2002
Россия, Москва, район Зюзино
Неделя в Москве. Ю-ху! Что может быть прекраснее неделю жрать кильку в томате? Килька в томате, ебать! Это, блять, килька в томате и банке! Это мои любимые помидоры в рыбе и железкой банке с кольцом. Так что может быть прекраснее педерастии — нет, ни в коем случае нельзя употреблять настолько неуместное слово к еде богов! — кильки? А я отвечу: селёдочка, вобла и скумбрия. — Мадам, Вы обопьётесь ночью, — учит жизни Паскаль в половину десятого вечера на кровати, уткнувшись кривым носом в русско-французский словарь. Моё первое выученное слово было, конечно, килька. Я листала букварь и находила похожие и непохожие буковки. Килька, ебать! Понятия не имею, как она выглядит вне банки и без томатного соуса — да и похуй, если честно. Дайте мне кильку, солоноватую газировку и Паскаля — я буду самой счастливой. — Много выпью — много пописаю, — выворачиваю наизнанку скумбрию. «Твоё журчание с открытой дверью и скрип пружин каждые десять минут меня будят», — глаза отвлекаются на «Пришельцев» по телевизору. — Паскаль, ты учишь русский по словарю или смотришь фильм? — какая жирненькая, какая вкусненькая! — Я ищу в фильме знакомые слова, — для вида перелистывает страничку забинтованными пальцами. — Там слышно, как Клавье с Рено разговаривают на французском. Русский язык «наложивается» на французский. В России так любят наш кинематограф! Что ни день, так знакомые носатые рожи на экране. А во Франции смотрят русские фильмы? Я-то их смотрю тупо картинку — мужчины брутальные, женщины глуповатые. — Накладывается, — Паскаль пыхтит ноздрями. — Мадам, Вы собираетесь учить язык? Мы долго не проживём на Ваших познаниях продуктов. — Я ради тебя стараюсь! — пинаю пяткой задницу в трениках. — В магазин пойдём, что будешь говорить? Из чего будешь готовить мне вкусности? — Вы меня к плите не подпускаете. Как готовить? Лицо на два метра отводите от горящей спички, когда поджигаете конфорку. — Скажи спасибо, что научилась поджигать! — шлепок по булке. — Оторвался от ящика с трубадурами и принёс мне полотенечко с кухни, иначе я вытру жирные пальчики о твои волосатые титьки. — У нас квартира, — Паскаль поднимается с кровати, — ящик, — обводит руками комнату, — с одним трубадуром, — показывает на меня. Трахнуть бы его жёстко всеми пальцами в девственную жопу и насадить девственный рот поглубже на правую сиську. — Я, значит, ему жопу неделю вытираю! Письку перед сном намываю, потому что нечего ложиться спать с ссаной писькой! Сначала мою тебе письку, а потом себе! О тебе вначале думаю! Трижды за неделю побрила его, а себе даже разочек по левой подмышке не провела твоим же станком! Пашенька хочет чай с солёным огурцом от бабки Шурки с первого этажа? Галенька сбегает на первый этаж к бабке за банкой и кинет чайный пакетик в кружку! И трусишки кинет в тазик с порошком, чтобы Пашенька каждый день ходил в свеженьких трусиках! А я, между прочим, сейчас без трусов сижу, а ты не видишь! — Вот не надо бить по больному, — Паскаль поднимает забинтованные кисти. — Я уже могу почти безболезненно шевелить пальцами, примочки доктора по вызову помогают. — И ты рад?! Примочкам доктора рад, а моей заботе хуй в рот положил! — Мадам… — За полотенцем пошёл мне! Сейчас вытру руки, и пойдём гулять! — Но я учу… — Паскаль, я знаю, как ты учишь и смотришь телевизор. Трубадуры из ящика никуда не убегут, я от тебя — тем более. — Слушаюсь, мадам Батон, — он опускает плечи, разворачивается и топает из комнаты. — Я смотрю, тебе понравилось батоном белого по лицу?! — наклоняюсь вперёд на кровати, упираюсь локтями, чтобы громкий голос звучал в коридор. — Мягенько так было! — Так точно, мадам Батон, — Паскаль возвращается с полотенцем. — Любая жестокость от Вас воспринимается, как похвала. Нам это не понадобится, — бросает полотенце в кресло, одной рукой снимает майку. — Ведь я же лучше? — Не знаю, не знаю, — сажусь прямо, растопыриваю жирные пальцы. Паскаль убирает на тумбу тарелочку со скумбрией и прыгает на меня, заваливая на спину обнажённым торсом и поцелуями. — Негодник, — я придавлена. Сиськи убегают в стороны от напора мускулистой груди, ноги окольцовывают талию. — Мой дворецкий — негодник, — вожу ладонями по широкой спине, вытираю жирные руки. Паскаль горячий, от Паскаля пахнет кофе после душа — вкусный гель, губы — самая сочная скумбрия. Мне нравится мыть Паскаля — два разочка повалились в маленькой ванне, один