответов. Страшно и непонятно. Он опять хочется забыться в чем-то или ком-то. Всё будто бы намеренно, специально стихло и ждёт. Вокруг повисло сильное напряжение, удивительно как не ударила сюда молния. Тогда все бы сгорели и не приходилось бы оправдываться и что-то говорить. Было бы лучше.       Вова отводит глаза в сторону, куда-то вниз рассматривая всё вокруг. Когда-нибудь он глазами проделает дыры в этих местах, такие дыры как в сердце и в остатках здоровой психики, если таковы остались конечно. В этом, кстати, Вова с каждым днём всё сильнее сомневался. Видимо жизнь его не так и сильно любит, скорее крепко ненавидит и делает смерти, но ничего страшного, это же взаимно. Больно конечно, но со временем пора бы и смириться. Но нет, это же как-то неправильно, всё неправильно. Неправильно быть собой, неправильно притворяться и быть лицемером. Неправильно. Неправильно. Неправильно! — Просто. — он опять поднимает глаза на Лёню. Сказать чего-то адекватного невозможно, сознание Приморского едет и падает, царапает коленки и ждёт когда его пристрелят, а после наконец перестанут мучать. Он делает вдох, затем такой же быстрый выход, продолжает. Звучит всё метафорично, без вкуса. — хочется забыть всё и стереть все границы своей истории. Я хочу закопать воспоминания.       Амурский смеётся с этих слов. Вова знает, что никто и не собирается понимать его странные метафоры и высказывания. Он так говорит просто потому что, многие не принимают напрямую другие мысли, что отличные от своих. Может он ничем не отличается и от остальных, но это не так важно сейчас для них. Всё равно, скорее всего, мир одинаковый и везде люди такие же; но это уже, наверное, потом. Даже те люди, что по ту сторону от решёток и сетей с заборами, если они есть конечно. В детстве люди сверху ртами старших, таких же «низших», говорили о том, что там пустота, а после о том, что там «грязный» народ. Было от всего этого слишком много несостыковок, и, к сожалению или к счастью, неизвестность манила раненный и едва понимающий всё вокруг разум. Может и правда все кругом врали? Или это просто сильно искажённая частица правды? Почему всему «высшему» совершенно плевать на остальных? — Ты точно уверен в своих словах? — продолжает Вова, делая акцент на каждом слоге. Его глаза стеклянны и пусты, как у слепых. Он не смотрит на Лёню, скорее куда-то сквозь его, в пустоту. Кажется, весь рассеянный остаточный лазурный блеск безвозвратно испарился под действием тяжести и давления окружения. Он улыбается, но уже не так добродушно и открыто, как пару лет назад — не так мечтательно. Эта улыбка была скорее саркастичная, похожая на ироничную насмешку над чем-то или кем-то, и такая же пустая, как и её мотивы. Амурский опять делает вид, что это не из-за него, хотя давно уже готов себе за подобное свернуть шею. — Конечно. — Да, конечно! Конечно, он в который раз врёт всем вокруг и, в первую очередь, себе. Он бы уже передумал, но нет, нельзя. Это пока всё, возможно, выглядит странно и недодумано, надо утром дорешать все оставшиеся пробелы. Он определенно справится, он слепо в это верит, пускай с каждой секундой всё сильнее и сильнее сомневается. Это разочаровывало, но значило ли, что надо просто сломать себя так, чтобы забыть об этом чувстве, по возможности ещё не вспоминать. Сознание создаёт впечатление, что это травма для психики или наоборот, вспоминать об этом много-много раз. ***       Оставшаяся бо́льшая часть дня прошла как-то в тумане. Воспоминания о нём шли будто бы сквозь толщу воды, а также можно сравнить с показом телевидения при плохом сигнале, где то и дело расплывалось изображение и мелькал белый шум. Хотя почему это резко стало совсем не интересно, всё равно в будущем Вова бы предпочел этот день сжечь и ни разу не вспоминать, как и остальные неудачные дни, но до этого надо дойти. А пока одинокий шаг до дома в темноте вечерних улиц. Он считал, что пройдясь по улицам (пока есть время) он, наконец, успокоится и получится рассеять весь ужас из головы. Искренне довольно печально, что в этот раз не сработало, но хотелось бы. Жаль.              Голова переполнена разным мусором. К великому сожалению, он не физический и это никак нельзя убрать, как бы сильно не хотелось. Его частицы въелись в кору мозга, став частью личности, только вот они неправильно соединили осколки разбитой психики, но это уже и не важно в этот момент, поздно. В голове то и дело мелькали те странные мысли, противные фразы, ненароком сказанные им или в его адрес. Этот странный, вечер давил своим присутствием, как и видимо последующая за ним бездонная ночь. Хотя почему вечер и странный, он такой же, как и остальные. Итак, вдох, затем выдох, кажется Вова начинает понимать чувства курящих, пьющих или наркоманов, что пытаются привычкой мысленно убежать «туда».       