* * *
Маэдрос стоял на краю крыши. Майтимо стоял. Кано моргнул. Он ведь давным-давно научился отгонять такие сны — усилием воли приближал воображаемую крышу, или скалу, или крепостную стену, или где там ещё в его несчастной голове Майтимо мог стоять на самом краю — усилием воли приближал брата к земле. Чтоб тот мог одним шагом встать на твёрдое. Никуда бы не улетел. Да, Кано мысленно забирал Маэдроса из всех опасных мест — и просыпался. На этот раз земля не приближалась. Маэдрос стоял на огромной, сверкающей крыше, а Кано туда только поднимался. Его же и позвали побыть зрителем, и он в рассеянности не уточнил — зрителем чего, уж больно много было всего на этой планете. Это тебе не тихая Хэльянвэ!.. А рядом с Маэдросом смеялся Финдекано. Орла внизу не наблюдалось. Никаких огромных крыльев, этого издевательства над персонально его, Кано, нервами — тем более. Маэдрос собирался прыгнуть просто так, и Кано помчался через три ступеньки, не отвечая ни на чьи отклики, нашли на что смотреть, нашли куда звать остальных, нашли, чего… Маэдрос разбежался — и повис над городом. Летел без крыльев, без всего привычного. Не падал никуда. Вот разве что на пояс у него был нацеплен прибор из местных. Ну разумеется — разве стал бы Финдекано смеяться, если б Майтимо решил… Кано стоял на крыше и пытался принять независимый вид. Сердито пригладил волосы. Но Майтимо, конечно, всё заметил — да он и взгляд почти сразу почувствовал, обернулся. — Да что ты, — сказал брат, подлетая к крыше и не с первого раза аккуратно приземляясь, — если бы я знал, что ты здесь будешь… Хочешь тоже попробовать? Это смешно. И город с высоты красивый по-другому.* * *
— Он же сойдёт с ума, — сказал Маглор растерянно, — вот этот ваш… гипотетический разведчик, или кто он там. Гипотетический носитель разума и света. Он сойдёт с ума. Казалось бы — чего они за эти дни не видели. Волну, уничтожавшую всё живое, звучавшую в осанвэ так, что голова болела. Кое-чей труп (Маэдросу до сих пор мерещились мокрые разметавшиеся золотые волосы, и то, что Артафиндэ в итоге к ним вернулся рекордно быстро — не особенно помогало; не разговаривать с ним Маэдрос смог всего-то сутки, и то какими-то кусками — когда успевал вспоминать, что нужно злиться). О, они видели потрескавшуюся землю — и море, и разноцветные весёлые дома, и другие моря — стекла и зелени. Всё сверкало. Временами Маэдросу казалось, что это Новый Валинор переместился сюда — и раскинулся посреди степи. Очень горячей степи. Они даже уже перебрались на местную главную планету под названием Земля. Тут уж всё было совсем новое — везде деревья, стекло и вода. Всё очень светлое. Суета как будто бы только по делу — ну или, может быть, он просто ещё не был в тех кварталах, где много танцевали и ели много острой невкусной еды. Сам Маэдрос тоже не стал бы сразу звать гостей в такие места. Тоже сперва показывал бы дома учёных и мастерские. Много было этих «тоже». И открытий много. — Да нет, — сказал Леонид рассеянно, — отчего же одни. Не первые вы, не первые. Конечно, он уже это говорил. Но тогда они только приземлились на Хэльянвэ. На Радугу. Тогда совсем неважно было, что они не первые, потому что от будущей беды в ушах звенело. Леонид провожал их всюду. Попросил не разбредаться, но они разбрелись, конечно, всё равно. А стоило бы держаться вместе — так, на всякий случай. Стоило бы… И вот Леонид начал как бы между делом, за обедом, — обед был собран явно специальный, явно такой, чтобы им всем было привычней, а мамин хлеб они уже кому-то отдали. («Поразительно! — воскликнул этот кто-то в белом халате, и возникло впечатление, что он не собирается есть, а собирается эту краюшку изучать до скончания века. — Удивительно!») Так вот. За обедом, где-то между холодными грибами и густым супом, Леонид вдруг стал рассказывать — что обычно земляне прилетают сами. Что обычно жизнь там, куда они прилетают, хуже, чем у них дома. И что они пытаются помочь. Отец молчал. То