Self-Righteous Suicide

Я чувствую, как по моим волосам стекает что-то тёплое. Это молоко. Оно пропитывает мои неухоженные пряди, попадает на моё лицо, капает вниз, на мою одежду. Пахнет почему-то дрожжами, хотя на вкус вроде свежее. Молоко здесь выдают редко. Мне чувствовать себя польщённым за то, что его потратили на меня столь неэлегантным способом? Каэде терпеливо ждёт, пока вся белая жидкость выльется мне на голову из маленькой бело-голубой пачки. Процесс идёт достаточно долго, так как отверстие в коробке маленькое, а потому и образовавшаяся струя бьёт из истока не очень интенсивно. В таких условиях я могу, скажем так, насладиться процессом. Ах, старая добрая китайская пытка каплями молока. — Что-то я не вижу искренности, — говорит Каэде, потряхивая коробочку из-под молока, чтобы все до единой капли оказались на мне. — Ируме ты совсем по-другому в ноги кланялся. Или ты просто хотел ей под юбку заглянуть, извращенец? Коленями я чувствую крошки, коими усыпан весь пол в столовой. Ладонями тоже. Ощущение такое, будто мелкие осколки впиваются в кожу, пытаясь просочиться в моё мясо, в мою кровеносную систему, а оттуда, курсируя по венозным каналам, достичь самого сердца. Хлоп! Игла лопает шарик. — Давай, Сайхара, покажи мне, как сильно ты хочешь знать. Бей лбом в пол. А я и бью. Ну, не совсем. Я не размахиваюсь и не ударяюсь головой ради её потехи. Я плавно опускаюсь ниже вместе с остатками моего достоинства, касаюсь лбом залитого молоком пола и прошу, наверное, уже в сотый раз: — Пожалуйста, скажи мне, что случилось с другими выжившими клонами. Я говорю это уточняющее слово — «выжившими», — потому что до этого она мне во всех подробностях описала, как умирали участники 53-го сезона Danganronpa, а когда я имел наглость её поправить, она разозлилась и устроила скандал. — Надо же, какие мы послушные! Народ, ну вы только поглядите! Мне что-то прилетает в спину. Судя по размеру, это кусок варёных брокколи. Я слышу, как возле меня собираются люди, пришедшие посмотреть на шоу, я слышу, как они мной смеются, я ощущаю боком чей-то неласковый пинок. Мне, если честно, уже всё равно. Я не чувствую ничего, кроме усталости. — Может, ты ещё и погавкаешь, если я тебя попрошу? — смеётся Каэде, а остальные гогочут ей в унисон. — Давай, Сайхара. Потявкай для меня. Я хожу по бесконечному кругу бессмысленных терзаний, бегу по беговой дорожке из гвоздей. В этих бесконечных попытках узнать правду я как Сизиф, но только тот, что не тащит камень вверх без остановки, а бежит от него вниз, пытаясь не превратиться в комок переломанных костей. Я попугай, задающий одни и те же вопросы, я безмозглая птица в глазах других людей. И я ничего не могу с этим сделать. Мои руки связаны, и как всегда чужими стараниями. Эти люди (прошу заметить, что называю я их так с большой натяжкой) извратили всю правду в угоду собственной фантазии. Кому-то из них захотелось сделать себе злодея, которого можно будет ненавидеть, другим захотелось сделать себе жертву, которую можно будет мучить сколь душе твоей угодно. Так уж вышло, что с временным исчезновением Сайхары Шуичи я стал подходить на обе роли. Идеальный козёл отпущения, не иначе. Его можно бояться, его можно унижать, а он ни оправдаться не сможет, ни дать отпор. Лучше кандидата для народных издевательств просто не придумаешь. И мне приходится с этим мириться. Девушки. Логично, что только они знают, что происходит в женском крыле общежития, вход в которое охраняется бдительной камерой наблюдения. Логично, что только из их уст я могу узнать, в порядке ли Химико и Маки. Логично, что просто так ничего кроме унижений в этом месте мне не