Он ненадолго остановился. На небе, таком тёмном и бездонном, где лишь изредка пролетали облака, сверкали своей надеждой звёзды. Они соединялись в созвездия, но названий их Вова не помнил. Кто-то говорил в детстве, только вот воспоминания всё не приходят в голову. Пошёл мелкий снег. Он был похож на крошки манной крупы, невозможно рассмотреть рисунка снежинок. Возможно им просто всем сломали все кости и убили, напоследок скинув с неба и облаков. Это звучало так странно, но так близко к душе, словно это и есть рассеянное от тумана будущее. В нём Приморский хотел видеть смысл и в душе рисовать хороший финал. А самое для него главное — в будущем есть не только он один. Одному быть слишком тяжело.       Но в этот единственный раз дома, если это место таким можно назвать, было, будто намеренно, по-особенному уютно. Было спокойно, что очень удивительно, ведь Вова в последнее время слишком часто боится и тревожится. Кажется в окраинах разума звучали какие-то тихие, едва уловимые, знакомые отголоски эмоций, менее громко чем обычно. Кругом было тихо, ведь это короткое затишье перед бурей. Всё так просто не бывает, этому его научила жизнь подкидывая новых и новых палок в колёса, ожидая пока коленки парня окончательно не покроются кровью смешанную с фаршем из разодранной плоти. — Идём? — голос Лёни совсем не навязчив сейчас. Конечно, это был вопрос, но он звучал всем иначе, скорее как утверждение, приказ. Приказов Вова не любил никогда, они в его мыслях звучали подобно очередному насилию. Хотя надо слушаться, плевать кого и суть указов, так его научила жизнь. Нет смысла бороться. Вместе с этим кажется появилась ещё одна трещинка в сердце. Больно, но терпимо. — Да. — он это говорит пытаясь не задохнуться от моральной боли. На языке всё вертелась фраза «я не хочу, ты точно так считаешь нужным, стоит ли это того?». Он просто уже сомневается абсолютно во всем и не верит практически ни во что. — Тогда вперёд, хули стоишь? — он усмехается, всё также тепло и мило, как и прежде. Вова опять теряется в этой улыбке. Счастливые, или как минимум искренне улыбающиеся, люди это его чёртова слабость. Он ненавидит, презирает это и одновременно обожает. Противоречия убивают. ***       Снег всё ещё шёл. По зрительным ощущениям маленькие частицы манной крупы превратились в белоснежные перья разорванных подушек. Они медленно падали вниз, подобно настоящим, изредка под порывами ветра рвались. Вокруг темно, но это неудивительно ведь время на то, чтобы жить вышло. Светит только небо и то, совсем тускло, звёзды и тонкий, подобный хлипкой нитке, месяц растущей Луны едва заметно сверкали. Они не привлекали никакого внимания. А ещё всё та же тишина, что въедается в мозг навязчивым пугающим звоном, он был похож на язвительный смех. — Нас разве не заметят? — Я проверил информацию, здесь разве что браконьеры могут быть, но я думаю что среди холода они не полезут за животными, коих здесь и так мало. А те сдохли скорее всего, ну я считаю так. — Лёня ещё раз смотрит на Вову. Может это последний раз когда тот видит его в подобном состоянии. Он недовольно вздыхает. — блять, замёрзнешь же, ща сделаем тебе тепло. Идиотина, ты, Вовка.       Оскорбления не звучали таковыми, они какие приятные, смешно звучащие от него. Лёня остановился, а после снял свой шарф. Смотрит, всё привычно улыбается и немного неряшливо повязывает на Вову. Вышло скорее всего не очень, но на душе и правда теплее, Амурский что-то кладет в чужой карман, что оставляет за собой вопросы. Приморский непонимающе смотрит в него, видно не время задавать лишние вопросы. Потом посмотрит. Спокойно даже, хорошо. Кругом всё ещё тёмные серые силуэты жилых зданий и крохотных магазинчиков пригорода, они прошли достаточно. Нигде не горит ни один, даже самый крошечный, похожий на мимолётную искру, огонек света, на парковках спал мёртвым сном какой-то транспорт, в темноте их словно различить поимённо. Ни единой живой души кроме них, двоих идиотов, что возомнили, что смогут всё.       