разочек он поцеловал мою грудь. — Любимый негодник? — Паскаль на четвереньках, задница отклячена. Я сжимаю её, подлезая под треники и трусы, и продвигаю Паскаля вперёд-повыше. В паху контроль, на шее алый шарф. Веду ладони от рёбер, зарываюсь длинными пальцами в волосы: — Не задавай глупых вопросов, — опускаю на себя, подушка безопасности — мой глубокий поцелуй. Между смехом мы плачем. За неделю у меня было несколько нервных срывов и попытка выпрыгнуть в окно — не умереть, а вылететь — в смысле полетать, но Паскаль не позволил, увлёк на пол в объятия. Порой нахлынывают слабость и бессилие. Помешиваешь в кастрюле макароны, помешиваешь-помешиваешь, а они прилипают ко дну, а я не чувствую слёз на щеках. Разбиваешь яйца в сковороду. Бьёшь одно, бьёшь второе, третье улетает на пол, а перед глазами горящая мама и упавший на руль лицом папа. Брать себя в руки не всегда получается. Расслабиться, прижавшись к Паскалю, всегда получается, но слёзы не прекращают литься. Паскаль плачет по-мужски: поздно вечером на кухне с сигаретой. Он не знает, что являлся фаворитом Фату. Я не скажу, она не сказала при жизни, перед смертью раскрыла глубокий секрет. Любовь — это забота. У меня не получится заботиться о Паскале, как у Фату, но я попробую, я постараюсь. Рамиро наведывался к нам дважды: на следующий день после прилёта привёл докторшу-блондиночку с выпученными глазами и детскими щёчками со словами: «Это Валентина. Она не говорит по-французски, работает на меня подпольно. Она знает азы медицины и не задаёт лишних вопросов». Валентина не задала ни одного вопроса, не ужаснулась рукам Паскаля, отказалась от чая и долларов. В голове мысли на русском, во рту подрезанный язык. На наши «спасибо» ответила поклоном. На следующий день после этого Рамиро привёз Паскалю паспорт, права, документы на машину, саму машину и русские рубли. Проконтролировал работу Валентины и после её ухода признался, что она два года была в сексуальном рабстве, девушка порядочная и сломленная. На чём мы будем гонять по Москве? На чёрно-белой «Победе» 1954-о года. Она ужасно напоминает «Богиню». Мы не стали давать машине новое имя, не запомнили буквы и цифры, данные ей при рождении. Чёрная «Победа» с белыми крышей, капотом и багажником — по-русски и ведьмински. Перым делом, выйдя из подъезда, Паскаль направляется к машине. — Нет и нет, — тяну за локоть в противоположную сторону. — Ручки затянутся, вот тогда сядешь за руль, полезешь под капот, поваляешься на сидениях. Терпи и следи за ней из окна: отгоняй пернатых крыс, дедов и бабок с палками и детей. Мы изучаем район по вечерам в жандармских формах без значков. Медленно гуляем под локоток, избегаем шумные площадки и алкашей. Вдвоём тепло, вдвоём не страшно. Паскаль всегда меня защитит, но достаточно геройств. Мой герой быстрый на чёрно-белой машине, у моего героя уникальная суперспособность — любовь ко мне. — Тут сядем? — показываю на ближайшую скамейку под фонарём в парке. — Да, конечно. Паскаль справа от меня, я слева от него. Как же я драила в ванне сраные жандармские формы! Последние восемь ногтей стёрла! Хожу с обрубками: жопу не почесать, в ушах не поковыряться. Паскаль видит мои слезяще-блестяще-умоляющие глаза. — Идите сюда, — двигает ко мне коленки. Я забираюсь на крепкие бёдра, обвиваю напряжённую шею, прячусь в куртке. Защищённая, любимая, дурная и счастливая рядом с Паскалем. Так мы просидим тридцать-сорок минут, пока не затечёт моя жопа, и пока я не проголодаюсь. Рамиро хорошенько меня наебал с телефоном. Инструкция на русском и на английском. Маленький, красный, с маленькой красной антенной и узенькими кнопочками. Крошечный фотоаппарат вмещается в крошечную машинку. Первые фотографии — мы с Паскалем чистим зубы одной щёткой. Целыми днями Паскаль штудирует словарь и грызёт карандаш. Падла умудряется записывать слова на клетчатый листочек. Что делаю я? Развешиваю футболки и трусы на верёвке в ванной, балансируя с помощью Левитации на бортике. Домохозяйка. Скоро обед — скоро бахнем щей. Бабка Шурка с первого этажа угостила щами. Это национальный суп? Других нет? Мне ещё гречку перебирать! Ой, в пизду, когда Паскаль выздоровеет, выкину нахуй воспоминания о приготовлении еды, стирке в ванне и дрочке полов шваброй. Про пылесос вообще молчу! Неподъёмный носорог и ковры-ковры-ковры — ковёр в комнате, коврик у двери, коврик у толчка, коврик у ванны. Коврик на стене в комнате! Пью