Миледи.

      Капитану хуже, хотя, казалось бы, куда хуже, он ведь уже мертв. Как и полагается трупу, он начал разваливаться. Сначала сломалось колено. Они этого даже не сразу и заметили, он просто начал вдруг хромать и всё. Команда подозрений не выказывала, им казалось, что Джон просто в очередном запое, возможно, где и вывернул ногу, да то ему, видно, не мешает.       А потом нога оторвалась. Грэй видела, как она неестественно сгибается в штанине. Потом стекляеный хруст и вот уже голень выползает из-под ткани, оставаясь в изношенном ботинке. Больше этого никто не видел, тогда она приказала капитану упасть и не двигаться. Благо, никто не подходил к нему до самой глубокой ночи. Тогда Серая леди смогла подойти к нему, распороть шов и посмотреть, в чем дело.       Нет больше ни крови, ни плоти, только красный камень с серыми прожилками. Когда-то это были его сосуды, наверное, но она заполнила их своей силой, заняла их своей волей. Вытекает что-то вроде розоватой мутной воды, как если бы кристалл мог сочиться подобно фрукту. Почему-то ей захотелось разбить эту ногу и по осколкам поглотить, даже если разрежет дëсна, но она сдержалась. Джону ещё нужны обе.       Грэй вдруг понимает, как это всё починить и протягивает руку к сколу, сосредотачиваясь всём своим разумом на этом простом действии, представляя при этом, как «рана» зарастает и вот серые нити из прожилок вытекают вместе с водой, словно клейстер, лениво встречая друг друга. Стоит каждой найти пару, как они тут же стягиваются, скрепляя части и оставляя только небольшую красноватую линию трещины. Ещё несколько секунд и вот уже нога такая же крепкая, какой была раньше. Женщину это заставило выдохнуть. Он не должен развалиться, пока они не прибудут к берегу. Хотя бы так. Но ей хотелось бы, чтобы он продержался ещё немного. Чтобы команда помогла ей обосноваться, как обещала. Это было бы идеально. — Ты что сейчас сделала? — Стефан подходит с другой стороны и садится на корточки ровно перед её лицом, что только чудом не выдало накатившего на неё ужаса. — Эй, это что такое было, а? Его нога… — Он сломал ногу, вот и всё, а я починила. Для этого пришлось окончательно её отделить, чтобы… Чтобы срослось правильно. Я знаю, как это выглядит. — Как колдовство, миледи. Я врач. Ногу никогда нельзя вот так просто отделить и так же просто прикрепить. Это вам не черепки от чаши… Сознайтесь, Вы колдовали сейчас? Клянусь своим ангелом хранителем, я никому не скажу. — Добавил старец, видя крайнюю нерешительность и вместе с тем напряжённость женщины, к которой он наклонился ближе и теперь понизил голос. — Вперёд смотрящий ничего не услышит из-за ветра на его высоте, а мне никто и не поверит, мало ли что придумает старик, способный на зависть… Ибо я завидую. Я за всю жизнь не смог бы провести операции столь совершенной, какую видел здесь. — Колдовала. — Грэй кивает и глаза её блестят гораздо ярче, чем должны были бы при лунном свете. Она смотрит пристально, гораздо глубже, чем в зрачки собеседника и гораздо дальше, чем сейчас может охватить его взгляд, если старик сдвинется и посмотрит женщине за спину. Серая леди видит, как Стефан прибивается к ней, как он, подобно Калебу, ходит за ней, наблюдает за ритуалами, пробует стать подобным ей. Как у него не получается и он приходит в ярость. Они доплывают до германских берегов и он кричит, что она ведьма, разбивая уже полностью кристаоизованное тело капитана. И людей больше, она не может сладить с ними. Она не бессмертна. Обрывается крик мальчишки, а её ноги больше не достают до земли. Грэй видит всё это, прикладывает руку ко лбу мужчины и продолжает с замогильным холодом в каждом слове: — Ты и вправду никому ничего не расскажешь, Стефан. — Обещаю, что никогда в жизни я не посмею рассказать ни одной живой душе. — Нет, Стефан, ты просто не сможешь.       