Контрреволюция не пройдёт!

Паоло удрал в начале лета. Когда прогрелись даже самые темные углы дома, когда сняли урожай смородины и дружно объедались пенками от варенья, когда в полях заколосилась пшеница, а ветки яблонь склонились под тяжестью зреющих плодов. К тому времени Арно напрочь забыл об их первом разговоре, а если бы и помнил — в коммуне к лету стало куда уютнее, чем в разоренной Кэналлоа. После ужина Паоло, как всегда, ушел к приятелям резаться в карты. Арно спокойно лег спать, не сомневаясь что он вернется до полуночи, но с утра шестая кровать оказалась пуста. Расследование не дало никаких результатов. Те самые приятели, которых Арно расспросил потихоньку от Ариго — азартные игры были запрещены — в один голос заявили, что в тот вечер Паоло не приходил вообще. В селе его тоже не видели. Исчез человек — как не было. Арно винил себя. Если бы он не заснул так рано! Если бы они с Валентином, как всегда, заговорились после отбоя, то услышали бы полуночный колокол и пошли бы Паоло искать. Подняли бы тревогу, глядишь, успели бы перехватить. Но увы, длинные беседы с Валентином остались в прошлом. Они не общались с того самого дня, как Ариго застал их за коровьим сараем. Поначалу каждый старательно делал вид, что второго не существует — к большому удивлению коммунаров, привыкших, что они неразлучны. Но деваться было некуда, Арно остался звеньевым, Валентин — частью его команды. Хочешь не хочешь, а обращаться друг к другу приходилось. Смущение Арно понемногу сошло на нет, он даже начал надеяться, что и Валентин его промах скоро забудет… Но тут случилась баня. С тех пор, как вода в озере нагрелась достаточно, чтобы в ней можно было купаться, про баню почти забыли. Зачем тратить бесценные дрова, проще наскоро окунуться, смывая трудовой пот, и бежать на обед или ужин. Потом догадались расчистить заросший берег от осоки и стали устраивать заплывы… Но в один прекрасный день Арно изловил Райнштайнер и велел вымыть всё звено в принудительном порядке. Начал он издалека: — Звеньевой, отгадайте загадку: зимой бел, летом сер. Арно захлопал глазами. Он же не ребенок, чтоб такое отгадывать! — Заяц? — Нет, звеньевой, это вы. Отставить крестьянский вид и затопить баню немедленно! Одолженное у Селины зеркальце подтвердило, что завхоз прав: отросшая за зиму льняная шевелюра успела сваляться мочалкой неопределенно-грязного цвета. Заодно и постричься бы не помешало, и траур из-под ногтей вычистить… И только когда они вшестером оказались в тесной парилке, Арно понял, какую ошибку совершил. Валентин! Нет, голышом они видели друг друга и раньше, но теперь пальцы зудели от желания прикоснуться к этому телу. Снова. Снять темный листик, прилипший к влажному плечу, и коснуться этого места губами. Размять напряженные плечи, спуститься вниз, целуя каждый позвонок, уткнуться носом в чудесную ямочку над… Арно запоздало вспомнил, что торчит без одежды у всех на виду. Он начал судорожно вспоминать стихи Барботты, но даже это не помогло. Пришлось опрокинуть на себя шайку с ледяной водой — кожу обожгло так, что чуть не заорал, зато проклятое возбуждение наконец ушло. Именно тогда Арно окончательно и бесповоротно понял, что с Валентином им не по пути. Лицемерить — невыносимо. Невыносимо притворяться надежным другом, когда сам думаешь только об одном. Слушаешь доклад о прополке картошки — и не можешь прогнать воспоминания о том, с каким наслаждением целовал эти невозможно красивые губы. Звеньевой — еще туда-сюда. Арно знал, что скорее умрет, чем хоть немного злоупотребит своей властью над Валентином. Но о дружбе в таких условиях речи идти не могло. Валентин заслуживал настоящих