махаон

когда молился мой друг, на него сел махаон и он увидел Бога, а я гусеницу с крылами — … Таким образом, фальсифицируемое научное знание, — знание, ложность которого можно эмпирически доказать. Так, любое утверждение с использованием, к примеру, квантора всеобщности является фальсифицируемым. В то время как для нефальсифицируемого знания верно, что его ложность никак нельзя доказать. Рассмотрим пример: если мы вознамеримся проверить истинность утверждения «существуют белые вороны», сотни, тысячи, миллионы пойманных ворон не будут опровергать данное утверждение, ведь, возможно, белую ворону просто не поймали. Профессор не торопился заканчивать лекцию, несмотря на то, что время пары давно истекло. Поэтому, когда он наконец закончил, студенты, не скрывая радости, повалили из аудитории. Их ждал ноябрьский снегопад, приторно-желтый свет прокуренного кампуса, безбашенные пьянки или бесконечная бессонная ночь в библиотеке, горячие поцелуи и внезапное падение снега прямо за ворот расстегнутой рубашки, накинутой на разгоряченное тело, жаркие споры, глупые, но такие важные вещи, тревога, вновь и вновь вырывающая из сна, сонные объяснения с комендатурой, пьяные признания в любви — выбор досуга был невелик, но все-таки был. Задержав рассеянный взгляд на вытертых до блеска перилах лестницы, Акутагава вновь погрузился в свои мысли. Как обычно он вышел из аудитории позже всех, скрупулезно законспектировав последние предложения лекции, на которых другие студенты обычно начинали складывать вещи. Он знал, зачем он здесь — и ему до крайности претили низменные желания однокурсников. На первой паре они хотят спать, на второй — есть, на третьей — курить, на четвертой — снова есть, а на пятой только и думают о том, чтобы поскорее пойти домой. И зачем они вообще сюда пришли? Акутагава старательно подавлял в себе все человеческие потребности и желания уже несколько лет. Вернее, неутомимая жажда знаний, которую все в нем видели, замещала собой без остатка их все. Акутагава вышел в снежную ночь, меланхолично закуривая, продолжая обдумывать: «Действительно, если среди миллиона ворон нет ни одной белой, возможно, я плохо искал. Возможно, она ускользает от меня, эта белая ворона… Но это совсем не значит, что ее нет. Иначе Карл Поппер и вся профессура этого университета могут расписаться в своей беспомощности, потому что в таком случае вся наука -- лишь хаотичные метания, видения, галлюцинации, желание видеть в хаосе закономерность и знать, что ее там нет...». Он отчаянно искал то или того, кто успокоит его вечно метущуюся душу, откроет то, за чем Акутагава пришел сюда, научит его этой великой мудрости, всепронзающей благодати, которая острым светом расчерчивает византийские фрески. Он хотел, чтобы философия дала ему наконец возможность заглянуть за грань, узнать то, что знать было не дозволено. Акутагава презрительно вдавил бычок в припорошенный снегом гранит мостовой: «Они думают, я учу это, чтобы стать лучше их. Наивные. На них мне плевать. Я лишь ищу белую ворону. Я ищу белую ворону или хотя бы белое перо, сорвавшееся с ее хвоста». Одного Акутагава так и не смог пока сделать на факультете — не познакомился с легендарным студентом, единственным, кого он не мог превзойти и знал, что не сможет никогда. Тот студент — сейчас уже аспирант, живущий в башне, на самом высоком этаже университетского здания, автор поистине чудовищных, ломающих сознание работ про время и пространство, вместе с тем гениальных настолько, насколько поразительно красиво битое стекло, обкатанное океаном, был университетской легендой. Его считали сумасшедшим и ненавидели, но его имя всегда вспоминалось после упоминания университета. Он стал апологетом своей альма-матер, университета, о котором и так ходила слава чего-то уж очень элитарного, заумного, закрытого, парадоксального. Затерянный между ледяным морем и медленно пустеющими землями, покрытыми трупными пятнами вымирающих городов, бесконечно продуваемый северными ветрами, выпускающий одних из самых профессиональных специалистов, особенно в области философии, университет был удивителен всем. Слишком высокий уровень преподавания, слишком маленькое финансирование, поразительное число публикаций в год от сотрудников, мрак и северная темнота, почти вечные ночи, и такая гулкая, не умеющая хранить тайны тишина. Неудивительно, что именно это место воспитало Дазая Осаму, холодного, трагичного и гениального, как и само оно. Многое бы отдал Акутагава, чтобы узнать и понять то, что знал Дазай. Да, конечно, чтение его работ помогало узнать больше о его мрачной и гениальной в своей нестандартности философии, но это лишь распаляло больное любопытство студента. *** Покрытые трещинам стены общежития охотно пропускали холод, звуки, запахи. Невыносимо громкая вечеринка соседей заставила Акутагаву в сердцах захлопнуть учебник и направиться в сторону звуков веселья, опьянения и похмельных страданий завтрашнего утра, о котором, конечно, думать в этот момент никто не собирался. Студент с колючими глазами, ходячее презрение ко всему сущему, явно мог испортить вечеринку. Или, если не испортить, оставить едва заметный, вязкий холодок, который заставит вдруг разрыдаться в середине тоста. Сине-розовые пятна на стенах, пьяные бледные студенты, пластиковые стаканчики, разбросанные по полу, сладковатый дым — Акутагава ворвался в это безмятежное веселье серой царапиной. Он открыл было рот, чтобы холодной злостью наполнить глотки всем, кто только плавал в рассеянных синих и розовых лучах, как вдруг, в глубине, масляно блеснули, словно драгоценный камень в пыли, пронзительные умные глаза. Трезвый, испытующий взгляд, словно крохотный удар током. Из-за угла, оперевшись на дверной косяк, на Акутагаву с интересом смотрел Дазай Осаму. Снежно-белая ворона, не мигая, глядела своими лунными, словно слепыми глазами, прямо на него. Беседа началась непринужденно. Слишком легко и просто. Словно для Дазая не было дикостью появиться на второсортной тусовке, а для Акутагавы не было дикостью говорить с настоящим Дазаем Осаму. Разговор кружил около интересующей Акутагаву проблемы, но Дазай мягко избегал углубления в тему тайны собственного удивительно мировоззрения. Глаза Дазая блестели все ярче, почти сияли, а удушливая жара, заполнявшая комнату, мешаясь с дрянной музыкой, отчего-то вызвала странную истому. Рука Дазая мягко легла на талию Акутагавы — это произошло совсем естественно, настолько просто, что студент больше не чувствовал острых пиков грозного научного авторитета, ранящих любого, кто осмеливался бросить взгляд в сторону молодого философа. Скользя в темноте коридора, перемежающейся с желтым цветом тусклых ламп, увлекаемый за руку самим Дазаем, Акутагава позволял себе едва ли не впервые в жизни выпустить собственную душу из тесных рамок аскетизма. Они остановились в каком-то лестничном пролете и, обезумевшие друг от друга, неистово целовались. Все тайны бытия показались слепыми в своей сложности, а предельно простая, низменная радость близости переполнила все чувства, затмив медленные и тяжелые мысли. Оставляя след из сброшенных вещей, меря желание расстоянием, на которое упала отлетевшая перламутровая пуговица рубашки, они ввалились в круглую комнату у самой вершины башни. Они упали на кровать Дазая, а там, за окном башни, бесконечный снегопад пеленал безропотный город.