Он хочет сказать что-то ещё, но язык словно бы опухает и затыкает горло, превращая дыхание в неприятного рода хрип, перемешанный с бульканьем. Глаза его закатываются, наливаясь всё тем же неясным серым веществом, что теперь блестящими, словно серебряными, слезами вытекает на щëки, шею, пачкает одежду, но почти сразу сохнет, оставляя и на ткани и на коже высветленные участки, словно бы с них сняли половинку тона от настоящего цвета.       Сердце врача остановилось с каким-то стеклянным хрустом, который можно было едва уловить, даже сидя рядом, что уж говорить о человеке на мачте или шумящих в трюме товарищах. Грэй не понравилось, что пришлось вот так поступить с добрым человеком, но она всё успокаивала себя необходимостью произошедшего. В конце концов, это — лишь один неприятный шаг на пути к важному, превосходящему всё прочее свершению, правда, она ещё не могла сказать, какому именно, но знала — будет оно столь велико, светло и значимо, что сегодняшняя мерзость забудется, станет крайне малой ценой за всеобщее благо. — Земля! Зе-е-е-емля! — Нам ещё недели две плыть, друг мой, ты, верно, ошибся. — Иногда боцман пугал её своим голосом. Как-то, за годы плаваний, он научился говорить одновременно громко и спокойно, сейчас без проблем пересиливая ветер, шуршащий тканью сигнальных флажков. — Никак нет, сэр, земля! Да поразит меня молния, если мы не пройдём её правым бортом через три часа! — Должно быть, это остров, много ли островов вблизи германского берега? — Серая леди вышла навстречу бывалому путешественнику, позволяя тем временем телу Стефана принять положение спящего, облокотившегося на борт. — Ох, правда! Вероятно, это один из них… Мы редко делали остановки на них в годы моей юности, может быть, от того я о них и забыл, всё верно. Надо бы найти Джона, только капитан может… — Сэр Джон всё ещё в запое. — Грэй качает головой и показывает в сторону капитана, что сейчас не мог спокойно перевернуться на живот, что уж подняться на ноги. — Я полагаю, временно, Вы капитан. — Хорошо бы только временно… И где он только всё это бухло прячет, нам бы такой запас продать было бы выгоднее всего. — Боцман качает головой, переваливаясь на мостик, только чтобы сменить рулевого и самому филигранно направить массивное судно к острову, попутно отдавая команды. Спокойный и уверенный, призерающий дешёвую выпивку и публичные дома в силу возраста, знающий о море столько, сколько никогда не говорила сама Парагон. Грэй до тошноты были противны мужчины, но он не только оставлял её спокойной. С этим «сундуком на ножках» она чувствовала себя в безопасности. Иной раз ей хотелось бы, чтобы как-то так оказалось, что он её отец, просто они разлучились, но увы.       Через три часа они сбросили якорь и на лодках перебрались на саму сушу. Юнга и Калеб поспешили обследовать территорию, постоянно перекриеиваясь так, словно бы они были в отряде очень важной экспедиции. Взрослые развели костёр, разложили мешковину вокруг. Море им всем уже осточертело и пусть земля была хуже, чем гамак в трюме, это была именно твердь, стабильная, спокойная и крепкая. Грэй и сама испытала наслаждение, когда поверхность под ней перестала качаться впервые за долгие месяцы.       До нужной земли ещё две недели, после она сможет идти одна. Она уверена, что справится, уже справилась, как показывает ей Парагон, во всех красках представляя новый дом. Она просто должна доплыть. Тогда всё наконец-то сдвинется с мëртвой точки.       