достанется, и даже за короткий ответ в виде «да» или «нет» мне придётся заплатить большую цену. И сколько бы я ни ползал на коленях, сколько бы я ни объяснял девчонкам особо пугливым, что к ранениям Сайхары Шуичи я не имею никакого отношения, мне никто не хочет помочь. Я как крестьянин, просящий милости у зазнавшихся господ. Я как человек новейшего времени, пытающийся объяснить неандертальцам, чего именно я от них пытаюсь добиться. Каэде заставила меня кататься по полу, но толкового ничего не сказала, потому что по её скромному мнению ответов я не заслужил. Кируми, когда я говорил с ней, всеми силами стараясь не кривить лицо от запаха, отвернулась и ушла, будто помойкой несло от меня. Попытка допросить Анджи была больше похожа на пантомиму, и моего ярого жестикулирования не хватило, чтобы донести до неё суть проблемы и дать ей понять, что показываю я далеко не луг с кроликами. Что до Миу… Мне вообще нужно объяснять, почему говорить с ней я даже не пытался? Но я не отчаиваюсь, хоть и слышу, как где-то с того света ехидно посмеивается лужица из раздавленных органов и костей по имени Широганэ Цумуги. Я вообще предпочитаю избегать этих двух слов, надежду и отчаяние, потому что для меня они оба стали символами злой иронии и иллюзии выбора. Свою беспомощность я называю временными трудностями, а намерение во что бы то ни стало с ними справиться — решимостью. Подобная терминология нравится мне куда больше, чем клише Danganronpa. Борьба добра и зла устарела уже давно, переварила себя как концепция и сейчас лишь цепляется за былое величие, словно престарелый актёр, желающий вернуть себе славу. В любом случае, времени на философию у меня нет. Когда одна зацепка приводит в тупик, ты встаёшь и двигаешься в сторону новой. Вот и я встаю под смех Каэде и других неравнодушных, отряхиваю крошки с штанов и ухожу. Не сказал бы, что с гордо поднятой головой, но и не до конца втоптанный в грязь. Я в душевой, мою голову в раковине. Я бы выбрал ту, над которой Сайхара Шуичи не кровоточил, но он успел облапать обе грязными руками, а уборщик у Team Danganronpa работает, мягко говоря, не очень, поэтому раковины всё ещё розовые и в разводах, равно как и пол. Холодная вода льёт на меня слабым потоком, пока я массирую сальные и тонкие на ощупь волосы. Я никогда не славится густой шевелюрой, но с моим нынешним питанием и нескончаемым стрессом всё стало заметно хуже: в желтоватого цвета воде кружатся мои выпавшие волоски. Дверь открывается и кто-то грубо хватает меня за шкирку. Влага с моих промокших волос тут же струится мне на одежду, пряди закрывают мне глаза, липнут ко лбу. Я только тянусь к лицу, чтобы вернуть себе способность видеть этот нелицеприятный мир, как чьи-то руки швыряют меня в кабинку. Я ударяюсь о её дверцу, как мешок с песком, и падаю на пол, слепой и, признаю, испуганный. — Что, без дружка своего уже не такой смелый, да? — говорит Кайто, хватая меня за мокрые патлы. Я, если честно, не до конца понимаю обоснованность предъявленных обвинений. Обычно так говорят тому, кто вёл себя нагло, пользуясь близостью дружественного авторитета, а после его исчезновения этот наглец становится тише воды, ниже травы, ибо больше некому его защищать. В присутствии Сайхары Шуичи я не вёл себя развязно, а очень даже наоборот. Логики я не… Затылком меня ударяют о дверцу кабинки. На секунду мне кажется, что я врезался в огромный гонг, от которого в моём черепе произошло локальное землетрясение. Фигура Кайто и нечто белое с копной грязно-зелёного на верхушке трясутся перед моими глазами, словно отражения на водной ряби. — Позволь мне прояснить сразу, — говорит Рантаро, сев передо мной