blugri

Юнги ждал Хосока три дня. Тот, окрыленный, позвонил утром и сказал, что выделит время на выходных, скорее всего именно в субботу, и тогда они смогут поработать, пошутив в самом конце тихо про то, что такой расклад удобен для еще одной ночёвки. Юнги усмехнулся и дал неоднозначный ответ, потому что и сам не против, но ему всё ещё тревожно находиться с кем-то так близко. Окрыленный чужими действиями, Юнги проводил эти дни в ярких мыслях, которые крутились вокруг Хосока. Он хотел сходить к Намджуну на приём, но тот не имел свободного времени. Юнги, конечно, мог отправиться и сам ближе к вечеру, но решил, что стоит развалиться на частицы в чужом кабинете и разрыдаться после того, как увидит Хосока хотя бы раз, чтобы не портить всё заранее. А он знает, что рассыпется на мельчайшие частички своей души, и тут даже не важно, придёт он к Намджуну попросить выслушать и дать советы на языке психологии или просто скатится по двери, когда уйдет Хосок, тем самым оставив Юнги в одиночестве. Мин знает, он проходит через это регулярно и давится слезами и удушением в груди, когда, окрыленный, он существует совсем немного и не думает, что после такого хорошего-радужного бывает тяжело-удушающе. Он боится думать об этом в момент счастья, ведь тогда тяжесть темноты нахлынет раньше ожидаемого. Он привык, он не хочет, он не может ничего поменять, ему ничего не помогает. И Хосок не поможет до конца, ведь он временный – Юнги лучше так будет считать, нежели создаст розовые мечты, а из них – очки, которые обязательно разобьются. И в процессе битья стекла вовнутрь Хосок не примет участия, Юнги знает — он сам это сделает, когда создаст розовое-прекрасное и не спросит центр мечты: стоит ли такое строить, а потом разочаровываться в себе и своей никчёмности. Юнги прибрался, отмыл пол, который залил чёрной краской и размазал по нему всё ладонями, ведь парню было плохо и ужасно в тишине, а желание рисовать пропало так внезапно, что переросло в ненависть. Он мыл так долго, что испортил синюю футболку. Всё лицо было в краске, колени так и не удалось очистить в душе спустя час, поэтому он просто натянул спортивные штаны и решил оставить до лучших времен. Руки в перчатках, оттого прикрывать их нет нужды. Юнги уверен, что появление Хосока спровоцирует краски, и они вытекут из банок и оставят пятна на полу, привлекая глаза пришедшего и скучающего по хозяину дома, оттого больше не старается: пол чистый настолько, насколько можно, а незамеченные остатки убраны. Он поставит чайник заранее, чтобы тот закипел быстрее. Уверенности в том, что они выпьют его перед началом работы нет, но он знает, что они точно останутся наедине на кухне. Это наедине в голове такое спокойное и, пожалуй, самое желанное из того, чего он хотел бы сейчас. Покинув кухню, Юнги садится на полу в рабочей комнате и перебирает холсты, которые остались живы и которые он не порвал или исписал, оставив где-то в комнате стоящими за шкафом кривой вертикальной стопочкой. В живых осталось около трёх картин с незамысловатыми пейзажами, остальное же было таким чёрным, что Юнги испугался самого себя и темной сущности отчаяния и бессилия, и порвал то, что давило на разум огромным камнем: исколол ножом, сжег на берегу реки, к которой он часто ходит, когда квартира давит ещё сильнее. Эти холсты так больно отдавались в душе, что Юнги начинало трясти от факта их нахождения перед ним. Они будто смеются, указывая на художника и его слабости. Ему, смотря на костёр, не жалко потраченных денег, ему жаль лишь себя, ведь он вновь бежит от проблемы, которую стоило бы проработать, но он слишком слаб. В конце он потушил огонь и вернулся домой, зайдя за ужином, ведь вспомнил слова Хосока с их последней встречи о том, чтобы Юнги хорошо питался. Вспомнил он их, конечно, очень поздно. Проверив комнату, он смотрит в окно. Чайник на кухне оповещает о своей готовности и отключается. Юнги отходит от окна со слабо разбираемым видом, ради лицезрения которого он потушил свет, когда слышит звонок в дверь. Он старается не думать о нахлынувшей тревоге, которая может вызвать тремор рук, и следует к входу. Открыв дверь, он встречается взглядом с Хосоком, на которого хочется смотреть задрав голову, жаль, что обувь сегодня не настолько высокая, но Юнги готов сесть и смотреть на стоящего напротив. На нем красиво сидит удлиненный жилет из джинсы и широкие штаны из той же ткани, а под жилетом свободная рубашка из грубой желтоватой ткани, широкие рукава которой обрамлены вышитыми цветами. Хосок ощущается таким волшебным, нереальным, что мир кажется сном, который