А впереди лес, густо усеянный высоким снегом — редко кто ходит сюда. Высокие деревья, одетые в белые пушистые одежды, казалось могли с легкостью коснуться неба и сорвать оттуда все звёзды. Может это они уже и сделали своими пушистыми ветвями. Изредка их рукава осыпались с тихим, едва различимым шорохом. От снега, если не от ветра, что шёл будто где-то сверху и чуть дул в лицо, начинали мёрзнуть ноги, но это только значило, что нельзя останавливаться. Впереди всё казалось мутным и туманным от снегопада. Ряды деревьев стали немного реже, а сугробы — выше и начинали достигать колен. — Так, я иду спереди, а ты за мной. — выдыхает Лёнька и немного ускоряет шаг. Вове остаётся только поспевать за ним, хотя чувствует, что устаёт и ему тяжело. В голове опять тревожные мысли, будто бы что-то не так. Тихо вдали шуршат ветки деревьев, слышно как падает с них снег. Чувство, будто вдали совсем светло, там будущее. А вместе с тем вдали, пускай и относительно близко и Лёнька. Жучок похож на солнце, тоже яркий. Может и правда жизнь такая хорошая и добрая, а время умеет лечить. Эти мысли слишком непривычные, но такие тёплые и кажется, что идти стало легче. Вова впервые за долгое время улыбается, а в глазах на миг вновь засверкал живой лазурный блеск, похожий на крохотное озеро.       Прозвучал выстрел. Один. В тишине он звучал почти оглушительно, кажется что вместе с ним остановилось сердце Вовы. И всё, словно в замедленной съемке, где мутный силуэт впереди падает в сторону замертво в плотный, но тем не менее пушистый снег. Он стоит за деревом и смотрит на то, что другие люди спорят. Что они вообще здесь делают? — Блять, ты человека убил! Я же говорил тебе, что не животное это, какого хуя ты вообще решил в такую ночь идти. — Да здесь не ходят другие, не заметят, вот скроем снегом, может позже решим. Здесь же никого нет. — Точно ли нет никого? Ты уверен?       Вова осел, но держась одной дрожащей рукой за дерево, а другой прикрывал рот, чтобы не закричать, наблюдал. Тело кажется едва виднелось спустя время из-под снега. А рядом с ним пятна, от них страшно. Мыслить было слишком трудно, всё спуталось и потерялось. Сердце стучит слишком быстро и громко, чувство будто бы он тоже не доживёт до утра. Будто бы его заметят в этом пугающем ночном мраке. Но нет, видимо это обошло его стороной. На всякий случай Вова обернулся — за ним никто не стоял. Это не успокаивало.       Вова опять смотрит вдаль. Там всё помрачнело, потеряло весь свой блеск, будто бы покрылось мнимым туманом. Было холодно, Приморский не чувствовал своих ног, но надо бы дойти. Умирать от холода такая себе перспектива. Он пытается подняться, не с первой попытки, но это получается. Медленно, опираясь и часто падая обратно в снег от доходит до Лёни, ледяными руками пытается раскопать в сугробе его. Он хотел вновь увидеть его лицо, в последний раз. В последний раз обнять или сказать что-то важное, что не успел. Даже если смысла в этом уже не было, просто для символизма.       У Лёни были всё те же зелёные глаза, они всё искрились, может это в нём жили его мечты и желания, их, как помнил Вова, было очень много. Может быть он жил, не смотря на кровавый потекший след от пули у виска. Он улыбался, по-детски открыто, счастливо. Растрёпанные светлые волосы выглядели максимально естественно, будто бы парень намеренно упал в снег. Только вот жучок уже не может жужжать свои песни, он лежит на спине и смотрит мертвым взглядом в небо, где всё блестят звёзды. Его сердце не билось, дыхания нет. Вова рукой касается его лба, прядей чёлки, медленно сползая рукой к подбородку. Он опять улыбается, но только горько, с привкусом чего-то печального. Хотелось плакать, только вот сил ни капли не было. — Знаешь, — начинает тихо шептать Приморский, по правде говорить ему нечего было, он не видео больше ни в чем смысла. — если бы это было всё просто кошмаром, я бы хотел проснуться и обняв тебя улыбнуться. Будто бы ты в «той» реальности совсем-совсем живой, Жучок.       Эти слова отразились ему болью. Может это болят конечности, коих он почти не чувствовал и мог контролировать. Кажется стало холоднее, на снег упали капли слез. Но нет, это не печаль, нет. Вова просто устал, устал от всего что с ним происходит. Иногда он думал о том, что же он сделал такого ужасного. Может просто родился под несчастливой звездой. Может он и правда заслужил всё это, но за что убивать судьбе Лёньку, он не понял. Хотя всё это субъективно, может и правда, все «плохие», заслужившие все события из прошлого.       Приморский сует руки в карман, надеясь хоть как-то их согреть. От долгого нахождения в снегу они начали болеть. Парень чувствует как почти безчувственные и мёртвые пальцы нащупывают что-то. Он достается это что-то и рассматривает. Это была бумажка, видимо это именно положил Лёня ему в карман. Глаза, что давно привыкшие к темноте рассматривают одну короткую фразу. «Гори ярче».