есть он сейчас часто молчал, но тут вокруг него будто сгустилась тишина. Как бы вилку случайно не сломал. Артафиндэ слушал. Финьо слушал тоже, и Маэдрос знал, кого он вспоминает — тех людей, из Эндорэ. Как сперва это было странно. У них и слов-то не было, чтобы назвать вот это всё — жена на одну ночь, да нет же, не жена, а как тогда?.. Они ведь тоже узнавали на ходу — и удивлялись. Но они были не одни. Явиться в Эндорэ, скажем, впятером, в Эндорэ, уже населённое людьми, и попытаться там… что попытаться? Лечить тех, кто позволит? Кто захочет? Попробовать петь им? Артафиндэ как раз пел. Но притворяться одними из них, годами притворяться? И тут-то Маглор сказал: — Он сойдёт с ума. Совсем одному. Непонятно, кто и где прав. Это не… вы не успеете привыкнуть, вы же смертные. Это очень и очень странная затея.* * *
Потом они все не могли понять, когда же отец ускользнул. Он навострился ускользать. Это было не в первый разговор, не во второй… да сколько было там этих бесед. Сперва ничто не предвещало: отец часто задерживался в одиночестве. Его, против ожиданий, почему-то интересовало не настоящее этой земли, а её прошлое. И в тот вечер так уж случилось: каждый из них подумал, что отец с кем-то ещё. Или один. Не воспрещается же взрослому, пусть и сверх меры серьёзному эльда путешествовать в одиночку. Рассматривать всё, на что упадёт взор. Отец и себя позволял рассматривать: бормотал что-то вроде: «Скоро наиграются». А местным-то было очень интересно, что они за раса. В тот вечер Финдекано сказал вот что: — М-да. В высшей точке они все нас уже видели. Теперь им предстоит ещё узнать, какими мы все можем быть ужасными. — Безумными, — поправил Курво без улыбки. — Ну, — сказал Финдекано, — в высшей нашей точке мы тоже были не сказать чтобы разумны. Они сперва не очень-то и беспокоились, потеряв отца. Не с Курво? А, ругается с Кано. Не с ним? Ну, с Тьелкормо, наверное. Нет? Смотрит на чужие звёзды. Тоже нет? Ну, наверное, спорит с Робертом. Роберт вообще ему на пользу шёл, с его-то искренностью. Тут было очень, очень много комнат и закоулков, парков и балконов, где отец мог бы быть. И он не отвечал в осанвэ. Точнее, он будто совсем закрылся. То есть он будто… исчез?.. Оказывается, когда кто-то уходит в Пустоту, осанвэ совсем особое. Этот кто-то как будто есть, но далеко, через перегородку. Через прыжок «Светлого». Ты можешь его чувствовать вдалеке, но не дотянешься. Только понять, жив или нет. — Ты тоже чувствуешь? — спросил Кано. — То же, что и я, да? К тому моменту они исходили всё, что можно. Даже побеспокоили тех, кто их изучал — мало ли, вдруг отец решил внеурочно оказать помощь местной науке… Но и там, в кабинетах, где все только и делали, что выдвигали о них, эльдар, предположения одно другого заковыристее — но и там его не было. И Роберт тоже куда-то делся. В конце концов, они отправились на космодром. Майтимо думал — помолчать рядом со «Светлым». Кано позже утверждал, что всё-то Майтимо к тому моменту понял, только себе признаться не хотел. Ну, может быть. «Светлого» не было на месте. И пока Майтимо перебирал последние объяснения — ну, может быть, куда-то переставили, хотя странно, что не предупредили, и странно, что сам «Светлый» промолчал… Может, здесь изначально было место какого-то другого корабля… Может быть, может быть… — вот пока он за всё это цеплялся, глядя в пустой ангар и отрицая очевидное, Финдекано расхохотался. — Прости, — еле выговорил он сквозь смех, — прости, прости пожалуйста, но твой отец… опять. О, этот дух древней истории. О, этот старый стиль! И что, и этого несчастного он взял с собой, да? — Ну что же, — проговорил Кано, — я только надеюсь, что собственный корабль он жечь не будет. — Нет, — сказал Турко, — я не пойму, куда он полетел-то?* * *