превратится в ужастик и ударит ножом в сердце. Юнги, посмотрев на короткий момент в чужие глаза, которые, кажется, стали только красивее, отвечает еле заметной улыбкой на улыбку, пропуская в квартиру. — Давно не виделись, — начинает негромко и неуверенно Хосок, снимая обувь. Юнги берет из чужих рук шоппер, сам проявив инициативу и протянув руку. Ему так хочется коснуться Хосока. — Да, очень, — Юнги нервно облизывает губы и цепляет идущего в рабочую комнату гостя за запястье. Получив взгляд, он поспешно ищет своим действиям объяснение. — Мне шоппер оставить на кухне? Тебе что-то оттуда нужно? — Можешь на кухне, там нет ничего, кроме выпечки и ключей. — Хорошо, — Юнги отпускает того и поспешно относит сумку на кухню, а в голове прокручивается многоразово: «Я хочу его коснуться» . Он до безумия хочет просто положить ладонь слишком близко к чужой, ощутить до одури необходимое тепло и присутствия на физическом уровне, тем самым получить облегчение. Боже, когда он идёт за Хосоком в комнату, то еле держится от того, чтобы коснуться вновь руки или даже обнять. Он ощущает, как тело ломит от желания самого обычного, которое из-за своей обычности другие получают просто так, он так хочет прикоснуться, обнять, прижаться и в чужом тепле растаять, растекаясь лужицей на коленях и не оставляя после себя ничего. Ничего для него — самое безопасное, ведь тогда он закончит свое существование с большим из желанного на данный момент и не будет отвечать за свои действия. Оказавшись в рабочей комнате, Хосок садится на пол в том же месте, где сидел все их прошлые встречи. Юнги останавливается в проходе на полминуты. За этот короткий отрезок времени мир внутри успевает полностью перевернуться множество раз, а играющая на максимальной громкости хотелка, желающая касания чужой руки и тела, становится уже невыносимой и, очевидно, долгоиграющей. — Я тебе буду нужен на большой срок, да? Тебе же нужно проработать детали. — Да. Я надеюсь, что не вызову тошноту от количества отнятого времени, но я очень хочу много поработать. «И, если честно, не только поработать, но и просто находиться рядом» — Не говори так. Меня от тебя тошнить не будет, не собирай такие противные мысли в своей голове. — Хорошо-хорошо, постараюсь, — Юнги садится спиной к стене, как сидел всё то время работы над портретом, согнув одну ногу в колене. — А я постараюсь освободить побольше времени. Обычно я могу задерживаться в пекарне на подольше из-за нежелания возвращаться в одинокую комнату, но сейчас я не буду этого делать. Знаешь, это как бонус в игре за ежедневный вход — если в игре нечего делать, то за призом все равно хочется заходить. Однако, там призы даже не такого размера, какой я получаю. — Боже, Хосок, хватит льстить! — Юнги от неловкости закрывает лицо руками, под которыми губы растягиваются в широкой улыбке. — Я не льщу! Я правду говорю! — У тебя на мой счёт слишком много правды, — он убирает ладони от лица. — А почему я должен молчать? Красивая же правда. — Ладно, я не хочу спорить. — Вот и прекрасно. А какой формат холста ты хочешь использовать? — Тридцать на пятнадцать, — Юнги поднимается и идет к холстам, скромная стопка которых стоит у стены. — Их количество заметно уменьшилось. Ты рисовал? — Скорее, портил, — взяв нужный, он разворачивается. — И ты их выкинул? — Типо того, — пожав плечами, Юнги делает несколько шагов навстречу, протягивая холст. — А чем хочешь поработать? — Я остановился на масле. Вы с ним очень хорошо сочетаетесь. — Хах, мне приятно это слышать. Твоя прошлая работа получилась чудесной, сестре очень сильно понравилось и она попросила передать слова благодарности на этот счет. — Можешь передать ей в ответ то, что мне очень приятно это слышать и я рад, что теперь она владеет тем, что не упало ниже ее ожиданий. — Вроде бы говоришь о хорошем, а на деле грустно становится, — Хосок подпирает голову ладонью согнутой руки, локоть которой опирается о согнутую в колене ногу. Взгляд его тёплый и внимательный. Юнги, смотря в ответ, ощущает себя слишком слабым, будто внутри сейчас все обрушится по одной лишь причине: Хосок слишком хороший. — Натура такая, — он уходит в спальню. Хосок, отложив холст, выжидающе смотрит на проход до прихода Юнги. Вернувшись с камерой в руках, парень останавливается в метре от сидящего. Показав очевидный предмет, он сглатывает и с трудом произносит просьбу: — могу ли я тебя сфотографировать? У Юнги в горле пересыхает. Он почти роняет дорогущую профессиональную камеру, но из трясущихся рук её мягко забирает Хосок, который, скорее всего, не понял всего состояния