на корточки с улыбкой, которую я в других обстоятельствах счёл бы успокаивающей. — В том, что мы сейчас делаем, нет ничего личного. По крайней мере, для тебя. Нам, как и всем разгорячённым парням нашего возраста, просто нужно куда-то деть накопившееся негодование. И так уж вышло, что объект нашего недовольства носит твоё лицо. — На кой ляд ты с ним такой деликатный, Амами? — спрашивает Кайто. — Просто не хочу, чтобы возникло недопонимание. — Какое, нахрен, недопонимание? Просто бей! Как бы подчёркивая значимость своих слов, Кайто переводит меня в лежачее положение, больно рванув за волосы, и с размаху пинает в живот. Действительно. Ты ведь не спрашиваешь разрешения у мусорного бака, перед тем как по нему вмазать. Мне больно. Я думаю, это и без моих комментариев очевидно, но всё же повторюсь: мне чертовски больно. Больно так, будто от столкновения с ногой Кайто, облачённой в броню из больничного тапочка, у меня внутри что-то лопнуло. Рефлекторно я сжимаюсь в комок, пытаясь занимать как можно меньше места, и неловко прикрываю одной рукой лицо, а другой — нижнюю свою половину. Внутренняя сторона моей щеки саднит: видимо, я её прикусил. Мои мучители входят в кураж. Всё моё тело становится одной большой болевой точкой, одним оголённым нервом. Бьют по ноге, а боль, подобную разряду электричества, проходит повсюду. Мой рот наполнен тошнотворным вкусом железа, перед моими глазами пляшут чёрные искры, звон в ушах и злобный рёв терзающих меня палачей смешивается с мыслями, нелепыми и ироничными, а как вишенку на торте какофонии я отчётливо слышу смех Сайхары Шуичи, что умудряется портить мою пародию на жизнь даже сейчас, когда нас отделяют стены, стены, стены. Абстрагируясь (а точнее, лишь безуспешно пытаясь), я придумываю причину, по которой Сайхара Шуичи мог вызвать к себе народную ненависть. Люди ненавидят тех, кто от них отличается. Люди ненавидят тех, кто лучше их. Люди ненавидят слишком ярких, люди ненавидят слишком блеклых, люди порой ненавидят просто так; за слишком длинные ресницы, например. Причин может быть великое множество, а может не быть и совсем. Сайхара Шуичи может быть святым, несправедливо обделённым любовью, а может быть самым страшным в этом месте грешником. Кайто бьёт с большим желанием, вбивая в меня всю накопленную злобу и подавленную обстоятельствами маскулинность. Рантаро не так яростен, а удары его скорее насмешливы, будто пришёл надо мной поиздеваться он так, за компанию, потому что занятия лучше в этих унылых стенах не придумаешь. Чем больше они меня лупасят, тем увереннее мой работающий в аварийном режиме мозг цепляется за мысль, что Сайхара Шуичи на самом деле ничего общего с этим актом насилия надо мной не имеет, ибо причина того, что выбор злодеев пал на меня, до нелепого проста: я здесь единственная вакантная груша для битья, и всю ненависть к миру можно даровать мне тумаками и пинками. Когда я уже чувствую, что теряю сознание (или умираю; точно не скажу, для меня это впервые), пытка останавливается. Как будто под водой я слышу, как Кайто рычит (на самом деле кричит; просто крик его почему-то звучит как будто в замедлении, отчего кажется мне дьявольским воплем), а Рантаро ведёт с кем-то переговоры. Я прикрываю глаза, всего на мгновение, а когда открываю их вновь, передо мной уже сидит только один человек, который в моём затуманенном видении похож на чёрного осьминога верхом на синем коралле. Я пытаюсь пробормотать что-то между «что» и «спасибо», но не успеваю, ибо мой рот стремительно наполняется желчью, которую я от неожиданности сплёвываю прямо себе на руки. Руки оседлавшего коралл осьминога ухватывают меня за талию и