your beauty (never ever) scared me

...это будет просто. Он убьёт её этой восхитительной звёздной ночью; его зубы в боевой готовности, а скомканный кусочек души впервые за двести лет поёт-поёт-поёт старой шкатулкой, наконец-то вынутой из подвальных недр. Астарион не может сдержать своего удовольствия от предстоящего вечера, он празднует победу раньше времени, мудро, как он считает, расставляя приоритеты. Ни к чему ему лишний вес в виде пары рогов, зубов и ещё много чего, не представляющего особой ценности, это слишком роскошно, по его мнению, — доверять первой встречной девчонке, готовой отрастить щупальца с минуты на минуту. Но он, так уж и быть, согласен провести с ней некоторое количество времени, чтобы тифлингское дитё потеряло бдительность, совершило ошибку и подставило своё горлышко, полное, как бутыль с вином, крови, под его рот. Астарион думает: это не принесёт много хлопот, он, конечно, быть может, растерял немного в физической форме (девчонка, стоит отдать ей должное, чуть не проломила ему череп кулаком), но это не значит ровным счётом ничего. Она не сможет долго держать оборону, особенно ночью, особенно видя десятый сон. Он смотрит на её шейные позвонки — неограненная каменная гряда — и представляет её на вкус; это играет с ним злую шутку, потому что тифлингская девчонка по имени Лексиэль (просто Лекс) за свою жизнь научилась чувствовать плотоядные взгляды, предназначенные для неё, всей поверхностью кожи. Всей собой. — Идёшь вперёд, — когда она разворачивается, то похожа на главенствующую деталь в машине для нарезки мяса — такая же вся зазубренная, резкая, может отсечь кусок, если подвернёшься под руку. Дьявольский взгляд упирается прямо в сухой корень его души, грозит затоптать совсем, словно чьей-то агрессивной ступнёй. Астарион отнюдь не беззащитен. Выстраивает баррикаду из улыбок и удивлённых взглядов. Может ещё разыграть спектакль, примерив роль униженного и оскорблённого, несправедливо уличённого… в чём? Попробуй докажи, что все его мысли — о трапезе в ночи, он ведь может выставить парочку грязных, совсем непрезентабельных мыслей напоказ, если уж ей так хочется покопаться у него в мозгах, и все они будут звучать ровным счётом одинаково; угадай, что же подразумевается?.. Лексиэль, однако, не свершает покушений на его сокровищницу мозгов, ей не интересно, в какой почве копошится паразит; разобраться бы, что там творится в ней самой, как скоро разрушение достигнет масштабов сталкивающихся планет и так далее, и так далее. Вынужденный попутчик, откровенно говоря, действует ей на нервы тем, как ходит без излишних шумов; она не может контролировать дистанцию их шагов и многое другое. — Вынужден отказаться. Видишь ли, если ты не заметила, впереди небезопасно. Не хотелось бы, знаешь, угодить в мозгоедскую засаду, ну или… что там они предпочитают? — это мурлыканье способно вогнать в вековую спячку, Лексиэль кривится, ощущая в темноте собственного сознания вибрацию. Её паразиту, осваивающемуся на новых территориях, однозначно нравится тот, что обитает по соседству. Как жаль, что у их владельцев это совсем не тождественно. В Лексиэль не хватает нескольких сантиметров, парочки килограмм веса для того, чтобы выглядеть внушительной угрозой в чужих глазах, но это совсем не мешает ей притеснять одного из самых опасных хищников, бесстыдно мечтающего о том, как разберёт её на суповой набор. Она наступает на него стремительно, очень неосмотрительно; Астарион успевает растерять свой неимоверный актёрский запал, когда она подпирает лезвием его сердце, оно спрятано от клинка всего лишь под не самой прочной плотью. Этого мало, чтобы сдержать натиск в случае чего, а у него, знаете ли, есть некоторые планы на сегодняшний вечер. Как минимум — выжить, как максимум — утолить голод по крови разумных существ длиной в двести лет. — Ты меня нихрена не понял: у тебя нет выбора. Либо идёшь по-хорошему, либо по-плохому. Но всё равно идёшь, — она не использует никаких приёмчиков тварей, устраивающих пиршества в их головах, нет, ей для этого достаточно ввинчивать шурупы зрачков в его собственные, чтобы донести свою… точку зрения как можно точнее. Она его не боится и это опрометчиво — в будущем ей придётся пожалеть о своей ошибке. У Астариона внутри переклинивает очень многое. Из-за вида клинка в непосредственной близости с собственным телом, отсутствия выбора и много чего ещё. Импульс перекусить ей горло рождается слишком быстро — он с трудом успевает взять его под контроль, пригладить желание крови, чтобы оно успокоилось; нашептать ему, мол, ещё немного. И улыбается любезнее ангелов на небосводе, как бы не отравиться этой любезностью самому, а внутри разверзаются преисподние, требующие кровавой платы — Астарион горит в них живьём. — Уверяю тебя, — он всё-таки показывает остриё клыков, но ненамеренно, правда, — незачем прибегать к столь радикальным методам, — ножи его не убьют, конечно, но неприятно однозначно будет. Астарион обещает себе: тифлингское отродье заплатит за это оскорбление, он уже продумывает чудесные сценарии её умерщвления, улыбаясь в лицо. Лексиэль убирает нож. Недалеко. Лексиэль указывает ему, что делать; он позволяет командовать собой, проявляя чудеса выдержки — ему нужно вселить в неё чувство полного контроля, пусть порадуется — но недолго! — перед кончиной. Последнее желание и всё такое… И он, видимо, облизывается