Юнги в этот момент. А Юнги резко из-за сказанного становится страшно, неловко, счастливо и одновременно хорошо, ведь он смог попросить не самую обычную и вызывающую вопросы просьбу. Хосок осматривает устройство, смело вытянув ноги по обе стороны от Юнги. Он и правда не заметил всей тревоги, что делает Юнги спокойнее. — Мне для работы над картиной, — поясняет негромко художник, не находя себе места и ничего, кроме того, чтобы сесть. И по дурости и Фрейду садится меж чужих ног чуть дальше линии колен, где стоял изначально, но Хосок льнёт ближе, наклонившись над камерой и смотря в глаза Юнги исподлобья. — А у тебя же фото есть? Можно посмотреть? — Да, конечно, — Юнги берет с чужих рук камеру и отсаживается, ведь ощутил, как позади ноги опасно и явно невинно смыкаются. Включив, он протягивает фотоаппарат обратно и Хосок вновь оказывается слишком близко. Юнги сглатывает и пытается взять себя и свои хотелки в руки. А хотелки скулят и скребут, завидуя Хосоковым, ведь те точно исполняются в момент появления. — Могу смотреть все? — Там только фото природы и заброшек, так что да. — Ты с них рисуешь? Просто среди твоих картин много того, что тут, а на улице тебя редко увидишь, тем более за холстом. — Да, так и есть. Поэтому я и хочу сделать фото твоих глаз и работать над ними в свободное время. — Ах, глаза, — Хосок, будто бы только что вспомнивший причину его прихода сюда, усмехается. Однако грустно. Голова его чуть опускается вниз. — Что-то не так? — Юнги в этот раз наклоняется чуть вперед, будто надеясь так лучше понять причину смены настроения. Оно точно изменилось, Юнги слишком хорошо ощущает такое. — Д-да, — сглотнув, он поднимает взгляд, смотря исподлобья, однако этот взгляд не ощущается как тот, что был пару минут ранее: в нем Юнги ощущает тяжесть боли, страха и всего того, что присутствует в нем самом, оттого и близкое до скрежета и огромного сочувствия. Хосок отводит взгляд в стену, закрывая тёмную сторону внутреннего мирка от посторонних. — Если честно, я заметил несколько твоих реакций на комплимент по поводу глаз. Они все были не самыми прекрасными. Нет, я не виню тебя, не подумай такое, пожалуйста. Меня это волнует, я не могу предположить, почему ты так реагируешь. Меня это очень терзает, Хосок. — Хорошо, — будто не на чужие слова, а на собственный внутренний монолог отвечает Хосок и тянется в карман. Нащупав там нечто, он оставляет это в кармане и, посмотрев на Юнги, опускает голову. Проходит короткое мгновение и из-за длинной челки, которую Юнги хочется зачесать, провести ладонью ниже прядей, приобнять и прижаться, видно запястье с не сразу опознанным художником объектом . А потом челка зачесывается его владельцем и Юнги видит, пожалуй, самое неожиданное в его жизни. Он и не мог подумать, что все пойдет в иное русло именно сейчас, оттого тело и разум замирает в пространстве без учета времени, и Юнги, облизнув губы и сглотнув вязкую скопившуюся слюну, смотрит в чужие глаза так открыто и искренне, как не смотрел никогда. Сердцебиение учащается и он ощущает себя в западне неожиданности, отчего слова на языке не генерируются, как и действия. А ему хочется много сказать и сделать. — Ужасно, да? — Хосок отклоняется от чужой попытки коснуться щеки около правого глаза и чуть ли не плачет. В горле стоит ком, слёзы спешат к глазам, ведь он не получил ни слова, ни словечка, а эта тишина давит на разум огромной тяжестью — Нет-нет, с чего ты взял? — Юнги кладет ладонь на плечо и слегка сжимает его, садясь ближе для удобства. — Ты же чуть ли не баллады пел, а теперь, думаю, они даже наполовину этого не достойны, — Хосок смотрит в чужие глаза, сам себя добивая намеренно. Юнги ощущает это по иному, но это не отталкивает. Хосоковы, теперь уже наполовину голубые, глаза все такие же красивые. — Эй, я не перестану это делать, — нежно поглаживая плечо, мягко начинает Юнги, подсаживаясь. — Ты красивый, а твои глаза стали основным предметом восхищения, так как настолько голубые и чистые, невинные глаза я не встречал. А почему ты сразу не рассказал о гетерохромии? Знаешь, это бы так красиво смотрелось на портрете для сестры. А цвет линзы так точно подобран, что я словил дереализацию. Но сейчас мозг обработал и я воспринимаю это, как будто оно было всегда, и это ничуть не меняет моё отношение к тебе и прочее. Цвет глаз не влияет на то, насколько я буду восхищаться тобой, как художник. Прости, если я несу чушь, я правда стараюсь помочь, но не особо умею, — Юнги останавливает ладонь и поджимает ноги под себя. Он сидит напротив. Очень близко, но воздух всё ещё имеет