друзей: искренних и честных. Таких, как Дик или Йоганн, или Норберт, но никак не Арно. Иногда он просыпался среди ночи и долго лежал, разглядывая изящный изгиб бровей, прямой нос, тени от ресниц на скулах. Иногда поутру обнаруживал на простыне влажное пятно, но категорически не помнил, что именно ему снилось. Точнее, запрещал себе вспоминать. А потом сбежал Паоло, и стало совсем тоскливо. Выходило, что друг из Арно — паршивый, возьми хоть кого. К Паоло он никакого влечения не испытывал, и чем это помогло? Тот не нашел ни единой причины остаться в коммуне и даже записку не накарябал на прощание. Откуда-то пополз слух, что той ночью Паоло видели с монахом. Эта легенда гуляла по Талигу уже лет двести — об унаре и монахе, которых увели выходцы. Но ничего в коммуне не сгнило и не заплесневело. Выходцев Арно отлично понимал: на их месте он бы тоже обходил владения завхоза Райнштайнера по огромной дуге. Самые суеверные ждали, волнуясь, шестнадцатого дня, но Паоло так и не вернулся — ни мертвым, ни живым. Зато приехал гость из Дриксен. «Леворукий свидетель, — с ненавистью думал Арно, — лучше бы это был выходец». Кейсария (а позже — империя) Дриксен враждовала с Талигом с незапамятных времен. Открой учебник истории на любой странице, там обязательно будет упомянута очередная война. То Двадцатилетняя, то Изломная, то Великая, то какая-нибудь еще. Мир свалился как снег на голову. ССГТ и свеженькая Эйзелхардская республика оказались союзниками в деле мировой борьбы против империализма. Вот закатные твари и принесли союзничка. Это называлось «делегация по обмену опытом». К дриксам отправились студенты сельскохозяйственных училищ, будущие инженеры, будущие железнодорожники (Йоганн мечтал поехать, но брали только тех, кто закончил восемь классов). ССГТ тоже было, чем похвастаться, но именно Руппи вступило посмотреть на коммуны. И нет бы он, как порядочный человек, выучил талиг. А на дриксен из всей коммуны говорил только Валентин. И еще Райнштайнер, но у того были дела поважнее, чем возиться с каким-то студентом по обмену. Пришлось Арно, скрепя сердце, освободить Валентина от работы. А тот и рад был стараться. Языком чесать — не мешки ворочать. Наконец-то Валентин встретил того, с кем мог говорить о поэзии, истории, философии, и чему там еще учат всех эориев с пеленок? Руперт происхождения был отнюдь не пролетарского, чего не скрывал, в Эйзелхардской республике к эориям относились проще. Арно первое время вслушивался — нет ли тут какой контрреволюции? Дриксен он учил в школе, когда та еще называлась гимназией. Но теперь от гортанно-шипящего языка его буквально тошнило. Мало того, отвращение вызывал сам вид надутого гуся, просившего называть его запросто — Руппи. Руппи сидел с ними за одним столом и ночевал на бывшей кровати Паоло, не разлучаясь с Валентином даже на ночь. Между прочим, Дик тоже немного знал дриксен, но в переводчики не лез, предпочитая честный труд. Норберт и Йоганн от Руппи вовсе шарахались — они были из бергеров, для которых дрикс считался хуже Леворукого. С каждым днем Валентин все больше отдалялся от своего звена. Да и дела коммуны стали не более, чем предлогом, чтобы пообщаться с новым другом. Понимать это было мучительно. Теперь Арно то и дело вскакивал по ночам от кошмаров. Чудилось, что Валентин исчез, что кошачий Руппи утащил его в свою кошачью республику, соблазнив университетами Эйнрехта. Но каждый раз оказывалось, что Валентин мирно спит на соседней кровати. Так глубоко, что ни разу не открыл глаза, хотя пружины на соседней кровати скрипели ужасно. А может, ему противно было даже смотреть на Арно. Днем же создавалось впечатление, что