помогают мне не плюхнуться прямо в лужу собственной рвоты, пока я пытаюсь восстановить хотя бы каплю баланса. Эти же руки помогают мне добраться до раковины, где я умываю трясущиеся ладони и разгорячённое от стыда и ударов лицо. Когда в зеркале я вижу Оуму Кокичи, удерживающего меня за плечи, я делаю предположение, что у меня галлюцинации, но пары ударов затылком о кабину вряд ли хватило, чтобы сильно перемешать содержимое моего черепа. Потом меня посещает ещё более весёлая мысль: зеркало в душевой — это тот самый артефакт из саги про волшебника, название которой совершенно удобно вылетело у меня из головы. Я сейчас про то самое зеркало, что показывает твои самые сокровенные, но, к сожалению, нереальные желания. Но в таком случае всё становится ещё более нелепым! Моё сокровенное желание — это быть спасённым Кокичи? У меня всё настолько плохо? — Сильно же тебе прилетело, раз ты смеёшься, — говорит Кокичи. — Я просто… Я прерываюсь на новую порцию смеха-хрипа, о чём тут же жалею, потому что выбирации моему избитому телу сейчас совершенно не нравятся. Кокичи неловко похлопывает меня по спине, вроде как сочувственно, осторожно, и от этого мне хочется смеяться ещё сильнее. «Чем больше вы страдаете, тем больше я этим наслаждаюсь,» — да? Нет? И снова ложь? — Почему ты… Кокичи меня перебивает: — Поговорим позже, ладно? Ты сейчас явно не в состоянии. Ну нет. Искать ответы на насущные вопросы я всегда в состоянии. Абсолютный Детектив, как-никак. Даже на смертном одре продолжу вскрывать чужие шкафы и с радостью ловить падающих оттуда скелетов. Это единственное, в чём я хорош: докапываться до неприятной правды. Копаться в грязи, руками разрывать могилы. Как я добрался до комнаты, я помню смутно. Точно с помощью Кокичи, в этом я уверен, потому что в одиночку я вряд ли прошёл бы и пары метров. В своих вымышленных воспоминаниях я часто видел фильмы, где героя избивали до консистенции фарша, но он всё равно вставал и продолжал идти к цели, игнорируя разрывы сухожилий, парочку открытых переломов и отказывающее зрение. Мои ранения далеко не настолько серьёзны, но я уже чувствую, будто покидаю этот бренный мир. Или моё искусственное тело слишком нежное и не приспособлено к тягостям жизни, или в кинематографе нам нагло лгут. Я провожу остаток дня в кровати, тщетно пытаясь заснуть, но острая головная боль завещала мне скучающе смотреть в потолок и терпеть невидимое сверло, коим невидимые руки пытаются проделать мне отверстие в теменной кости. Отверстие диаметром десять сантиметров, не меньше. Живот тоже подвывает, но его игнорировать проще. Как и чувство несправедливости, что возникает при мысли о том, что никакая спасательная бригада не ворвалась в душевую, чтобы меня спасти. Но эта обида нелогична. После удушающего разговора с Сайхарой Шуичи и так стало понятно, что я здесь живу не на правах человека. С отвратительной головной болью у меня есть всё время мира, чтобы подумать, почему Team Danganronpa оставила меня в живых. Если бы собирались продать, то не дали бы так повредить товар. Если бы собирались отомстить, то казнили бы прилюдно и забыли обо мне как о страшном сне. Но я ещё жив и каждый день рискую умереть от рук обозлённых психов. Я не понимаю, в чём смысл этого пограничного состояния. Я не понимаю, где граница проходит. Следующим утром я отправляюсь на поиски Кокичи, что решил пропустить завтрак и в столовой не появился. Первым делом я заглядываю в комнату отдыха, где Корекиё чиркает что-то на бумаге, слушая идущий на фоне документальный фильм о создании Danganronpa. Это «что-то» имеет отчётливые женские черты и длинные чёрные волосы, но целиком рисунок я