возможность перемещаться. Хосок, сгорбившись, поднимает голову, вновь смотря исподлобья своими небесно-темно-серыми глазами так искренне, что Юнги рушится окончательно. Хосок близко, он не отталкивает, он смотрит в глаза. Юнги ощущает в них страх и слабость, а также ненависть, которую хочется искоренить, уничтожить и стереть из памяти. Юнги дышит совсем тихо, сглатывает и не знает, что ещё сказать в утешение, ведь Хосоку это явно необходимо очень сильно. — Ты все еще хочешь меня нарисовать? — голос тихий. Хосок почти шепчет, будто боясь нарушить покой и разрушить момент. — У меня и мысли не возникло изменить свое решение, ведь, пусть я и не говорю, ты важнее глаз и я хочу нарисовать их только потому, что они твои, — отвечает так же тихо Юнги, а рука практически скользит за шею, но он боится. — Сейчас мне еще сильнее хочется нарисовать, ведь твоя безумная красота глаз теперь стала еще более уникальной. И внезапно в него вжимаются, крепко обняв за талию и выгнав весь мешающийся воздух меж ними. Юнги ощущает, как сердцебиение за мгновение ускоряется, а сердце практически выскакивает из груди, ломая хрупкую грудную клетку из-за слабости к Хосоку. Сквозь свое сердцебиение он ощущает чужое - ровное, спокойное, которое поначалу было безумно быстрым, а сейчас вернулось в норму. Неужели Хосок ощущает комфорт рядом с Юнги? Художнику очень хочется в это верить. Неуверенные руки, глуша дрожь, которая возникает уже без единой причины и стала родной, скользят на спину и сцепляются. Хосок кладет голову на плечо. Юнги рушится от такой желанной близости, ее искренности и реальности. Хосок такой теплый, такой загнанный в угол и отчаявшийся, что Юнги становится больно до смерти: так хочется его уберечь и не давать больше возможности ощущать подобное хотя бы рядом с ним. Он проводит ладонью по волосам Хосока, надеясь, что все его действия хотя бы каплю к месту, сглатывает и подбирает слова в голове, чтобы сказать ещё что-то, ведь молчание слишком тяжёлое. Оно длится минут пять: Хосок просто молчит, не плачет, а Юнги не мешает и продолжает поглаживать волосы, ощущая себя в гармонии, с которой хочется не расставаться до конца жизни. Хосоково присутствие действует как терапия, которая обволакивает и создаёт подобие купола, в котором все проблемы забываются и остаются где-то там, снаружи. — Ты не лжёшь? — приглушенный, и без того тихий голос идёт откуда-то из-за плеча. Юнги останавливает ладонь в чужих волосах. — Я не умею лгать. Да и это не имеет смысла. Я всё говорю от сердца и хочу только лучшего. И я верю твоим словам, поэтому верь мне в ответ. — Хорошо, я постараюсь. — Знаешь же, кого я сейчас ощущаю на твоем месте? — Имею предположения. — Вот смотри, раз ты их имеешь, то понимаешь, насколько пагубна для тебя такая модель поведения, — Юнги вновь возобновляет движения по волосам. Ему стало комфортно и он ощутил себя к месту. Реальность происходящего всё ещё под вопросом и Юнги не удивится, если проснётся и осознает, что никто не пришел. Однако, он во снах никогда не ощущал себя так тепло от чужого тела. — Тогда и тебе стоит это понимать, — Хосок глубоко дышит, опустив веки и стараясь запомнить каждый момент. Юнги тёплый, он не ожидал развития событий до такого сочувствия с поддержкой. Нет, Юнги он не считает чёрствым и холодный — он просто не думал, что художник достаточно открыт для такого, ведь можно быть чувствительными и иметь огромное желание помочь, но не уметь и бояться это делать. — Я постараюсь, — Юнги останавливает ладонь и кладёт её на спину, не смелясь положить голову на плечо. Ему очень хочется, но испытываемое на данный момент и так вызывает слишком много эмоций, от которых спрятаться некуда, а хочется пропасть из нынешнего мира в абстракцию, ведь там тревожность о будущем и ответе за себя отсутствует. — Спасибо, — Хосок внезапно отстраняется. Внутри что-то щёлкает и он решает закончить на этом. А Юнги без эмоций на лице по этому поводу рушится, ведь тепло рассеивается, а сидящий перед ним Хосок, который отклонился спиной к стене, дабы увеличить расстояние между ними, ставит в ступор и неловкость. Юнги хотелось бы вновь коснуться его, обнять, прижаться, попросить не уходить, спрятаться с ним где-то на краю света, где никого не будет. Однако он молчит и отползает, преодолев почти сомкнутые чужие ноги на полу. —Да не за что, — пожимает плечами художник. За окном стемнело, благо осенняя погода не ужасная и не показывает все свои прелести. Глянув туда, он возвращает взгляд на Юнги. — Не поздновато ли? — Выгоняешь? — он усмехается. — А я, между прочим, принёс