газировку из горла, глядя в окно на кухне. Чешу сиську. Идите-идите, нехуй пялиться на охуенную ретро тачку. Прогоняю, пока главный «прогоняльщик» читает стихи. Рамиро привёз Паскалю книги на русском, мне — «мафон» с кассетами. Я люблю песни. Я учу язык своими методами. Паскаль убавляет громкость «мафона». — Вернул обратно! — Сейчас соседи придут! — как же он напоминает Бенуа. Огрызается. — Как придут, так и уйдут! Я не буду перебирать гречку без припева! «На-та-ли» достигает пика громкости. Стучу пальцами по подоконнику, киваю головой. Заебись. Жизнь прекрасна. Нужно предупреждать, что русские песни настолько душевные. В моей душе бубнит Паскаль, переписывая на клетчатый листок Пушкина. Кто такой Пушкин? Кудрявый хрен на обложке? В дверь звонят. В дверь бьют. «А я предупреждал». «Только попробуй выключить песню!» — шурую в коридор в подвёрнутой левой штанине. Мне сегодня не удастся перебрать ебучую гречку. На лестничной клетке толстая тётка с этажа ниже. Каждый день приходит орать. — Какие пробелы? — интересуюсь на чистом русском в распахнутую дверь. — Громкая музыка! — тётка топчет по плитке. — Двадцать минут одна и та же «Натали» Лепса! Сколько можно?! Я вызываю милицию! Заебала. Подаюсь вперёд, держась за дверь, и не переступаю порог квартиры: — Не трогай моего Лепса и меня, мандавоха, — немного магии в глазах, запугиваю. — Ещё раз увижу твою недовольную рожу, укушу так, что тебе не поможет никакая милиция. Усекла? — Извините… — тётка пятится к лестнице. Под мой свист убегает на этаж ниже. Работаем. Ведьма в доме. Всех прокляну! Всем подложу свои грязные панталоны! Валентина ходит к нам полторы недели. Состояние рук Паскаля значительно улучшилось — внешне. Розовая корочка не покрыта лопнувшими волдырями, на ожогах не растут волосы, ожоги чешутся. Паскаль втайне три дня самостоятельно подтирает зад и мочится — ну как втайне? Я же вижу, что он ходит в туалет, а потом краснеет. Забрал у меня работу. Еда в холодильнике заканчивается. Рамиро приезжал в выходные с хлебом, яйцами, сигаретами, водой, колбасой и тремя банками кильки. Ни гречки, ни картошки, ни макарошек, ни скумбрии. Ни-хе-ра. Утром я просыпаюсь с целью — пора проверить русские магазины. Утром я просыпаюсь в кровати одна. Паскаль в трениках и майке заливает яйцами две сосиски и кружочки помидора. Руки хорошо двигаются без бинтов. — А по жопе? — заглядываю на кухню. — За что? — Паскаль отбрасывает в сторону скорлупу. — За то, что готовишь. — Я намного лучше себя чувствую. Вы же понимаете, что мне пора возвращать форму. Я часто моргаю, прям моргаю-моргаю-моргаю, ресницы тыгыдык-тыгыдык-тыгыдык. Вопрос с жопой не решён. — Да, мадам, — Паскаль отклячивает зад. — Я заслужил. С оскалом дикой кошки и яростью в глазах засовываю ему палец в жопу через треники и трусы. — Ой, ой! — Паскаль подпрыгивает у плиты. — Подтираете Вы намного нежнее. — Любитель понежнее, — подлезаю под майку на животе, целую оголённое плечо. — Тебе правда не больно готовить и обслуживать себя? — Правда, — он сжимает ручку сковороды, — но тяжелее тарелки не могу поднять, и руки затруднительно вытянуть. — Как это? Паскаль поднимает прямые руки над головой, как при падении бревна. — Словно гири подвесили. И тянет вниз от предплечий. Ноют бицепсы, подмышки, грудь. — Исправим, — провожу ладонями по названным местам. Паскаль ловит мои пальцы на плечах. — Позавтракаем и сходим в магазин. — Сходим? — прижимается щекой к носу. — Да, сходим. Потом покатаешься на «Победе». Укрепляющее, оздоровляющее, восстановляющее снадобье. Я — ведьма, но без капусты и щи не сварю. Да и с капустой не сварю. Идём не в магазин, а на рынок. Паскаль в жандармских ботинках, жандармских брюках, заправленной футболке и большом свитере, кисти забинтованы. Я в джинсах, кроссовках и застегнутой жандармской куртке, потому что в футболке видны сиськи, а я без бюстгальтера. В шифоньере мало одежды, в основном домашняя. Не пойдёт же Паскаль на улицу в тапочках. Пизжу тележку с коробками — коробки нахуй. Не буду же я таскать пакеты. Я отсчитываю деньги, Паскаль вытянутыми губками говорит продавщице: «Тю» вместо «Ту», показывая на «Докторскую» колбасу. «Во тю», — тычет пальцем на пакет молока. Давай-давай, удиви меня знаниями выученного языка, хренов Пушкин. Хочется закинуться винишком, но я без понятия, где алкоголь. Паскаль суёт нос в ведро с солёными огурцами. Не кину же я огурцы в снадобье, это