Оказалось — отец не просто полетел куда-то там развеяться, к примеру, на ту же Радугу с её жарой и тишиной. О, нет. О, нет. Отцу же вечно надо одному бежать вперёд. И хоть бы с кем-то обсудил бы, с кем-нибудь поговорил!.. Так нет ведь — ринулся совсем один. Почти совсем. Наверняка угнать корабль ему помогали, и Маэдрос даже знал, кто. Он ведь сам их познакомил! И теперь отец ринулся на одну из тех отсталых планет, которым местные помогали исподтишка. Даже слова не сочетаются. Их всех позвали посмотреть. Хвала земным… как это называется… отражениям и гонцам одновременно? — хвала земным передатчикам. Благодаря одному такому, конечно, замаскированному, они все могли видеть, как отец говорит речь. В том городе было темно — не темнее, чем в Тирионе времён Исхода, а всё-таки. Вечные сумерки. Отец стоял среди толпы. Роберта не было — наверняка отец оставил его в корабле. На том спасибо. — Ведь изобьют же, — сказал Маглор мрачно, — или что ещё похуже. И пусть потом не говорит, что я не предупреждал! «Отец сказал тебе, что собирается угнать корабль?» «Нет! Мы с ним, знаешь ли, не в таких нынче отношениях. Но он долго рассуждал, как нечестно таиться среди тех, кому нужна помощь. Нужно, мол, сразу сказать, кто ты есть, и сразу оказать её по мере сил. А я ведь говорил!» Отец улыбался. Он взобрался не на трибуну и не на помост, а всего-навсего на телегу. Глаза у него так сияли, что, казалось, под местным дождём от отца повалит пар. Он говорил вполголоса. Он же даже не знает языка. На что он мог надеяться с этим своим единственным оружием — полной открытостью? Маэдрос тоже помнил его речи — дескать, или предложи помощь открыто, или не мешай. Он слышать не желал о психологии толпы. Тогда Курво сказал про Альквалондэ, и отец сказал: «Да при чём тут это». При том, что даже две толпы под чьим-то предводительством, даже самых разумных и достойных ты можешь не успеть остановить. А тут толпа против тебя одного. Он хотел лететь немедленно. Он знал, что не успеет, что отец-то уже там, и что «Светлого» он подговорил молчать нарочно и ещё что-то сделал со здешними системами, выиграл фору, чтобы не сразу хватились, и что Роберт, которому нечего терять, ему в этом помог, — Маэдрос знал всё это, и всё равно чуть сам не угнал чужой корабль, лишь бы что-нибудь делать, не сидеть на месте. — Да ты как я, — сказал Турко без особого удивления. А Майтимо сам себе удивлялся. Как они могут просто сидеть и смотреть, когда… У Горбовского было очень, очень задумчивое лицо. Он будто знал, чем всё должно было закончиться. Отец говорил — и толпа молчала. Да, говорить отец не разучился с прошлой жизни. «Эру, — подумал Майтимо, — пожалуйста. Или кто-нибудь. Это даже не орёл. Я понимаю, я всё понимаю, никто его не звал, никто не просил…» Про таких, как отец, здесь говорили — мол, у него короткое дыхание. Может быть! Всё равно это был отец, и если он хотел немедля сказать, кто он есть, и немедля предложить всё, что знал, и всё, что умел — пожалуйста! Только они ведь не возьмут. Никто ведь не… У Курво тоже губы шевелились. Турко сидел, окаменев. Толпа молчала. Финьо нахмурился. Тут только Майтимо обнаружил, что Финьо неизвестно сколько держит его за руку, и стиснул в ответ. А отец раскинул руки — и вокруг вдруг загрохотали молнии, ещё и ещё. По всему небосводу. Целая стена. А потом дунул ветер — чистый, как в начале мира, и тёплый — Майтимо будто через экран чувствовал. Тучи рассеялись. Сияла местная замена солнцу. Отец стоял весь мокрый, но счастливый. Кто-то в толпе несмело протянул руку — и отец спрыгнул с телеги. Толпа его приняла. Никто не тронул.* * *