рассмотреть не успеваю, потому что художник закрывает своё творение ладонью, недовольно на меня зыркая. Я оставляю его в гордом одиночестве и возвращаюсь к поискам. Далее я направляюсь в мужское общежитие. На этот раз на дверях не висят стильные таблички с нашими портретами: из-за нехватки денег и простого безразличия ограничились лишь именами владельцев комнат. Я тихонько стучу в дверь с надписью «Оума Кокичи» и спустя минуту ожидания понимаю, что внутри никого. Ради интереса я пробую открыть дверь, и — о чудо — она не заперта. Сомневаюсь, что дело в беспечности. Здесь, наверное, ключи от комнат вовсе не выдавали. После недолгих блужданий по комплексу я нахожу Кокичи в читальном зале. Он сидит на неудобно выглядящем стуле, закинув ноги на стол, листая старый выцветший комикс, какие обычно отдают на всяких благотворительных акциях для деток-сироток. Своим беззаботным видом он до боли напоминает мне Кокичи вымышленного. До того, как тот намеренно свёл себя с ума. Я сажусь напротив. Стул тут же впивается в меня невидимыми колючками, будто я сел на трон из острого, как бритва, терновника. Кокичи смотрит на меня без интереса, демонстративно облизывая пальцы, перед тем как перевернуть блеклую страницу комикса. «Сёгун Япония» — написано на обложке, где красуется мужчина в кимоно цветов японского флага, возле которого стоит карикатурно нарисованный оруженосец, удерживающий большой бело-красный щит татэ. Молчу. Неловко. У меня было чёткое понимание того, о чём я хочу поговорить, но как только я сюда пришёл, все мои мысли дружно отчалили куда-то далеко. Если так подумать, то это первый раз, когда я пытаюсь завести с кем-то цивилизованный диалог. Мои попытки выведать информацию о Маки и Химико не считаются. — Как самочувствие? — спрашивает Кокичи. — Плохо, — отвечаю я. — Ты любишь поныть или просто такой честный? — Предпочитаю думать, что второе. Кокичи усмехается, перелистывая несколько страниц комикса сразу, явно более заинтересованный в нашем разговоре, чем в чтении. Я ёрзаю на стуле, пытаясь принять положение, в котором сидеть будет не так болезненно. Синяки не помогают. — По поводу того, что случилось в вчера… — начинаю я. — Тебя избили, бедняга. — Мои воспоминания не так надёжны, как мне хотелось бы, поэтому мне нужно услышать твою версию событий. — Это допрос, детектив-сан? У меня нет сил, чтобы нахмуриться, но к чести Кокичи он и без того понимает, что я не в настроении для его шуток. Будь он продуктом Team Danganronpa, обладателем пафосного титула Абсолютного Верховного Лидера, то не остановился бы в своём стремлении сделать мне больно. Настоящий же Оума Кокичи, менее претенциозная добровольная жертва шоу-бизнеса, выглядит слегка виноватым и пытается скрыть это, спрятав лицо за комиксом. — Я зашёл в душевую, увидел, как эти придурки тебя избивают, и напомнил им, что будет, если Сайхара об этом узнает. — Они испугались упоминания Сайхары? Кокичи кладёт свой комикс на стол и наклоняется вперёд заговорщически. — Есть только две причины, по которой люди идут на подобные шоу: или они хотят убежать, или преследуют цель удовлетворить свои низменные желания. Впоследствии вся та масса счастливчиков, попавших сюда, делится на два лагеря: угнетаемые и те, кто угнетают. Как думаешь, к какой категории относится Сайхара? Он овечка или волк? Сайхара Шуичи, что вечно улыбается. Сайхара Шуичи, что не может нарезать яблоко. Сайхара Шуичи, что жмётся ко мне, как малое дитя. Сайхара Шуичи, что вырезает на себе скальпелем шрамы. Сайхара Шуичи, волк в овечьей шкуре. — Он может выглядеть невинно, — говорит Кокичи, — но как человек, что провёл с ним много времени, ты должен