же не огуречный суп. Лавка с сухими-сушёными травами пахнет кофе. Отправляемся на поиски скукоженных пупков, пучков-паучков и куриных лапок. «Куриные лапки продаются в мясной лавке», — голос Паскаля в голове отвлекает от разглядывания чайных пакетиков. «Ты тачку сторожишь?» «Она у подъезда осталась». «Я про ту, что с колбасой, огурцами и молоком. Иди на улицу сторожить тачку». «Слушаюсь, мадам». Пахнет заваренной картошечкой и хлебом. Продавщица под прилавком перекусывает. На тысячу рублей набираю сухих тварей, не отказываю себе в пакетиках горячего шоколада. — Чай, кофе, бутерброды, капучино! — женщина в фартуке и куртке толкает мини-кухню на колёсиках под зонтом. — Потрясающая страна! — кладу в тележку пакет с травами. — И где тут рыбная лавка? Трачу пять тысяч на рыбу, которую не нужно готовить. Пиздосья-я-я-я! «Тю, тю и тю», — говорит Паскаль, а я задыхаюсь от подкатившей слюны. Затарилась килькой, скумбрией и воблой. Колдовать готова. Куриные лапки — не сегодня. Зоомагазин у выхода из рынка. Зоомагазин! — Посмотрим котиков! — бегу вперёд тележки в подвальную лавку. Лежит. Рыженький. Толстенький. Мурчит. Сколько стоит? А сколько у меня денег? А за воблу отдадите? «Мадам, мы живём в маленькой квартирке. Нам ещё кота не хватало», — Паскаль отвлекает от поглаживания толстенького чуда. — Кот не продаётся, — заявляет продавщица. Да я поманю его воблой, и он сам на пятый этаж в квартиру запрыгнет. «Что мы тут забыли? — Паскаль переходит в отдел с кормом. — Еда для животных стоит дороже человеческой». Корм для попугаев — семена льна. Личинки черновой львинки для грызунов и птиц. Корм для черепах — люцерна. Сено для грызунов. Корм для морских свинок — травяные гранулы. Маленькие пушистики хрюкают и плавают? Веточки яблони. Пенёк с овощами для грызунов. Пень! Пенёк! Поставлю на него Паскаля — будет выразительно читать Пушкина. «Вылези из собачьих курток и иди сюда «тюкать» продавщице». Пять часов варю волшебный суп. Сижу у плиты боком, помешиваю половником в кастрюле. В сковороде жарятся гранулы для морских свинок и овощи с пенька, личинки всхлопывают. Спина кривая, ноги вытянуты, стопы на пеньке. Колдую. Паскаль за столом пьёт молоко с бутербродами и овсяным печеньем. — «Докторская» колбаса лечит, а «Любительская» — любит? — А я думал, они отличаются наличием жира, — Паскаль рассматривает бутерброд. — Мне ничего не будет от снадобья с личинками после молока? — Не обосрёшься, как после солёного огурца с молоком. Фух! Устала. Закидываю личинки с морской свинкой во вторую кастрюлю, убавляю огонь. Выгибаю спину, закуриваю на подоконнике. — А почему мы раньше не воспользовались этим снадобьем? — Ты — человек. Человека лечит человек. Если у человека не получается вылечить человека, на помощь приходит ведьма. Снадобье очень сильное, резкое. Новая кожа ляжет поверх восстановленной. Стянет. Ничего страшного, потерпишь. Гранулы для морских личинок сформируют ногти. — Для морских свинок, — Паскаль услышал только это! — Я устала, — вытаскиваю из мундштука остаток сигареты, — язык заплетается. Было бы проще кинуть волосы с твоего лобка в жёлтые щи без капусты, чем варить травяную муть. — Надеюсь Вы… — Паскаль ощупывает пах. — Да, нашла под ободком унитаза и в сливе, — тушу окурок. — Дуй в комнату с печеньками и бутербродами. Мне ещё час варить. В первом часу ночи перед Паскалем на полу слегка остывшее снадобье, перелитое в стеклянный стакан, и мусс из травы и гранул в кружке. — Эффект сразу? — По идее. Я никогда не варила это снадобье. — Мадам Фельпен держит за Вас кулаки. — И Лермитт, потому что лекарство я слушала одним ухом, — не даю Паскалю взять стакан, беру сама. Собираю побольше слюны, плюю. — Частичка меня. Доверяешь? — Есть повод не доверять? — Паскаль забирает стакан. — Залпом? — Медленно. Половину. Паскаль пьёт снадобье, я заглушаю вонь от мусса ароматом горячего шоколада. — Ну как? — Паскаль отдаёт стакан. — Странно и весьма вкусно. Как будто дюжину чаёв выпил, очень травянисто и насыщенно. Я бы подсластил. — Слюни мои выпил? — С первым глотком. Над расстеленным полотенцем смачиваю ожоги на предплечьях и кистях оставшимся снадобьем. Втираю чаинки и травинки в линии на ладонях и между пальцами. — Тепло, — Паскаль оттягивает майку на груди. — Внутри тепло и… мягко. Знаю его «тепло и мягко». Только попробуй убежать в туалет! — Морские свинки копошатся в животе, — делаю массаж