— Племянник, — сказал Феанор, стоило Маэдросу заглянуть в каюту. — Или около. Может, двоюродный. Верно? Он даже отложил перо — неслыханное дело. Даже обернулся. Вообще-то он уже привык и пользовался ручкой, но иногда, из чистого упрямства, возвращался к привычному способу письма. А Майтимо знал, что ручка его восхищала — как и всё новое, блестящее, стремительное, что успели изобрести в их новом мире. И отец жалел только об одном: что пропустил, что не возглавил. Что не он, не он, не он… Наверняка ведь отец вёл в уме этот отдельный подсчёт: «я мог бы так же/нет, увы, не мог бы так же». Только чтобы понять, чем именно восхищаться, как именно работают корабли и лифты, ручки и двигатели — чтобы это понять, отцу сперва нужно было нагнать всех учёных разом. И он обычно этим же и занимался, только вот… — Верно я говорю? В каюте ничего не изменилось. Красный коврик, сотканный мамой — она им всем такие ткала, непременно старомодным способом, — сказала, это способ примириться и одновременно урок самой себе — хочешь без смысла волноваться, так хоть руки делом займи, — красный коврик, от которого отец рад был бы избавиться, письменный стол, стул рядом и кровать. Не то чтобы они построили очень большой корабль — места было едва-едва. Так вот — отцовская каюта выглядела как обычно. Сам отец — тоже. Даже коса не растрепалась. — Я не это пришёл с тобой обсудить, — не поддался Маэдрос, оставив вопрос: «При чём тут племянники?» на потом. И какие именно. — Я… нет, серьёзно. Ты опять? — Но в этот раз никто не пострадал! Кроме, возможно, чьей-то гордости. Кано подошёл как раз вовремя: он всё ещё умел возмущаться так, что это было в меру смешно и в меру неловко, а мысль всё-таки была донесена. Сам Маэдрос никак не мог найти с отцом правильный тон: чтоб это не было ни отчитыванием, ни смехом в кулак, довольно истерическим, надо сказать, ни безграничным изумлением. А у Кано слова были. Он походя сжал предплечье Маэдроса, прежде чем выйти вперёд. — Что «кроме гордости»? И нервов, нервов, папа! Ты представляешь, что мы все подумали, когда увидели, что корабля нет как нет, и тебя тоже? И когда чей-то передатчик показал толпу на площади, и тебя в центре на… на что ты там взобрался, Эру сохрани, на бочку? — На телегу. — Тем более! Да это чудо, что тебя не разорвали. И ты угнал корабль! — О чём я и говорю. Племянник, Майтимо, да? Может быть, кто-то подальше. Какой-то младший родственник, с которым и общаться непонятно как, и промолчать неловко. А, да, и отчитать его лишний раз жаль. Да уж не чинись, как-нибудь переживу. Всё дело в слоях прошлого. Их слишком много. Вот Кано — он из одного слоя, точнее, совмещает их все сразу. Вот мама. Вот проснувшийся Арафинвэ. А вот отец, который пропустил почти что всё. И он, вообще-то, очень быстро адаптировался. Если бы они вздумали, упаси Эру, устроить соревнование вернувшихся старших родственников, отец бы взял все первые места. Он не запирался в комнатах, не предавался никаким неумеренным утехам – вот уж чем не интересовался. Он пытался успеть всё сразу и нагнать всё сразу, и до поры это похоже было на его бдения в мастерской в той, первой жизни, а потом Майтимо вдруг понял, что отец не разговаривает. Кивает всем – да. Но как-то ловко он умудрился почти ускользнуть из их общей жизни и ещё всем внушить, что так и надо. — Так пусть он будет под присмотром, — сказал Кано, когда Маэдрос объяснил ему, в чём дело. — И заодно перестанет так отчаянно искать, за что бы зацепиться. В Пустоте мы все будем знать одинаково мало, ну, разве что о механизмах чуть побольше. А теперь, конечно, приходилось признать, что присматривали они… ну так себе. Кано фыркнул, как всегда, чувствуя смех Маэдроса раньше самого Маэдроса. — Отец, — сказал Маэдрос, всё ещё сдерживаясь, — ты в самом деле снова украл корабль. Тебе не кажется, что стоило выбрать фирменным элементом стиля что-нибудь другое?.. Кано рассмеялся, не стесняясь. — Все живы, — повторил отец серьёзно, глядя только на Маэдроса. — Ни один волос. Говорю же, только гордость.* * *