выпечку. — Не выгоняю, а просто не хочу, чтобы ты попал под внезапно возникший дождь. Тем более, ты легко одет. — На улице ещё не настолько холодно, чтобы носить куртки. — Тогда я закажу такси. Ты можешь заболеть, а ещё на тебя могут напасть и убить. — У нас не насколько криминальный город, чтобы за каждым углом ждали с ножом. — Значит я просто закажу такси, раз тебя смутило только криминальная составляющая. — Я согласен, — Хосок берет фотоаппарат с пола. Включив его, он начинает листать фото. Юнги вспоминает о нужде сфотографировать Хосока, который сейчас сидит, слегка сгорбившись от усталости за день и смотрит на экран устройства с меняющимися фотографиями растений и потрепанных углов зданий; его чёлка свисает на глаза, отчего тот кажется ещё меньше и домашнее. Хосок зачесывает волосы назад и поджимает ноги к груди, изучая фотографии в более удобной позе. Юнги всё это время скромно и незаметно наблюдает за ним, краем глаза замечает линзу на полу, но решает не напоминать о ней. Скорее всего у Хосока есть вторая, а эта все равно уже испорчена, так что не стоит внимания от столь прекрасного и эстетичного человека. Юнги хочется достать скетчбук с листами А4 и начать делать множество набросков, посвящённых человеку напротив. Он сдерживает рвение, ведь своими действиями выведет Хосока из такого прекрасно-идеального состояния, да и Юнги не хочет, чтобы его застали за таким деянием, иначе придётся искать причину, а сказать правду он не может. — А можешь это нарисовать? — Хосок протягивает фотоаппарат. Юнги смотрит на экран: на нем изображение пяти сухих роз в сугробе. Юнги в тот день шёл из магазина и заметил столь прекрасную композицию под окном одного из жилых домов рядом с проезжей частью, поэтому сделал несколько снимков, а одну из роз забрал домой и поставил в железную баночку от газировки. Они не выглядели увядшими: они именно сухие, застывшие в моменте и все ещё прекрасные. Через пару дней Юнги хотел сходить туда снова и забрать ещё хотя бы три, но на месте была лишь пустота от убранного сугроба, среди белизны которого виднелась земля клумбы. Это огорчило, а роза засохла и потеряла свой бутон спустя два месяца, после чего её пришлось выкинуть. Но Юнги важнее фото с пятью кремовыми розами, которые своей хаотичной органичностью склоненных стеблей складываются в подобие еле очертаемого круга или пятиугольника. Он хотел нарисовать эти розы, когда будет время, но забыл. — Конечно, — Юнги кивает и отдаёт фотоаппарат обратно. Он сядет за работу сегодня. Он безумно хочет это сделать как можно быстрее, чтобы порадовать Хосока и увидеть его счастье не от нахождения рядом, а от подарка. — Большое спасибо, Юнги. Я за эту работу буду позировать тебе хоть каждый день до утра, а потом идти на работу и возвращаться. — Твои страдания не стоят этого. Я нарисую просто так, нет нужды приносить себя в жертву. Мне в радость рисовать что-то, а рисовать тебе — ещё сильнее. — Спасибо, я буду очень благодарен тебе. — Лучше оставь слова благодарности до момента, когда я вручу тебе картину. А сейчас я хотел бы сделать фото твоих глаз, чтобы ты мог идти домой. Я не хочу держать тебя больше, у тебя завтра много работы. — Но у нас ещё время на чай, не забудь, — Хосок отдает камеру. — Я это учёл, — Юнги берет камеру и садится ближе. — Сядь прямо, пожалуйста, — он поднимает камеру, садится так, чтобы быть на одном уровне с чужими глазами, и нажимает на кнопку, совершая несколько фото без вспышки, которая не нужна из-за хорошего освещения комнаты. Просматривает их, склонив голову, и делает ещё несколько фото. Последние его устраивают: на них видно чуть ли не каждую цветную линию в чужом зрачке, отчего хочется увеличить фотографию настолько, насколько это возможно и любоваться. — Глаза твои всё же такие красивые. Даже так. И мне так больше нравится, — Юнги поднимает голову и протягивает Хосоку устройство. Когда он его берет, художник садится ближе, тыкая пальцем на серый глаз, — Ты видишь, насколько это прекрасно сочетается? Этот оттенок очень похож на луну, когда она в тени, — Юнги поднимает взгляд, встречаясь с чужим вопросительным, будто пытаясь убедиться в своих словах ещё сильнее. — А голубой такой чистый и прекрасный. А ещё он мне напоминает планету, которую совсем недавно обнаружили учёные — она очень похожа на землю, но масса ещё больше. А цвет такой безумно-голубой, прям как оттенок глаз, поэтому её назвали планетой-океаном. К сожалению, я её название не запомнил, так как оно состоит из набора цифр и букв, но я покажу её тебе, обещаю. — Хорошо. Мне стало даже интересно, с