пальцев. — Серьёзно? — Нет, свинки в муссе. Какой бы непутёвой ведьмой я ни была, Паскаль, я никогда тебя не покалечу. Эффект виден. Грубая кожа смягчается, воспалённый цвет белеет. Я прощупываю косточки на кистях — крепнут. Молодец, Бут. Уроки в пансионе не прошли напрасно. Обмакиваю пальцы в мусс, наношу бордовую жижу на будущие ногти. — Ай! — Паскаль дёргает рукой. — О-о-ой… подождите-подождите… — Что чувствуешь? — прерываю колдовство. — Камни. Словно камни впились в… — на первых фалангах указательного и среднего пальцах правой руки вырастают ногти. — Ай-яй-яй… с-с-с-с, — сквозь сомкнутые зубы. — Холодно, — Паскаль отворачивается. — М-м… я как будто ударился о ножку стула или кровать. Дую на покрытые бордовой жижей пальцы. Сдуваю боль и каменный холод. — Получше? Продолжаем? — Да… — неуверенно. — Да, — уверенно с кивком. Подавляю смешок, отвлекаясь на выращивание ногтей и запах горячего шоколада. Паскаль не замечает, как разговаривает на русском без акцента. — Мадам? — А? — Паскаль морщится от боли в левой руке. — Вы… Когда Вы воспользуетесь заклинанием на вызов? Вы вызовите мадам Дениз? Я задумывалась над этим неоднократно. Курила ночью на кухне над шкатулкой: читала заклинание про себя, принюхивалась к свече, открывала коробок спичек, трогала шифоновый платок. — Прошло меньше двух недель с пожара, — увлечённо слежу, как гранула превращается в ноготь. — Дениз потеряла семью. Я видела призрачную ведьму на фотографиях, наслышана об унаследованном характере Габина. Как она отреагирует на меня? Её мать, отец и дядя погибли из-за меня. Я чувствую вину и боюсь встречи с Дениз. Я не умею соболезновать. — Но Вы тоже потеряли родителей, Вы тоже потеряли семью мадам Дениз. Вдруг горе объединит? Вдруг мадам Дениз не такая устрашающая, какой Вы её представляете? — Она шпыняла и спорила с Габином, — усмехаюсь под шипение Паскаля. — Я — трусиха. Дениз — взрослая, сорокалетняя салемская ведьма-Посредник. — Но раз она — Посредник, значит её общение с живыми родителями стало общением с мёртвыми. Она не потеряла мадам Анн Ле, господина Габина и Бенуа, — Паскаль обхватывает запястье намазанной жижей рукой и приближается на расстояние поцелуя, упирается носом в щёку. — Моей мадам необходима другая поддержка. Вы уникальная, но Вы же понимаете, что не одна такая. Несколькими каплями снадобья смываю прилипшие гранулы и личинки, вытираю полотенцем окрепшие руки. — Нравится? — Очень, — Паскаль шевелит пальцами перед глазами. — Спасибо большое. — Я вот, что хотела с тобой обсудить, — с кружкой горячего шоколада прислоняюсь к тумбе под телевизором. — Деньги деньгами, у нас много денег, но они не для того, чтобы тратить их на продукты, оплату квартиры и машину. — А для чего? — Паскаль вытягивает ноги. — Одежду? Купим одежду. Мне непривычно без зелёного галстука. — Нам хватит денег на десять лет при условии, если я не буду тратить каждый день по пять тысяч на кильку и скумбрию. Что потом, Паскаль? — Паскаль молчит. — Работа. Стабильность. Деньги Габина и Фабриса — это почва. Какие цветы мы посадим в нашем саду? — Я умею всё, — Паскаль вскидывает брови. — Водить, готовить, убираться, охранять, сопровождать. — Я знаю, — беру его за руку, глажу пальцы. — Но у меня больше возможностей. — Потому что Вы — ведьма, или потому что Вы — молодая и красивая девушка? — Всё сразу. Я перенесла ведьминскую силу в обыкновенные шахматы. Вот и работу нужно найти такую, чтобы легко совмещать человечность и колдовство. — Но какую? Вы — учительница, учили ведьм колдовать. Завтра пойдёте искать ведьмочку в Москве, чтобы обучить азам? — Завтра? Нет. Завтра я ем воблу и слушаю «мафон», а ты массажируешь мне стопы, — провожу пальцами ног по коленке. — Вы не знаете русский. Без знания языка Вас никуда не возьмут. Как мы разделимся? Вы на работе, а я? А мне куда? Смешной такой. До сих пор не вдупляет. — А ты уже выучил язык? Расскажешь стишок на пеньке? — перемещаю пятку на пах. — Завтра, после того, как сделаю Вам массаж. У меня хорошая память, но русский хромает. «Во тю». Ага, хромает. Ползёт на локтях, отбивая обстрел откляченной жопой. — Не понимаю, зачем ты дрючишь словари, буквари и книги. Русский — простой язык. Две минутки, и ты одновременно говоришь, читаешь, думаешь и пишешь. — Две минутки? — Паскаль усмехается. — Нда-а-а. Что же Вы не уделите две минутки на изучение? Кто просил у продавцов продукты? Вы? — вскидывает бровь. Ой, выделывается. — Я. Меня