Грэй не поняла, почему, но она снова задумалась о Гарри. О его бешеном взгляде, о том, как он кричал и проклинал её. Он мëртв. Он мëртв! Нет… О, нет, он жив. Сколько времени она потратила в Англии? Сколько… Лет? Что он, о Звëзды, успел наворотить, пока её не было? Он умрёт, она убьёт его и это… Это будет совсем скоро. Руки заныли, словно просясь снова вцепиться в его шею и на этот раз точно задушить. Мерзавец. Скользкий земной червь, посмевший приписать себе идеал. Совершенство. Он-то совершенство? Да пусть все его внутренности выйдут через глотку за такую ересь. Умереть. Он должен умереть. Медленно и мучительно и… Почему тут снова детский плач? С ними нет детей.       Калеб снова подал воды. Видео, она выглядит всё хуже с каждым своим «погружением». Серая леди смотрит на мальчика и чувствует, правда ощущает, как разрастаются её мешки под глазами и трещинами расползаются морщины. Она устала. Ужасно устала, возможно, она наконец-то стареет. — Друг мой, нам придётся разлучиться. — О чëм Вы, Миледи? — Как прибудем на берег, обустроим дом… Мне нужно будет идти одной. Никого не должно быть рядом со мной в этом пути. — А что же делать мне?       Старшая смачивает охрипшее горло водой, сжимает сухие губы, но не улыбается, хотя ей хочется. Лицо словно больше и не слушается её. — У тебя будет дом, будут деньги и крайне делительная молодость. Ты будешь свободен делать всё, что твоей душе угодно. — Моей душе угодно идти с Вами. — Нет. — Но- — Дитя, нет, иначе ты умрёшь. — Она выдыхает это с лёгким гневом, удивляясь сама себе, ведь мальчик не раздражал её настолько, сколько злобы только что мне, неё вышло. — Дитя Крови, я вижу, что ты умрёшь ужасной смертью, как только прийдешь ко мне, потому я запрещаю тебе даже думать о том, чтобы пойти со мной, ты меня понял? — Да, Миледи.       Она напугала его. Это чувствуется, но почему-то чувства стыда или сожаления так и не возникло, сколько бы после Грэй не думала о случившемся. Каллеб не важен. Важен Гарри. Он был там, где-то в лесу. В её лесу, где его быть не должно. Он смеётся, веселится, он думает, что обманул смерть и теперь будет вечен. Знает ли он о Грэй? Чувствует ли он, что она идёт за ним и что она принесёт ему смерть? Серая леди чувствовала всё это и её трясло от предвкушения. Руки сами переломили хворостинку, до этого крепко сжатую в свободной ладони.       Две недели и она будет на его земле. Неизвестно сколько времени потребуется, но она знает, что заберёт его землю себе. Всю. Она видела это, знала. Спать она не могла, прошла весь остров насквозь за пару часов и села на той стороне, что была ближе к материку. Вода казалась чëрным зеркалом. Встать, пройтись по холодной поверхности и вот она войдёт в дом своего врага, она освободит его жену, его детей, а он будет смотреть, он будет ненавидеть её, но недолго. Потому что умрёт. Почему… Она уверена, что у него будет семья? Почему она уверена, что они тоже виноваты? Дети разве виноваты в том, что рождены? И впервые за всё время голос в её голове сказал своё неприятное «да». До того оно было нежным и тёплым, но сейчас в нём было больше злости. Презрения. Души, решившие жить и убившие их должны умереть взамен.       Сказала ли это Парагон или Грэй просто хотелось бы подобное от неё услышать? Почему-то сейчас ей подумалось, что не было никакого голоса. Может, его изначально никогда не звучало и все они просто придумали себе сказку, в которую так приятно верить. Не сговариваясь? С другой стороны, голоса у всех отличались, говорили о разном, с разной интонацией. Может ли такое быть, что Парагон — не имя кого-то из этих неизвестных, а их общая фамилия? Может, так они просто называют свой народ? Её голос зовёт дальше, к берегу и глубже, но зовут ли её друзей так же? Зовут ли их в тоже самое место? Да и зачем, в конце концов? — Мы побудем здесь пару