***
В ту напрасно прожитую жизнь он так и не достиг своей цели — муж-омега, съедаемый ревностью, бросился в ноги королю, моля о мести, и их с Николасом вздернули за прелюбодеяние. Кажется, казнили даже детей, но до них Тристану никогда не было дела. В этой же его величали, как Тристана «Львиное сердце» Хлидскьяльва, героя крестового похода и ярого противника магов-ренегатов — альф, чьи магические способности позволяли им использовать низшую магию. Конечно, против чародеек они даже и мгновения бы не выстояли, но страху наводили похлеще черной чумы. Николас же оказался рабом, самой низшей формой существования в ту эпоху — очередная насмешка. Да, он, как и все из культа, помнил свою прошлую жизнь и всячески сопротивлялся влечению, но устоять все равно не смог, в первую же течку раздвинул ноги и согласился на метку. Кажется, бывшего братца уморили не то герцоги, не то графья, мечтающие добраться до него самого, окруженного ореолом подвигов и побед. Парочка сожженных дотла городов и стертых в пыль замков — ничего не могло унять его горе. Удивительно, он никогда не относился к Николасу, как к кому-то особенному. Единственное горе, которое Тристан носил в своем сердце, было панихидой по разлуке с родной сестрой. А тут какой-то омега. В их совместную третью жизнь Николас оказался сыном омеги-вдовца, на котором он, будучи графом-нуворишем Дитрихом «кем-то там», прозванным впоследствии кровавым, женился ради богатства. Раздери его черти! Вечные препятствия ради того, чтобы трахать чью-то задницу начинали утомлять, если не раздражать. Кажется, тогда-то он и наткнулся на исследования по черной магии. Один из ренегатов в пытках признался в жертвоприношениях, и Тристан прислушался. Попробовал. Муж-омега как раз мешал ему наслаждаться своим сыном, будто бы сам напрашиваясь на участие в эксперименте. Интересная, вообще, была у него та, незнамо какая по счету, жизнь! И Анна объявилась, и Николас за него вышел, несмотря на все злые языки, распускающие сплетни по всему королевству. Правда, Анна смотрела на него волком, не в силах поверить в то, что он наделал, и Николас порой глядел исподлобья, но когда Тристана волновали столь несущественные мелочи?***
Он точно не помнил, когда его любимая игрушка сломалась и перестала ловить каждую его улыбку восхищенно-медовыми глазами, отвернувшись и будто бы даже не замечая. И ладно бы Николас теперь смотрел в сторону, без цели перед собой, Тристан бы довольствовался его телом и ничем иным, но эта тварь посмела заглядываться на другого альфу. Чертов Альфред Пемброк! Пемброки оставались родом, из которого его сестра черпала свои жизненные силы, и он не мог вздернуть нахала, дабы преподнести Николасу голову в формалине. Ему не доставало удовольствия видеть мучения омеги, снова сводного брата в этой жизни — судьба над ним измывалась, как он измывался теперь над Николасом. Но разве он заслуживал получить нож в спину, а после перерождения узнать, что предатель скрывался в межмирье? Нет, Тристан себя считал исключительно правым. Ведь судьба задолжала ему слишком многое.***
Они с сестрой были обычными рабами. Теми, кто не мог ни поднять голову, ни рассчитывать на то же отношение, что порой получали даже бездомные собаки — бесправные, забитые, отправленные на каменоломни за попытку побега. Анна обнаружила в себе магию слишком поздно: ее изнасиловали, выбив парочку зубов и перерезав пятки, чтобы не посмела сбежать, а она лишь наутро смогла расплавить хижину до белого пепла и раскрошить белеющие кости. Величайший боевой маг, интуит, самоучка — она топила города в крови и пировала из черепов врагов. В неистовой жажде мести гибли империи и превращались в руины золотые дворцы, реки меняли свое течение, а горные хребты разрушались, будто песчаные замки. Тристан никогда не обладал и каплей ее силы, но именно он двигал сестрой, словно шахматной фигурой. Его словом решалась судьба королевств. Когда же Анна вернулась с севера и принесла с собой Хлидскьяльва, он не поверил ей, но клятву произнес. «Не убивать тех, кто произнес эту клятву, не причинять вреда тем, с кем у них заключен обет вечных уз, и тогда власть моя будет безграничной, а душа — навеки бессмертной». Чушь! Детская сказка родом с севера. Какого же было его удивление, когда он, испустив последний вздох на пуховой перине с золотым изголовьем, открыл глаза младенцем. Это была его вторая жизнь.***