поняли, потому что я немного знаю русский. Это льстит и поднимает мою упавшую самооценку. Прокручиваю палец в жопе и голову на правой сиське. — Что? О чём Вы подумали, мадам? — Я вдруг вспомнила, — поднимаюсь с пола, — что весь день не слушала «мафон». — Мадам, не в первом же часу ночи! — с помощью рук Паскаль встаёт на ноги. — Я тихонько, — включаю «мафон», убавляю громкость на кружочке. — Тан-тадан-та-та, — обожаю мотив! — Нет, пожалуйста! — Паскаль хватается за голову. — Я уже не могу слушать эту «Натали»! — глаза слезятся. Я его затрахала одной песней. — Ладно, — выключаю из розетки «мафон». — Я сама спою. Тебе понравится. — «Натали-и-и-и-и»?! — глаза вылезают на нос. — Нет, — беру за руки, — но из той же оперы. Сейчас звучит гитара. Слышишь? — Нет, но допустим. — А сейчас я пою. «Накрывает бессонница де-е-емоном. В голове мысли с мыслями бо-о-орются, — стараюсь! тяну! — Это ангелы чёрные с белыми на моей территории ссорятся, — у Паскаля вспыхивают глаза. — Где и кем установлены пра-а-а-вила? Кто придумал печати секретные? Человечки повсюду песчаные, — подаюсь к губам, — предлагают соблазны запретные». — Как так? — Паскаль ошарашен. — Когда Вы успели выучить русский и говорить без акцента? — А ты когда? — заигрываю. Улыбаюсь, опускаю взгляд. — Я говорю по-русски? — он засматривается на кровать, смакует на губах слова. — Я говорю и понимаю по-русски? — Частичка меня, — вожу носом по щеке, целую в уголок рта. — Слюни? Вы научили меня языку через слюни? — Я и не такому могу обучить тебя, и не только через слюни. Никому не говори, что на примере Лепса выучил русский. Кстати вы похожи: он тоже волосатенький, зеленоглазенький, носатенький и плечистенький. — Я знаю. Его фотография на кассете. Это что же получается… Я теперь буду понимать «Натали»?! Сжальтесь! И я не похож на него, — обиженно фырчит. — Если подстрижёшься, и если он подстрижётся — будете, как братья. Двух одинаковых мужиков у себя в голове не осилю, но я не против, чтобы ты запел. Паскаль опускает взгляд на наши руки внизу, проводит большим пальцем по чёрному ониксу в клыках. — Мне надеть? — осторожно спрашивает. — Отдохни от колец, — притягиваю его. — Разрешаешь мне носить оникс? — Конечно. — «И хочется выть на луну-у-у-у!» — быстро-быстро тащу Паскаля на подоконник. Окно закрыто — я не вылечу, не выпаду. Прибита к откосу настырными поцелуями и обвита сильными руками.ᴨо ᴛᴇоᴩии ʙᴄё оᴛноᴄиᴛᴇᴧьно.
ʙоᴛ и ᴄбыᴧоᴄь чужоᴇ ᴨᴩоᴩочᴇᴄᴛʙо.
ʙᴇᴩояᴛноᴄᴛь быʙᴀᴇᴛ дᴇйᴄᴛʙиᴛᴇᴧьной,
ᴋоᴦдᴀ ʙᴄᴛᴩᴇᴛиɯь ᴄʙоё одиночᴇᴄᴛʙо.
Несколько дней обсуждения моей будущей работы — намётки, так сказать, или я болтала без умолку, а Паскаль изучал карту Москвы, потому что ручки выздоровели, ручки чешутся за руль. В выходные Рамиро занят ремонтом кухни, поэтому первая поездка на назначенный адрес обещает быть интересной. Кассета с Лепсом в одном кармане, сигареты и мундштук в другом, пустая пятилитровая банка в руках. — Иди заводи, — пускаю Паскаля в свободное плавание и звоню в первую квартиру. Дверь открывает моя любимая бабка-сплетница: — Галочка! — она в цветастом платье и тапках. — Ой, львица! Ой, императрица! Подошёл? Бабка Шурка, удивительные русские имена, как Александра складывается в Шурку — непонятно, одолжила вчера два парашюта. Бабку Шурку судьба наградила большим бюстом. Дома у Рамиро жена и две дочки, не поеду же я трясти сиськами — поэтому под белую футболку надела кремовый бюстгальтер. — Идеально, — подбрасываю на ладони левую сиську. — Возвращаю, — передаю вымытую банку. — Как? Понравилось? Уксуса многовато. — Нет, в самый раз. И помидорки, как я люблю: большие, сочные. Заскочу вечером за баночкой поменьше? — Прибегай. Павлику огурчиков дам. Чайничек поставлю, — бабка Шурка подмигивает, — посидим, поговорим. Знаешь, — переходит на шёпот, упирается плечом в дверной проём, — Лидка с четвёртого, что под вами, в Бога поверила: в платочках ходит, крестится постоянно, церквушку стала посещать. Рехнулась, — усмехается. — Бывает, — улыбаюсь. — Спасибо за помидоры. Я побежала. — Галь-Галь, — она выглядывает на лестничную клетку, — можно Павлик прикрутит мне дверку на ящике с помойкой? Шатается, скрипит, раздражает. Инструменты есть, от мужа остались. — Конечно. Пока мы с тобой будем чай пить и болтать, Павлик, — Павлик, блять! — прикрутит дверку. Она одинока. Дети выросли, завели своих детей, уехали. Муж умер пять лет назад. Ей одиноко одной в