Руппи решил остаться в коммуне навсегда. Ну или до тех пор, пока там будет тепло и пенки от варенья. Летом-то благодать, а ты попробуй зимой поживи, на щах из гнилой капусты! Арно злился, но ничего не мог поделать. Он специально гонял своих на прополку в самые дальние поля, но Руппи находил их и там. Как будто ему доставляло удовольствие смотреть на чужой труд. Вспоминал, поди, скотина, как эксплуатировал рабочих и крестьян в своей империи! Иногда Руппи делал вид, что хочет взяться за тяпку, но Арно неизменно отбирал у него орудие труда. Сломает еще! * Никогда эориям и прочим бездельникам не понять, как приятен глазу вид колосьев собственноручно посеянной пшеницы. Каково это, любоваться на окученные кустики картошки, зная, что в земле под сухими стеблями — настоящее богатство. Подсчитывать бесконечные кабачки, восхищенно сравнивать тыквы, выросшие на компостной куче, хрустеть свеженьким — только с плети — огурцом, который вырос в построенной твоими руками теплице. Только это и утешало Арно в те длинные летние дни. Он успел поучаствовать везде и теперь наблюдал за созреванием урожая с законной гордостью. Когда четырехгранные головки пшеницы начали клониться к земле, Ариго повелел устроить праздник Первого Снопа. — Новое время — новые праздники. Не какой-нибудь Излом, придуманный еще в Гальтаре, а настоящие, веселые праздники трудового народа. Дик, услышав это, пожал плечами. — А Осенний Излом? Как раз последнюю картошку в погреба ссыпают и празднуют. — Так до осени еще дожить надо, — не согласился Арно, — а праздновать трудовому народу хочется сейчас. — Праздники многие есть хорошо. Вместо того, чтобы посмеяться с остальными, Валентин и Руппи обменялись короткими фразами на дриксен. Арно скрипнул зубами. Хоть Лионелю пиши, чтобы обвинил заграничного гостя в шпионаже. Конечно, Арно никогда не опустился бы до такой низости, но приятно было помечтать, как Руппи выкидывают из коммуны железным сапогом под зад. А пока тот живо заинтересовался новым праздником и потребовал срочно научить его косить. С первого же взмаха горе-косец едва не отрезал себе ноги. И пусть бы резал, но так он мог случайно задеть стоящего рядом Валентина — еще один агроном выискался! — и косу Арно забрал. Для первого прохода выбрали, конечно, передовиков. Арно, Дику и еще десяти коммунарам выдали новые белые рубахи, заставили причесаться и вообще привести себя в порядок. В нужный день они гордо выстроились у края поля с остро заточенными косами в руках, ловя восхищенные взгляды девушек, в том числе и сельских, приглашенных в коммуну на праздник. Присутствовал также председатель соседского колхоза и несколько журналистов. Пшеничное море переливалось золотом. Отсюда казалось, что поле тянется до самого горизонта. Там и сям виднелись синие глазки васильков, хоть и сорняк — а красиво. Ариго, поправив воротник совершенно крестьянской косоворотки, произнес торжественную речь. Хлеб — всему голова, а на пшенице держится экономика государства. Коммунары оправдали доверие. Эта земля была полита не только водой, но трудовым потом, и потому вернула сторицей. Каждое слово отзывалось в сердце Арно: — Сегодня великий день для коммуны! День каждого из вас. В этом снопе будет частичка труда каждого из коммунаров. Вперед, товарищи! Ариго серпом срезал несколько символических колосков, и косцы двинулись вперед под громовое «ура». Шаг в шаг, как учили, синхронно взмахивая косами. Остро заточенные лезвия резали колосья как масло, и те ложились ровными пластами. Арно чувствовал, как перекатывается в мышцах сила, накопленная за месяцы тяжелого труда. Вот это настоящая жизнь! Видели бы его сейчас