— Это не я, — сказал отец. Он улыбался. Майтимо вспомнил сразу: детство; Камни; мать у отца на руках, и даже свет Лаурелина как будто только фон для этой сцены — мать только что сказала отцу, что ждёт ещё кого-то. Турко. — Как интересно, — сказал Рудольф, — а если не вы, то кто? Ох, как же Майтимо скучал по Леониду — но тот не мог ходить за ними круглосуточно. Рудольф… Маэдрос даже не знал, с кем его сравнить. Он их боялся, этот костлявый, лысый, с долгим холодным взглядом человек. Может быть, сам себе ещё не признавался — но боялся. Он был бы рад, если б они смеялись тише и говорили медленнее. Возможно, Кано, когда говорил, что людей стоит остерегаться, имел в виду не всех вообще, не юношей с Радуги, которые за ними ходили со списками вопросов и сами же об этих вопросах забывали, стоило Финдэ или Кано начать петь, а вот таких. Таящихся. Рудольф своих вопросов никогда не забывал. Вот и сейчас повторил: — То есть эти молнии, это классическое чудо, этот волшебный ветер… да что там — феноменальный! Вы знаете, нам, конечно, не так уж хорошо было видно, и всё-таки — там все смеялись. Чем это вы их так?.. Отец перестал улыбаться. Повторил: — Это не я. Я никогда бы… я хотел только показать, что они не одни. — До вас, случалось, некоторые уже пытались. — У них не вышло? — Ну, в отличие от вас, они не могли ни молниями управлять, ни ветром. Не таким, по крайней мере. — Три слова, — рассердился отец, — нет, всего-то три! Что в сочетании «это не я» вам не понятно? Это не мой ветер. Молнии тоже не мои. Если бы я так мог, сделал бы с самого начала, но я мог только говорить — и говорил. Странный там воздух, горло очень сушит. — Ну хорошо, — сказал Рудольф, — чьи же они тогда? Отец собрался с мыслями. Майтимо помнил это его выражение лица — примерно с таким отец раньше мог подкрадываться к какому-нибудь ничего не подозревающему сыну, чтобы его пощекотать. Или ещё — если специально спрашивал с ошибкой, и ошибку замечали, и он знал, что заметят, и гордился. — А помните, — сказал отец, садясь на стол. Горбовский точно бы на тот же стол прилёг и между ними воцарилась бы гармония. Рудольф сидел неподвижно. — Помните, я вам говорил про наших… нет же, не богов… да как это тут будет… помощников бога? — А, это те, что делились по стихиям? Древнейшая история. Как тут не помнить. — Ну вот, эти помощники… да нет же, ерунда, давайте вы учите наше слово, — Валар. Наши Валар теперь, похоже, обитают тут у вас. В вашей истории. В вашей песне. И совсем себя забыли. Майтимо вспомнил как наяву — Артафиндэ падает с флаера. Да нет, не падает — а прыгает в волну. Мелкие брызги, пена и ужасный шум. Те, первые, живыми не были. Но третья… Тогда Маэдрос слишком занят был — тряс за плечи, ругался и снова ругался, и переворачивал Артафиндэ животом вниз, и нажимал коленом, вспоминая старинный, мрачный, корабельный ещё опыт, — и всё равно каждый миг знал, что опоздал. Что в этой третьей волне Артафиндэ захлебнулся. И там ведь ещё миг-другой стоял туман! Да, в тот раз Маэдрос ничего не слышал: всё ругался и ругался. А сейчас вспомнил: Артафиндэ ведь сказал кое-что. Ещё до того, как Майтимо заставил его извергнуть воду и мысленно похоронил. — Ирмо, — сказал Артафиндэ, — Ульмо. Манвэ. Намо. Сказал — как будто бы благословил. Как будто заново дал имена. И вот теперь отец… — Я с ними толком не успел поговорить. Могли бы предупредить. — Поговорить? Со Странниками? — Как вы их зовёте? Интересно, подумал Майтимо, вот интересно — хотят ли теперь их Валар, их усталые Странники вернуться домой.* * *
Отец любил смотреть на звёзды — как и все они теперь. Арды отсюда было не видать, конечно — и всё равно приятно было думать, что где-то там она есть. Среди голубого, жёлтого и белого, там, дальше — в чёрном небе. Майтимо подошёл к нему не сразу: — Можно помешаю? Отец молча подвинулся. Он будто бы выдохнул с той речи на телеге, будто сбросил что-то — и складки в уголках рта перестали быть такими уж горькими, и глаза больше не напоминали уголь. Пепел. Ну нет, хватит упадочных метафор. — Красиво, — сказал отец негромко, — верно ведь? — Ещё бы. Майтимо всё думал — не будет ли это эгоистично. Сперва тащили за собой на другой край мира, теперь зовут обратно. Но всё-таки, всё-таки…— Ты уже точно понял, что хочешь остаться, да? Вдруг показалось — можно голову склонить отцу на плечо, как будто Майтимо всё ещё ниже