двухкомнатной квартире: сериалы с утра до ночи, разговоры по сотовому с сестрой из деревни и шум подъездной двери. Я узнаю много интересного в её голубых глазах, раскладываю пасьянс из обычной колоды карт, заговариваю варикоз на ногах. Бабка Шурка не знает, что я — ведьма, но догадывается, что Галочка с пятого этажа не простая приезжая дурочка. Большой мальчик играется с большой машинкой: прогревает двигатель, вытирает пыль. — «Победа» готова, мадам. Не развернуться, не повернуться. Коленки на ушах — в такой позе меня трахал Фабрис, было удобно, а сейчас вообще неудобно. Снаружи нормальная машина, внутри банка с дохлой килькой — со мной. — Как Вам? — руки Паскаля на руле, куртка на задних сидениях. — Я не знаю, кого мы собрались побеждать на этой «Победе», но поехали уже! — приваливаюсь левым боком к Паскалю, чтобы из правого кармана достать сигареты с мундштуком. И ноги хер высунешь в окно. — Надеюсь, не потеряемся на московских дорогах. — Я выучил путь до дома месье Пенверна, — «Победа» урчит, как живот Габина после Бланкет де во. — Повторял, проговаривал, рисовал на листке. Не заблудимся, но ехать долго. А карты взять с собой не судьба? Не быть тебе картоведом. Пихаю Лепса в машинный «мафон», кручу правый сосок — не свой и не Паскаля, облокачиваюсь на дверцу. Пускаю дым ртом. Черепаховые очки с сиреневыми линзами, подаренные бабкой Шуркой, скрывают ведьминский взгляд. Богиня на «Победе». Меруерт Юсупова — жена Рамиро — стальная женщина. Под растянутой футболкой и шортами сплав тяжёлых костей и мышц. Ведьма без ведьминской силы, с неповторимыми способностями. Меруерт не русская, казашка. Хорошо дали утюгом по носу. Веснушки, острые челюсти, изогнутые брови и смоляные волосы средней длины. И это она без макияжа. Меруерт — 43 года, прима-балерина Большого театра, после рождения Жанар и Ирен ушла в балетмейстеры. У старшей девочки казахское имя, у младшей — французское. Я очень кстати надела бюстгальтер под футболку. Не стесняюсь детей, ужасно боюсь Меруерт. Рамиро познакомился — влюбился — с будущей женой сразу по приезде в Москву. Как не посетить Большой театр? Меруерт в курсе прошлой жизни Рамиро и настоящей бандитской. В двухкомнатной квартире нет балетного станка, но в постели демонстрировали разные пируэты. — У нас тут дурдом, — Меруерт провожает на кухню. — Не пугайтесь, если ящик упадёт. Если руки растут из жопы пятьдесят лет, их не пересадить в плечи. — Затеяла, блять, ремонт на мою голову! — Рамиро в шортах с голым волосатым торсом откручивает подвесной ящик от стены. — Я что, ремонтник? Обои сорвала, шторки с окошек сняла — и молодец! Сделала свою работу! — Я шкаф и диван из угла в угол таскала, а ты по полосочке паркет отдирал. Ящики мне не порть, тебе потом их обратно прибивать на новые обои. — Заебала, — Рамиро уносит в коридор снятый ящик. — Как она меня заебала с ремонтом. Так ему, так ему. Это не профессиональный бокс и не подпольные бои в катакомбах. Это балет. Телефон на громкой связи. Особенный телефон для связи с особенным человеком. Меруерт курит на балконе, Рамиро отдирает обои. Пятилетняя Жанар на левом бедре Паскаля, трёхлетняя Ирен на правом — Паскаль в окружении девочек. На связи Париж-Париж. — Какая, блять, работа?! — французская речь. — Лучше бы пригласила на водку, чем пиздила про работу! Какая тебе работа?! — С деньгами, — наклоняюсь к телефону. — У тебя денег мало?! Истратила уже?! — Да нет, Фаб. На будущее. Я не собираюсь безвылазно сидеть в квартирке. Пора чем-то себя занять. — Сходи в музей! Потопчи по Красной Площади! — о-о, хорошая идея с Площадью. — Подмени Ленина в Мавзолее! Поспи! — Что плохого в том, что Гайя хочет на работу? — Рамиро собирает оборванные обои в кучку. — Документы есть, свободное время есть, желание есть. Паскаль не против? — Паскаль не… — две маленькие девочки гладят обгоревшие руки. Жанар — копия мамы, Ирен — копия папы. — Я против! — орёт Фабрис из парижской квартиры. — Хочет она — хочет и он. Искать две работы для двух ебанутых французов! На рынок её посади! Продавать лифчики! Она очень любит лифчики! А его в продуктовую лавку или в кафешку поваром! Но чтобы рядом были! Они посрать по отдельности не сходят! Я буду бегать к Паскалю за помидорами? Надо подумать. — Фаб, Фаб, — залезаю на стул с ногами, — у нас на районе школы. Пойду учительницей, а Паскаль охранником или поваром. Хорошая же идея? Мы на опыте. — О-о, точно! — Рамиро