Эмиль и Лионель. Так и подмывало обернуться — проверить, смотрит ли Валентин, но отвлекаться было ни в коем случае нельзя. За спиной снова закричали «ура». Это девушки выбежали на поле собирать колосья и вязать тот самый первый сноп. Грянула песня. А косцы уходили все дальше и дальше, и впереди уже не было никого, только золотое море и голубое небо над ним. От невозможности поделиться счастьем: красотой природы и радостью честного труда, у Арно защемило сердце. Он вдруг понял, как сильно соскучился по Валентину. Это ведь была настоящая пытка — видеть его каждый день и никогда не встречаться взглядами. Ужасно не хватало его пространных рассуждений, язвительной иронии, той теплоты, которую Арно нет-нет, да и замечал в его глазах. — Стоп! — крикнул Арно. — Возвращаемся. Они как раз дошли до вешки, поставленной Ариго. Настало время отдыхать. Косить пшеницу будут еще не один день, а сегодня — праздник. Сноп обмолотят, зерно отнесут на мельницу, и уже вечером к столу торжественно вынесут самый вкусный на свете хлеб из свежей муки. На сегодня освободили от работы всех, кроме поварих и их помощников. Остальных ждали концерт, эстафета, соревнование по плаванию и другие развлечения. А когда стемнеет, разожгут костер. Валентин и Руппи пошли на концерт вместе со всеми. Точнее, как всегда, остановились чуть в стороне и негромко переговаривались, обсуждая идущий на сцене танец с лентами. Арно решительно подошел к Валентину. — Товарищ, на минуту. Руппи вытаращился, как баран на новые ворота. — Их битте ум верзехунг, — выдал ему Арно с чудовищным акцентом. Валентин тоже извинился — гораздо изящнее, и впервые за много-много дней они пошли куда-то без Руппи. По дороге Арно упорно молчал. Хотелось поговорить без свидетелей, и для этого пришлось уйти аж на холм, за мельницу. Смолотую муку уже унесли, и огромные лопасти стояли без движения, тихо поскрипывая на ветру. Солнце к этому времени поднялось в зенит и жгло безо всякой жалости. Валентин облокотился на каменное основание мельницы — камни сохранили немного прохлады. Теперь трудно было представить, что еще недавно коммунары круглосуточно мерзли и охотились за любой крохой тепла. Где-то в вышине пели жаворонки. — У тебя ко мне какое-то дело? — спросил наконец Валентин. Раньше он не задавал таких вопросов. Раньше все дела у них были общими! К горлу подкатил горький ком. Арно положил ладонь на плечо Валентина, желая — хотя бы сквозь ткань — в последний раз почувствовать тепло нагретой солнцем кожи. Он не мог сказать «прости меня», его уже наказали сильнее некуда. Не мог потребовать дружбы — нельзя дружить по приказу. Единственное, что оставалось, это попросить: — Пожалуйста, останься. Впервые за несколько месяцев Валентин посмотрел ему в глаза. — Я не имею на это права. Осенью прибудут новые члены коммуны, всем старшим придется уехать. Ариго уже подписал наши аттестаты. Он как будто не понимал. — Останься в Талиге! Я понимаю, что в Эйрехте лучшие университеты Золотых земель. Наверняка тебя там примут с распростертыми объятиями. Но ССГТ тоже необходимы образованные люди! — Патриотизм делает тебе честь, — он как будто издевался. — Валентин, кляча твоя несусветная! — Если ты имеешь в виду Колоска, то он вовсе не кляча, а вполне добротный мерин. И принадлежит не мне, а коммуне. Тьфу ты, пропасть! У Валентина отлично получалось «не понимать», когда он желал, чтобы его оставили в покое. — Ладно, — Арно отстранился, но в кончиках пальцев все равно зудело чужое тепло. — Топай к своему кошачьему Руппи, чтоб ему пусто было, гусиной харе. Арно развернулся, чтобы уйти. Теперь горечь была не только во рту, она пропитала все