чем таким прекрасным меня сравнивают, ведь с некрасивым ты сравнивать не будешь. — Пошли на кухню, там всё обсудим и посмотрим, — Юнги поднимается на ноги, следуя на кухню. Он ставит чайник на подогрев и возвращается в комнату за телефоном. Вернувшись к Хосоку, который занял родное и привычное место за столом, он ищет фото в браузере. Подойдя сбоку, он кладёт устройство на стол. — Это TOI-1452b — экзопланета, которая очень похожа на Землю. И находится всего лишь на расстоянии ста световых лет от нас, — Юнги произносит название планы по буквам, который он в этот раз точно запомнил наизусть, ведь теперь есть яркая ассоциация с человеком. С очень важным человеком. — Она такая необычная и уникальная, — Хосок жестом увеличивает изображение скриншота статьи с планетой, которая подобна тому, как в глубокую тёмно-синюю краску добавили чистую небесно-голубую, а потом лёгкими движениями смешали по кругу, отчего краска слилась лишь немного: линиями, которые завитками отходят в стороны и вытесняют друг друга. — Мне очень нравится. И она правда похожа на мой цвет глаз. — А оттенок каре-серых глаз похож на тёмную луну, — Юнги показывает другое фото. — Но не та, которая в учебниках школьных была, а реальные фото. Он более глубокий в плане оттенков, да и не такой огненный. Когда я увидел тебя без линзы, то сразу подумал о нем, — Юнги отходит к вскипевшему чайнику и достаёт кружки. Хосок продолжает рассматривать планеты, останавливая свое внимание на голубой. Он читает название планеты в статье, чтобы потом найти в интернете ещё фотографии. Планета слишком необычная, чтобы реагировать на неё как на остальные. Юнги ставит кружки рядом, ведь сам не планирует отсаживаться. Он хотел бы попросить о том, чтобы всё осталось опять в стенах рабочей комнаты и кухни, но язык не поворачивается портить момент и ломать атмосферу, иначе после просьбы на душе противно и поникше будет у обоих. Хосок тянется за шопером, отдав телефон Юнги, и выкладывает свежую выпечку, среди которой слегка помято лежат круассаны, в которых очень много шоколада (Юнги это ощущает), слойки с ветчиной и сгущёнкой. Последние он очень сильно любит. Раньше родители не разрешали есть так много сладкого, но сейчас он сам себе хозяин, оттого из-за редкого желания позволяет себе съесть довольно много. А с появлением Хосока доза вкусного и ранее недоступного стала регулярной, так что Юнги решил не противиться. — Приятного аппетита, — Хосок пододвигает бумажный пакет из-под выпечки, на котором мучное лежит сверху уже по традиции. — И тебе тоже, — Юнги берет слойку со сгущеным молоком. — Знаешь, а у меня появилась идея: можно нарисовать на квадратных маленьких холстах кусочки планет и разместить по обе стороны картины, в оттенок глаз, — он улыбается, подняв взгляд. Хосок откровенничает своими идеями, которые обычно считает бредом и умалчивает. Юнги же на данный момент ощущается как чрезмерно комфортный человек, поэтому нет зажимов и страха рассказать что-то не самое, по мнению голоса в голове, важное. — Это интересная идея. Думаю, что смогу её воплотить чуть позже, — перед глазами скользит изменённая мечта, к которой добавились планеты по обе стороны от картины. — Спасибо, я сам бы не додумался. — Да до этого думать раньше не было нужды, я ведь был просто голубоглазым. — Знаешь, а это же так удивительно, ведь ты, как и я, имеешь азиатские корни, а тут такое не встречается. — Да, поэтому я привлекаю много внимания внешностью — один чуть ли не чёрный из-за серости, а второй напоминает небо. А я не особо люблю это, ведь глаза свои я не особо жалую. Я люблю голубые, поэтому и ношу линзы. Когда-то меня в школе люто по этому поводу дёргали, а потом мама узнала об этом и меня перевели. А после появились линзы. Этап принятия недостатка был упущен и вместо поддержки я получил соль на рану и маску для общества. Потом я скатился до того, что начал носить линзы чуть ли не снимая, только на ночь, так как глаза начинали болеть. Я понимал и понимаю, что всё это ужасно, но ничего не могу поделать. Да и внимание к голубым глазам имело восхищение, в отличии от гетерохромии, над которой издевались. Но я пытаюсь носить линзу только за пределами дома, а потом появился ты, который так заинтересовался глазами, что мне стало страшно: вдруг в один прекрасный день линза съедет? — Хосок, опустив голову на согнутые в локтях руки, лежащие на столе, смотрит на Юнги. — Вдруг ты что-то заметишь и разочаруешься? Просто я думал, что такое тебя разочарует. Но сейчас я так не думаю, не волнуйся об этом. Твоя реакция меня шокировала, так как я не