вытирает лоб пыльными ладонями. — Гайя же работала учительницей в пансионе. Опыт есть, а липовые дипломы подгоним. — Какие дети?! — Фабрис закуривает за рабочим столом. — Не подпускать её к детям! Русские дети — это не французские дети! Я не видел русских, я видел лионских! Мне хватило! — Фаб, но я лажу с детьми. — Дайте кто-нибудь Батону батоном по губищам! Чтобы я не слышал о работе учительницей! Батон, ты выучила русский, чтобы защищаться в суде? Тебя обвинят в совращении старшеклассников. Я тебя напою водкой и насажу жопой на пятилитровую банку, когда ты приедешь в гости. — Что ты сказала? — тихо спрашивает Фабрис. — Ни… ничего. Я молчу. Жду, когда ты наорёшься. С балкона выходит Меруерт: — Слишком много французского ора и тестостеронового мужика в нашей квартире. И это я не про тебя, Рамиро, и тебя, милашка, — Паскаль — милашка, конечно! Меруерт забирает с коленей милашки девочек. — Пойдёмте, иначе орущий парижанин доведёт вас до слёз. Почему Фабрис услышал то, о чём я подумала? — Всё? Дети и стройная женщина с милым носиком ушли? Я могу продолжать? — театральная пауза. — Никакой школы! Никаких детей! Россия не готова к сексуальному образованию! Палатки! Рынок! Лифчики и помидоры! — Погоди, Фабрис, это не серьёзно, — Рамиро подпирает холодильник. — На рынке дрочеры и извращенцы. Гайя слишком красива для грязного рынка с бродячими суками и оскалившимися псами. — Моё последнее слово: Пенверн, делай с Батоном, что хочешь, но чтобы рядом с ней не было мужчин и детей. Орфевр не прикроет дижонско-зюзинскую секс-террористку. Присутствующие обдумывают минуту сказанное Фабрисом, минуту кухня привыкает к тишине. — Есть мысли? — интересуюсь у курящего на балконе Рамиро. — Сумбурно. Надо получше подумать. Красивое место для красивой Гайи. А ты ж ещё картишки раскладываешь? Типа таролог. — Это хобби… я никогда не занималась картами всерьёз. — А что ещё? — Рамиро гипнотизирует чёрный оникс и чёрный гагат. — У тебя красивые руки. Тебе нравятся украшения? Кольца? Серьги? Подвески? Камни? — Да. Я люблю камни. Рамиро выбрасывает окурок: — Я подумаю. Кое-что проверю и дам знать. Обратно домой мы едем под сигналы мимо проезжающих машин и восторженные вопли водителей и пешеходов. А «Богиней» во Франции не восхищались. Мне нравится в Москве. В Москве я — Богиня на «Победе». Дорога ровная, долго-долго ровная, а потом долго-долго повороты-повороты. — Домой хочу, — прислоняюсь виском к перегородке. — Дома меня ждут холодненькая водочка, порезанная тобой на кусочки скумбрия и чёрный хлебушек. Паскаль нервно сглатывает, молчит. Значит, мне больше достанется водки, скумбрии и хлеба. — Кхм… — он сильно сжимает руль. Глаза мечутся. — Что такое? Что-то с машиной? — А? Нет, — губы напряжены. — Мадам, я должен признаться. Мы потерялись. Я не туда свернул и не знаю, как вывернуть обратно. — Ебучий картовед… — поддерживаю висок двумя пальцами. «Победа» припаркована. Паскаль останавливает машины и спрашивает путь. Я с высунутыми в окно ногами на пассажирском. Маленький, красный, с маленькой красной антенной и узенькими кнопочками. — Блять, я шкурю потолок стоя на стуле! Где вы? Что ты видишь? — Дорогу, машины, лес, трубы. — Круто. Передаю трубку Мэри, объясняй ей. Вы, блять, бабы, как залезете куда-нибудь, так и вытащить вас сможет только баба! На том конце Меруерт, красный телефончик в руках Паскаля. А что я? Я на метле, в небе не теряются. Паскаль ходит-ходит перед машиной, повторяет-проговаривает. Давай, включай охрененную память. — Едем? — оглядываю вернувшегося Паскаля. — Стоим на месте, ждём. Мадам Пенверн приедет на машине месье Пенверна через сорок минут. — Зачем? — Чтобы сопроводить нас до дома, потому что она понимает, где мы находимся, а я путаюсь в съездах и поворотах. — Значит, так, — переворачиваю кассету в «мафоне», — дома я буду наслаждаться скумбрией, водкой и чёрным хлебом, а ты сидя на пеньке будешь делать мне эротический массаж стоп и учить сраные карты Москвы, а завтра мы поедем проверять твои знания на практике, и если ты вновь потеряешься на дороге, я тебя… — Эротический массаж? Массажировать Вам стопы отдельной частью тела? — Ты будешь голым на пеньке и не смей прикрывать член картами. Паскаль громко сглатывает и смотрит на меня мокрыми глазами: — Я тоже Вас очень люблю. — Ебучий картовед, — прижимаю голову к груди, целую в за ухом. Растопил моё сердце красивыми глазками. Не нашлю понос.