тело насквозь. Как же противно бывает оказаться правым. Всё это время он упрямо затаптывал в себе надежду, что Валентину их ссора тоже не по душе. А оказалось, Валентину наплевать. Уедет в свой Эйнрехт, выучится на какого-нибудь инженера, будет строить гусям дороги, мосты… — Арно. Он не собирался останавливаться, ноги сами отказались идти дальше. — Чего еще? — огрызнулся Арно, не оборачиваясь. Уж это он мог себе позволить. — Мы не раз обсуждали с тобой и Диком, что получим аттестаты и вместе поедем поступать в Карлсбург. Ты даже выписал из газет названия всех учебных заведений. Ну да, ехать в Олларию не было никакого смысла — еще Лионеля где-нибудь встретишь. Другое дело Карлсбург. Карл Четвертый построил его в начале Круга, чтобы, по традиции, перенести столицу на новое место. Двести лет спустя Оллария отвоевала свои привилегии обратно, но Карлсбург остался вторым по значимости городом Талига. После революции его собирались переименовать в честь кого-нибудь из вождей, но так и не собрались*. — Еще скажи, что ты… не передумал. Сердце колотилось где-то в барабанных перепонках, мог и ослышаться. — Не вижу причин. — А Руппи?! Арно все-таки обернулся, не в силах поверить. А как же Руппи, с которым Валентин только что в обнимку не спал?! Ладно — Арно, он ведь и с Диком за последнее время и словом не перемолвился! — Не ты ли объяснял, как важно со всей отдачей выполнять общественные поручения? — Да ты и до того ходил с таким видом, будто кочергу проглотил! — Сказало воплощение дружелюбия. У тебя на лице было написано: не подходи — загрызу. — Как будто ты хоть раз глянул мне в лицо!.. Но как можно по-настоящему ругаться, если губы против твоей воли расплываются в улыбке? Валентин тоже прикусил губу, чтобы не рассмеяться — или хотя бы не рассмеяться первым. Сомнения вдруг показались Арно глупыми. Навертел в голове сорок бочек арестантов, сам придумал, сам же и обиделся. К кошкам дурацкие сны и желания, да здравствует настоящая дружба! — Руперт — субъект чрезвычайно занудный, — объяснял Валентин по дороге обратно. — Он собирает материал для диссертации своего научного руководителя и поэтому желает знать о каждой мелочи. Меня учили вести на дриксен не более, чем светскую беседу, о значении научных терминов пришлось догадываться по контексту. Казалось, еще чуть-чуть, и Арно взлетит. Сто тысяч первых снопов не могли сравниться с этим счастьем — пылить вместе с Валентином по нагретой солнцем тропе и болтать обо всем на свете. Наконец-то Арно мог с чистой совестью пожаловаться: — Надоел он хуже горькой редьки. Сравнил бы его с Понси, но нет, товарищ Понси хоть на стихи отвлекается, а от Руппи не спрячешься. — Боюсь, в этом есть доля моей вины, — по тону было слышно, что никакой вины Валентин за собой не чувствует. — Руперту совершенно все равно, за каким звеном наблюдать, а вот мне хотелось быть поближе к вам. — Ну ты… стратег. Других слов у Арно не нашлось. Через пару недель Руппи уехал. Да и другим пришло время собираться в дорогу. Выпускникам, получившим аттестаты, коммуна еще несколько месяцев выплачивала содержание — этого времени должно было хватить на подготовку к экзаменам. Им досталась особая привилегия: поступить с зимней сессии, на полгода позже остальных. Ариго напутствовал их со слезами на глазах. Райнштайнер подарил по смене одежды. Кроме того, каждому выпускнику был вручен томик Барботты и копия оды товарища Понси, посвященной торжеству ликбеза. Арно, Валентин, Дик и Айрис уехали вместе, а вот Норберт и Йоганн выпускались только в следующем году. Все обещали писать друг другу и при первой же возможности приехать в гости. Начиналась другая жизнь.