слишком голодно, раз она всё-таки растворяется в ночи, перед этим говорит «жди», отправляясь на поиски еды. Астариону впору последовать за ней — уж очень ему хочется отведать её во всевозможных обстоятельствах: в погоне, во сне, в моменты ужаса перед смертью, но он перестраховывается: переносица ещё помнит крепкий поцелуй тифлингских костяшек, ни к чему рисковать. И не переживает насчёт побега: его собственный паразит трепещет от близости её тела. Оно дрейфует в бесконечной тьме. Эта тьма ему не близка, ему всё не так: пространство вокруг слишком открытое и нападает на него со всех сторон; ночь слишком прозрачная по сравнению с тем мраком подземелья, в котором он провёл большую часть своего существования, она ослепляет его взрывами звёзд — Астарион увидит их сияние даже если выбросит свои глаза прочь, а ещё воздуха так много и жизни так много — его одурачивает это всё. Он возвращает себя исключительно мыслями о насущном: о его приятельнице с кровотоками под кожей. Это приводит его в порядок. Однозначно. Да. Астарион подкармливает своё вожделение молодой разумной плоти ожиданием, чтобы потом упиться сполна. Фантазирует так ярко, что голод начинает граничить с… иными ощущениями, а потом она притаскивается — это по-другому не назвать. Впереди неё ступает огромными шагами этот… запах, на который должна слететься целая орава бешеных тварей, — настолько он сочный и прекрасный. Настолько он кровавый. И только уже потом появляется она. Любой городской эльф на его месте обделался бы от страха, узрев то, что сейчас на него надвигается, но Астарион слишком долго прожил во мраке, чтобы сейчас такие картины его не завораживали. О да. Наверное, сначала он видит инфернальные глаза — цветастая мозаика радужек, — встроенные в текучий мрачный образ, а потом лагерный костёр выделяет всё остальное. Олицетворяет этот гротеск под названием «Лексиэль», она сгружает с себя кабанью тушу, не обладающую особыми габаритами. И, быть может, кое-кому должно стать стыдно, ведь этот самый кто-то, являясь высшим хищником в пищевой цепи, не удостоился предоставить свои услуги — слишком погряз в сладком сне наяву. Тем не менее, есть то, что есть: Лексиэль, кабан, Астарион. Последний находится вовремя, выдавая порцию показушного восторга: — Дорогуша, ты не перестаёшь удивлять, — он искренен лишь на процентов двадцать — не ожидал кровяной туши у себя в ногах. Лекс хмыкает неопределённо; этот день длится, по ощущения, уже три аверновских вечности, а она усталая, она голодная и совсем не хочет поддерживать разговор. Готовить, кстати, тоже, но то, как она отделяет шкуру от плоти — искусство. Её пальцы то и дело тонут в ещё свежем, горячем кровяном соку, это вызывает в Астарионе непреодолимую голодную дрожь; он, в свою очередь, представляет иное, не уводя от столь притягательного зрелища взор. Они не пересекаются глазами — тогда всё станет понятно, тогда слишком многое встанет на свои места. Кое-что стыкуется в пазы его разума: её не убить просто так. Вероятно, это было очевидно с самого начала, но, что ж, Астарион не приглядывался, был немного занят размышлением о своём дальнейшем существование, чтобы заметить: с оружием она — не в первый раз. Сейчас же только слепой и тупой пройдёт мимо факта дикого кабана, что мёртво пялится на Астариона. Таковым он себя не считает. И пока у него в голове разворачиваются целые дискуссии на тему будущего его новой приятельницы, Лексиэль решает, что из шкуры кабана сделает себе что-нибудь порядочное. Кости ей не нравятся, она беззастенчиво приписывает их к хламу, а вот всего остального хватит, чтобы ещё пожить на отшибе цивилизации. Она делает это так, как привыкла: въедаясь в кусок сырого мяса, сглатывая так жадно, что у любого разыграется аппетит. — Бери. Пожарь, если хочешь, — Лекс подсказывает ему, расценивая его живое внимание как нерешительность к действию (у него-то! Вы представляете?), а не как новый приступ интереса, вставший поперёк грудной мышцы. Это… однозначно сюрприз. Хороший такой вид. Нет-нет, вы не подумайте, Астарион не имеет ничего против таких вот изысканных гастрономических предпочтений — сам разделяет их с лихвой, но это значит лишь то, что она — хищница. Такая же, как и он. …и если в лесу слишком тихо, не задавай вопросов — беги. Мысли о потрясающем смертоубийстве теперь не кажутся столь удачными, абсолютно ясно: она — не та, кто станет ждать, пока её умертвят, не та, кто позволит иссушить себя до дна. Печальный факт, подвергающий самого Астариона рискам, если он попробует покуситься своими зубами на её горящие жилы внутри организма. У него есть всего лишь мгновения, чтобы переосмыслить. Изменить направление. Разозлить тщеславное чудовище, которому уже пообещали жертву. Лекс, не замечая его внутренних конфликтов, утирает запачканными руками лицо, размазывая кровь сильнее; это слишком для него и лучше уйти, если он не собирается устроить здесь кровавый потоп. А он так хочет, сглатывая голод. — Благодарю за… предложение, — он не в силах удерживать свою суть более; она прорывается сквозь него тараном через ворота. — Не люблю есть перед сном. А вот прогулки — даже очень. Лекс всё равно на него и его фокусы. Она не останавливает его и не переживает, когда Астарион тонет в море тьмы, ведомый агоническим голодом. Он уносит себя прочь, держа в голове мысль только об одном: о том, что он выживет любым способом.