ожидал что-то положительное. Я думал, что вот, сейчас разрушится идеальный образ в твоих глазах и всё, я стану не таким интересным. — Но ты же убедился, что я не поступил так, — Юнги неуверенно опускает ладонь на чужую спину. — Так что нет смысла думать о плохом и накручивать себя. Твои глаза очень красивые и гетерохромия — это изюминка, которую будто слепые люди ненавидели. Не думай о своей особенности плохо хотя бы в стенах моей квартиры, хорошо? — Юнги наклоняет голову набок. — Хорошо, — кивнув, Хосок закрывает глаза. — Только не усни, пожалуйста. Я сегодня не готов к тому, чтобы оставить тебя на ночёвку. Прошу прощения, но мои желания и душевное состояния не зависят друг от друга. Знаешь, я вроде бы и не против и, пооткровенничаю, даже хочу, но не могу. Меня внутри душит всё. — Я не планировал. И тебя я понимаю. Просто хочется запомнить этот момент до мелочей, а с закрытыми глазами лучше запоминается. Когда ещё получится такое ощутить? — Что ощутить? — Принятие моих изъянов другим человеком, разговоры по душам не только на позитивные темы, поддержка, понимание. Мы с тобой хоть и яркие противоположности, но мы похожи внутри. Так легко на душе становится, что вот кто-то понимает меня и мои страхи. — У меня слишком много всего в голове, поэтому, мне кажется, на каждую волнующую тебя снежинку я найду в своей душе снежный ком или даже лавину и скажу, что понимаю, — он убирает ладонь со спины. Отпив чай, художник отводит взгляд в окно. — Родная душа? — Можно сказать, что ты её частичка. Точнее меня из прошлого, который не терял веру в лучшее. Может быть, поэтому я и так быстро перешёл на более личное общение и позволил тебе развивать это, а не обрубил на начале. С тобой и правда общение и работа выстраивается по иному. — А если бы я пришёл вовремя и не застал тебя врасплох? А если бы Джиу заранее написала, что придёт её брат? — Тогда бы не было начала разговора в том тоне неловкости. Тогда бы я просто написал твой портрет и отдал. Я много раз прокручивал эту ситуацию и пришёл к выводу, что не было бы ничего подобного, даже этого чая, если бы тогда не застал меня с грязной головой, опухшим ото сна, шокированным и на грани панической атаки из-за внезапного появления человека. Я в том моменте надеялся, что это всё — сон, я верил и хотел именно такого расклада. Мне было страшно, неловко и легче было умереть прямо там. — А Юнги в этом моменте? — Хосок открывает глаза. — А в этом я счастлив, что ты пришёл в тот момент, а ни в какой другой. Что я был сонным, уставшим и неряшливым. Я рад, что все сложилось именно так. Ты можешь не ощущать, но ты даёшь много. Мне жить легче на период нашей прошлой работы стало. И это не мелочи, а реальность, потому что я не погряз в депрессивном эпизоде так глубоко. Я надеюсь, что я смогу когда-то выкарабкаться и не думать о плохом, но это сложно. — Я могу остаться до того момента, пока тебе не станет лучше до того уровня, который тебе нужен. — Вот уж нет: я не хочу переживать период, а потом по достижению цели плыть по жизни дальше уже в одиночестве. — Ты можешь лгать, что еще недостаточно счастлив. — Я лгать не умею. Да и сейчас внутри я чуть ли не на пике счастья от покоя, разговоров и отсутствия одиночества. А я, живя одиночеством, больше всего и боюсь его. Даже не самого одиночества, а того, что меня кинут. Откажут, уйдут, найдут замену. Я всего этого боюсь больше, чем смерти или неудавшейся картины, ведь смерть произойдет быстрее, чем я пойму это, а картину я могу испортить черной краской и сжечь, после чего выкинуть, как и мысли в голове. А люди бьют по сердцу, душе и оставляют на теле ранения, они не картины — они не смываются как краска в рабочей комнате с пола, они — шрамы, которые покрыты очень тонкой плёнкой, и от прикосновения они рвутся и кровоточат. И чем их меньше, как и людей в жизни человека — тем они больше и более глубокие. — Я тоже боюсь этого сильнее остального, только я цепляюсь за людей и надеюсь остаться хотя бы с одним до конца. — Надеюсь, что нам когда-то повезёт. Оба хотели сказать, что им повезло бы вместе. Рядом, рука об руку, ведь жизнь такая колючая и непредсказуемая, а они такие пораненные и одинокие, что готовы быть рядом вечность, лишь бы ощутить покой и веру в то, что их не покинут. Оба хотели прикоснуться и поддержать, обнять, сказать, что не бросят и по чужой просьбе останутся ближе прочих. Оба хотели, но не смогли, ведь страх быть отвергнутым душит желания. Они продолжают сидеть молча, смотря в окно, словно им не хватило кристаллов для выбора. Привкус горечи и вины за молчание на языке будет