ростом. — Хочу, конечно. Что ты. Не переживай. Он был похож на себя-раньше — и совершенно не похож. Похож на Курво и не похож тоже. Появилась в нём эта несвойственная мягкость — а может, наоборот свойственная? Может быть, естественная? Ведь от кого-то Майтимо унаследовал похожую, и вряд ли только от матери. Может, они просто забыли, что присуще отцу, что нет. — Майтимо, а скажи-ка мне, — позвал отец. Тоже легко, как в детстве, когда кроме Майтимо ещё никого не было, или когда кто-то уже был, но отец всё равно находил время на каждого по отдельности — и на всех вместе. И они с мамой находили. — Во сколько раз ты меня теперь старше? И к чему этот вопрос? Так лень было ворочать эти тысячи. Тем более что в Валиноре время всё ещё как будто не желало мериться отрезками — текло изо дня в день, то ускоряясь, то будто бы почти не двигаясь с места. Своё особое время. Местные с радостью бы изучили. — Так сразу и не подсчитаешь, да? Большие числа. Неудобно представлять. Старше меня на сотни радостей и на десятки горестей. На несколько потерь. Ну, положим, потерь было не несколько. — На много потерь, — отец исправился сам, — на неизвестное число. Ты столько видел и столько утратил, и столько заново потом обрёл, что мне и смысла-то нет за тобой гоняться. Такой красивый, такой взрослый, а всё за меня боишься. Будет с тебя. Отец говорил — наконец-то как отец. Не как какой-то чересчур серьёзный младший родственник, который так боится, что его сочтут дурацким, что сам невольно им становится ещё до всяких первых трудностей. Не как виноватый младший брат. Не как едва знакомый эльда, который всё никак не перемелет не то свою же гордость, не то горе, не то всё сразу. Просто как отец. И это ведь совсем неважно — сколько между ними лет. — Ты меня старше, — продолжил отец, — я тобой всегда любуюсь. Всеми вами по-своему горжусь. Ты только выдохни немного. Всё-таки было в этом мире время… тьфу ты, или не в этом… м-да. Было время, когда я справлялся без тебя. Отец подмигнул. Майтимо подмигнул ему в ответ. Продолжил, потому что давно собирался, хотя уже ясно было, что отец откажется: — И «Светлый» будет по тебе скучать. Ну, помимо всех нас. — Я к вам прилечу. — Это мы к тебе прилетим. Привезём младших и… как это… передатчик. Дай только Тьелпэ время его сделать. — А посмотрим, — сказал отец, — кто успеет раньше. Они сидели на самом краю крыши и оба болтали ногами. Теперь, наверное, обо всём было можно говорить. — Если ты… — начал Майтимо, — если это из-за мамы… — Ваша мама умнее многих. Хорошо, что она справилась. Если б она кого-нибудь нашла ещё тогда… — отец покачал головой. — Когда мы с нею друг от друга ещё не отстали… Но в новой жизни-то. Почему не полюбить. Это ведь лучше, чем если бы она осталась совсем одна, — отец помолчал, — как вся наша земля. Хорошо, что за Нерданель было кому присмотреть. — Знаешь, когда мы с ней впервые встретились, я испугался, что у меня теперь есть семь сестёр. — И что, расстроился бы? — А ты? — Ну, не теперь. Семь сестёр, — отец покачал головой, — выдумаешь тоже. — Семь образцовых сестёр. Никуда не уплывали. — Семь очень скучных, очень предсказуемых сестёр. Прости, но нет — такой подарок Нерданель тебе уж точно не могла бы преподнести. Подумать только, как он говорил про маму — как о чём-то далёком и уже давно прошедшем. Как о заре вспоминают ранним вечером — или когда уже восходит новая заря. — Я не из-за Нерданель хочу остаться. Тут Валар. Я их точно не забуду. — Даже если они опять забудут сами о себе? — В этом-то всё и дело, чтобы им не дать. Хм. Чтобы им помочь. И всем этим несчастным, в меру сил. — Кого это ты подразумеваешь под несчастными? Отец пожал плечами. С него, конечно, сталось бы считать, что весь мир заблуждается. И тот ещё. И этот. Насколько Майтимо знал отца — в любой истории — миру ещё предстояло признать свою неправоту. Как там отец говорил, споря с Сикорски? «Существует не только очевидно доказуемое». И это замечательно.