Сестры не было рядом, и он не мог, как и тогда, полагаясь на нее, стать снова императором, под взглядом которого бы дрожали все эти напыщенные герцоги и князья. Но даже когда она, наконец, появилась, в ее взгляде не было прежнего бессмысленного неистового огня — нет, Анне люди стали неожиданно небезразличны. Она даже не сразу согласилась на авантюру с бессмертным телом. В жертвоприношениях участвовала нехотя, он ее почти силком к камню тащил. Действовал только один аргумент: если сработает на них, значит, и на тех, кто дорог тоже. Ведь она не хочет каждый раз жить в мучениях от воспоминаний? Впрочем, никто его так полностью и не поддержал. Жозефина-то согласилась, но разве она была ему столь же дорога, как сестра и истинный омега, предназначенный самой судьбой? Сначала Анна открыто выступила против. Сказала, что человеческие жертвы больше не приемлет. А затем и Николас — эта тварь, ударившая исподтишка ножом и сбежавшая в иной мир от справедливой кары. Тристан остался один. Наверное, именно тогда он понял, что чувствовала сестра, смотревшая на падающий хлопьями пепел в свою первую жизнь. Удовлетворение от мести. Лишенный этого чувства Тристан был способен если не на все, то уж точно на многое.***
— Что могут делать ведьмы? — спросил Николас, помешивая овсяную кашу деревянной ложкой. — В каком смысле? — Робб посмотрел на него удивленно, словно впервые видел. Верно, завтракали они едва ли не впервые. — Ну, какими способностями они обладают… там, что делать можно, а чего нельзя?... Ну, правила какие-то, нет? Герцог поджал губы, крепко задумавшись: — Не слышал, чтобы они чего-то не могли. Не умели или не хватало сил — да, а вот, чтобы не смогли, потому что невозможно, вряд ли. — Получается, они всемогущи? — Николас сощурился. — Да, в прошлом их называли богами. Считается, что люди тогда не в богов верили, а в ведьм. Правда, — криво усмехнулся он, — непонятно как тогда в пантеон парочка альф затесалось. Альфы не могут быть магами. Дальше, чем свечи по щелку пальцев зажигать, еще никто без черной магии не научился. Ну, — было видно, что тема его откровенно увлекла, — Тристан, может, самый особенный, но он единственный альфа, давший клятву и примкнувший к культу. — А другим… — Одного на куски разорвало. Элиш его очень любила, хотела, чтобы он примкнул к ним, ну, ходит такая легенда среди ведьм, — пожал он плечами и оторвал пальцами от пирог с сыром почти половину. — Потом парочка тоже пытались, но все тщетно. Видимо, Хлидскьяльв решил, что с него одного Тристана достаточно и больше он таких наглухо отбитых не потерпит. — Кстати, она вчера сказала, что не знает, как он… использует черную магию. Но она же была с ним заодно — в моих воспоминаниях, — Николас поморщился, мотнув головой. — Помню смутно, но… — Никто не знает, какое заклинание он использует. Ты не можешь повторить ритуал, не зная первоисточника. А он впервые попробовал продлить свое бессмертие в человеческом теле без нее. Поэтому-то все так запутанно. Словом, барон Найтштайн, вам необходимо узнать все о магии. Книги запрещены, но в библиотеку Пемброков в Зеленом поместье нет доступа никому, кроме герцогов. Займитесь, наконец, своим образованием, пока я готовлю нас с вами к поездке в столицу. Николас едва заметно фыркнул, закатив глаза. Впрочем, альфа был прав. О сути мира, в котором он когда-то жил, стоило узнать получше.***
Он где-то уже видел этого альфу, закованного в сияющие доспехи, и взиравшего с холста так надменно по-королевски, что всякий непросвещенный мог бы спутать его с королем. «Альфред Пемброк в парадных доспехах по случаю победы на реке Льдянке». Удивительно, как Робб походил на своего деда. Высокий, широкоплечий, с острым прямым носом и удивительно проницательными глазами — самый настоящий доминантный альфа. Отца же, висящего едва ли не за шторами, он напоминал отдаленно, только смоляными волосами и кривой улыбкой. Нет, Николас повернулся к парадному портрету. Он точно где-то его видел, и дело было вовсе не в поразительном сходстве нынешнего Пемброка с предком.***
Они уже были бессмертны, но Тристану всегда чего-то не хватало. Получи бессмертное тело, вечно молодое и здоровое, чего бы он захотел в следующий раз? Слова Анны никогда не выходили у Николаса из головы, а эта презрительная усмешка Альфреда на каждое его возражение била похлеще любого кнута. Он знал, что Пемброк любил его. Беззаветно и практически безответно — Николас никогда бы не смог отделаться от Тристана ни наяву, ни во сне. Его слова всегда давили сильнее, чем любой каблук сапога, превращая и без того израненное сердце в кровавое месиво. Альфред любил и всегда был готов пожертвовать собой и даже целью, ради которой присягнул на верность Анне, скажи Николас хоть слово, посмотри он на него ласково и улыбнись нежно. Он знал, поэтому не мог. Ни воспользоваться, ни игнорировать.***
Николас мотнул головой. Только что воспоминание, огромный кусок его прошлой жизни, пронеслось перед глазами и взорвалось яркой вспышкой в голове. Он знал этого альфу? Более того, он любил его. Иначе как назвать непонятное чувство, давящее на грудь, при одном только взгляде на портрет? — Какой кошмар, — прошептал Николас, вцепившись в подлокотник кресла, обитого зеленым бархатом. Как в тех дешевых любовных романах, которыми он зачитывался в своем прошлом мире: любил одного альфу, а вышел замуж за его внука. Чушь собачья! Но больше его мутило не это — в пронесшемся калейдоскопе сцен он впервые увидел лицо Тристана. Так напоминавшее ему лицо его лучшего друга, Дерека. Нет, не напоминавшее. Это словно и был Дерек.