ощущаться ещё долго. — Надеюсь, — сухо отвечает Хосок. — И вообще — нас жизнь потрепала так, что она обязана нам не только премию, но и награду вселенского масштаба в виде самого лучшего человека в мире. — Тут ты прав, — Юнги тихо смеётся. — Тебе ещё чаю налить? — Нет, спасибо, — улыбнувшись, он стреляет глазами на оставшуюся пару булочек. — Доесть не забудь. — Такое я не забуду, не волнуйся. Был бы я менее тревожным, а ваша пекарня ближе — ходил бы каждый день. И тратил бы все деньги, — остановившись, он вспоминает о деньгах, которые подобрал и отнёс в комнату. А потом молча уходит и так же быстро возвращается. В вытянутой руке у него конверт нежно-сиреневого цвета, а за чёлкой — уверенный взгляд. Хосок отрывается телом от стола, вскидывая брови. — Возьми это. Я не могу брать деньги с тех, кого считаю слишком красивыми. Я не могу взять деньги за рисование, ведь это скорее я должен платить за то, что судьба удостоила мне нарисовать твой портрет. Не отказывай мне, идёт? Просто возьми и не волнуйся обо мне. Я не могу их тратить и хранить тоже. — Юнги, ну.. — Нет, Хосок. Отложи эти деньги на свадьбу, на похороны и тому подобное, но не оставляй их у меня. Можешь отдать прохожему, я не отношусь к ним никак. И мне кажется, что я твоей выпечки на эту сумму скоро наем. — Ты — дорогое удовольствие, а моя выпечка скорее как подарок. — Вот и картину подарком считай, — Юнги улыбается и, наклонившись слегка вперёд, победно кладёт конверт на стол. — Ладно, сдаюсь, — Хосок кивает. — Но ты лучше на норм потраться, а не на чела на улице. — Надеюсь, что ты когда-то встретишься мне на улице и я потрачу все на тебя. — Попробуй встретить, но будь уверен, что не получится, — Юнги садится. — И ты только что испортил мой план действий при нашей встречи: если я сейчас тебя встречу, то убегу уже не из-за интровертности. — Могу подойти со спины и схватить, — Хосок берет шоппер и складывает туда конверт. — Тогда я умру от неожиданности, ты же шаришь, да? — Юнги, наклонившись, вскидывает бровь. — Вот и деньги пригодятся — на твои похороны. — Я не хочу хорониться. Я хочу найти иное применение для моего праха, но пока не нашёл, что именно я хочу. И все это без участия твоих денег, закатай губу там. А то хотелка отрастет и я перестану с тобой общаться. — Хорошо, хорошо, — Хосок смотрит на экран телефона. На нём «23:56». Юнги от увиденных цифр поджимает губы. Как не хочется, чтобы Хосок уходил, чтобы он оставил его одного. Хотя как одного — наедине с плохими мыслями и прочими гадостями в голове. — Пора? — подняв взгляд, он ощущает, как скоро разрыдается. Это тупо и глупо, но ему очень хочется. Ему в принципе просто хочется кому-то порыдать, рассказать о ещё более ужасных мыслях. — Прости, но да. У меня работа, да и дела. — Не извиняйся, все в порядке. Я рад, что мы пусть и не поработали, зато провели время. Надеюсь, что ты ощущаешь это так же, как и я. — Надеюсь, что мои ощущения схожи с твоими. Да, я рад, что мы посидели и много о чём поговорили. Потом начнём работу над картиной и я буду сидеть у тебя ещё дольше. — Я бы рад тебя оставить, чтобы ты не так много времени тратил на дорогу, но я не могу. Правда, я не могу, а не не хочу. — Ну чего ты оправдываешься? Все хорошо, я все понимаю не хуже тебя, — на лице вставшего Хосока появляется теплая улыбка. Юнги смотрит на него, задрав голову. Так, как ему все это время хотелось, но сейчас уже хочется не просто смотреть, но и прикоснуться, и притянуть к себе, и обнять. Дальше он думать себе не позволяет, поэтому продолжает смотреть на Хосока так по-дурацки. А на этого прекрасного, идеального, красивого и понимающего Хосока смотреть по-другому и не получается, а каждый день, который имеет в себе этого человека, открывает его с новой стороны, влияя на степень влюбленности Юнги, которая, кажется, скоро треснет по швам и своими нитями поведёт хозяина на всякие наглости и смелые шаги. Художнику очень хочется переступить черту, а стоящий Хосок будто этого и ждёт, или он просто любуется им. Юнги не понимает, почему им любуются, ведь он не такой уж красивый, в отличии от Хосока, в котором каждый изъян — это нечто прекрасное и вписывающееся, что найти плохое вообще невозможно. Юнги и не пытается, он в этом не нуждается. — Проводишь? — Хосок с той же улыбкой кладёт руку на плечо. Она тёплая. — Конечно, ещё спрашиваешь, — Юнги кладёт ладонь поверх чужой и встаёт, как только собеседник отходит. Он влюблен, только пока что это нельзя показывать так явно, как это было сегодня. К выводу, что сегодня было слишком, Юнги придёт перед тем, как уснуть.