дней, пособираем местных растений, половим рыбу… Ребята уже поймали сегодня, вот, поешьте. — И боцман подаёт ей простую глиняную миску с супом. Впервые он не кажется пустым. Сюда ушли остатки овощей, местные коренья и какая-то большая жирная рыба, потому что шмотки крупные и от них в бульоне плавают плëнчатые пузырьки. — Я не голодна. — Глупости, я не видел Вас за трапезой очень долго, Миледи, даже если Вы не хотите, то это необходимо Вашему телу. Поешьте. — Я не голодна, сэр. — Через «не хочу», Миледи, я не допущу, чтобы Вы загнулись от голодовки, когда земля уже так близко. — Благодарю, сэр. — Грэй заставляет себя улыбнуться ему, потому что помнит, как мужчине это нравится. В итоге берёт посуду в руки и начинает черпать малокачественной ложечкой, часто остужая бульон дыханием. Пробует, вкусно, даже вполне себе приятно. Может, это так кажется от того, что она давно не ела, но вкус кажется насыщенным. Ярким. — Нравится? — Да, очень, благодарю. — Вот, то-то же. Поешьте и ложитесь. — Столько заботы, сэр, но с чего бы? — Ни с чего, миледи. — Он усмехается и садится рядом, теперь рассматривая горизонт чуть прищуренными глазами, словно большой кот на солнце. — Я, право, стар обхаживать девиц, плюсом я женат. — Были бы молоды, изменили бы ей? — В здравом уме? Ни за что на свете, если обпился бы… Может быть. Но сейчас меня даже алкоголь на такое не уговорит. У меня просто могла быть дочь… — Сожалею. — Нечего. — Боцман покачивает головой, теперь улыбаясь снова. — Ей в раю хорошо, а у меня зато есть сын. Просто, будь она… Вы были бы ровесницы. — Какое совпадение… — И не говорите. Вы как на борт пришли, я всё об этом думаю… У нас ведь как, женщина на корабле — к беде, а я… — А Вы сказали, что я не женщина, сэр, я помню и благодарна. Это крайне помогло. — Не забывайте так же, что я сказал, будто Вы ангел… Так что не думайте оскорбляться. — Я и не думала, добрый сэр, ещё никто не лгал так сладко и уверенно в мою пользу.       Она смеётся и он подхватывает. Однако думает она не совсем о том, какая замечательная шутка у неё сейчас вышла, а о том, что смех приходится изображать, хотя получилось очень даже остроумно. Если в ней был человек, он умер или умирает прямо сейчас, потому как с каждым разом ей всё сложнее вынырнуть из сложных схем и планов, роящихся в голове. С каждым разом всё сложнее выйти из леса.       Она снова не могла спать. Ей так понравилось видеть сны тогда, когда Гарри уходил. Сейчас, правда, ей бы больше понравился бы сон без сноведений. Её голова слишком уж нагружена разного рода и ценности мыслями, образами, идеями. И не всё они ей нравятся, но это недовольство кажется каким-то недостаточно сильным. Как если бы возмущался кто-то, стоящий в траве у дороги, пока сама Серая леди всё продолжала идти, ни на кого не обращая внимания. Раньше ей не нравилось, что голоса в голове плачут и проклинают, крича от боли. Сейчас ей плевать на содержание. Раздражает, что так громко и так много. Тишина. Разве она о многом просит? Темнота без образов, место без звуков и запахов. Голова без комка информации. Разве покой это настолько дорого, что она уже никогда его более не получит? — Я лишь хочу тишины, пожалуйста. — Она просит совсем тихим шёпотом, надеясь, что Парагон её услышит и не будет оскорблена. Хотелось лишь перерыва, а столь яркое негодование могло привести к полному отлучению от всевышнего знания и это… Это стало бы трагедией. — Миледи, Вам снова нездоровится? — Я в порядке, мальчик, просто очень устала. Ты видел, как устаёт твоя мама? Разве она прекращает, тогда любить? — Нет, но она и правда казалась больной. — Потому что она, как и я, отдаёт всё здоровье ребёнку. — Какому ребёнку? — Который всё время плачет.