понимать, что это не так. Ты знал, что после дела Тоджо Сайхара так вдохновился, что попытался утопить Хоши в раковине душевой? Что именно он был тем, кто запер Шингуджи в сауне? О, а ты когда-нибудь задумывался, почему нам не выдают в столовой цитрусовые? Вот ответ: у Чабаширы на них аллергия, а Сайхара, прекрасно об этом зная, насильно пихал в неё апельсины, отчего та чуть не умерла от анафилактического шока. И это далеко не весь список его грехов, поверь мне. Я представляю, как Сайхара Шуичи удерживает брыкающегося Рёму за воротник футболки одной рукой и запихивает его лицо в полную раковину другой, с опаской поглядывая на дверь в ожидании спасательной бригады. Я представляю, как он стоит у прозрачной двери в сауну, наваливаясь на её всем телом, и глядит на то, как внутри корчится от боли красный Корекиё. Я представляю, как он, сидя на Тенко сверху, запихивает ей дольки апельсина сквозь опухшие губы в переполненный рот, игнорируя её плачь и нездоровую сыпь на коже. И во всех моих фантазиях он продолжает улыбаться, чуть наклоняя голову вперёд, чтобы козырёк кепки прятал безумный блеск его серых, как мышьяк, глаз. — Теперь понимаешь? — говорит Кокичи, откидываясь на спинку стула. — Делать Сайхару своим врагом опасно. Я всего лишь напомнил этим дуракам, что если он не досчитается у своего драгоценного клона парочки зубов, то им будет очень плохо. — Даже Момота и Амами боятся Сайхару? — спрашиваю я не без удивления. Без сомнений, эти двое относятся к категории «волков», причём Кайто я мог бы с гордостью объявить вожаком этой стаи пожирающих гнилых овец падальщиков, и если даже местный альфа кого-то страшится… Сложно тогда представить, кто Сайхара Шуичи в этой иерархии. Он человек. Беспричинно жестокий, лишённый эмпатии человек, что убивает овец и волков ради охотничьего азарта, что натягивает на себя шкуры убитых им зверей и вешает на стенах своей хижины трофеи, которые доказывают, что в этой пищевой цепочке он стоит на порядок выше. — Я бы не сказал, что они его бояться… — отвечает Кокичи. — Просто Сайхара знает, как сделать существование в этой дыре чуть менее невыносимым, или как превратить его в кошмар. У него есть какая-никакая власть, а людей с властью опасаются и ненавидят. Вот оно что. Причина, по которой я стал жертвой народного недовольства. Мой близнец — это местный диктатор, и несчастная оппозиция и пальцем его тронуть не может, отчего всю накопленную злость несостоявшиеся революционеры выплёскивают на художественных воплощениях вождя. На единственном и неповторимом мне. «Спасибо, Сайхара Шуичи, что продолжаешь окрашивать тропу, по которой я иду, в чёрный,» — думаю я. — Спасибо, что помог мне, Оума-кун, — я говорю. Кокичи улыбается и подмигивает мне, сложив руки за головой. Выглядит так знакомо, что внутри ёкает. — Без проблем. Ты, наверное, думаешь, что мы все здесь поехавшие, но я слишком крут, чтобы сойти с ума так просто. Мне внезапно становится его очень жалко. Вся та жалость, которую я не хотел испытывать к себе и к другим, раздулась до необычайных размеров и оглушительно лопнула, заполнив меня до краёв голубой тоской. Из безумца сделали адекватного человека — получился я. Из адекватного человека сделали безумца — получился тот Оума Кокичи, что ради до сих пор не до конца понятных мне целей стал причиной смерти четырёх людей, включая его самого. Если я испытываю укол вины всякий раз, когда слышу о грехах моего близнеца, то боюсь представить, что испытывал Кокичи настоящий, когда смотрел на безумства другого себя. Может, я слишком сентиментален. Снова забываю о том, что почти все люди, оказавшиеся здесь, попали сюда по собственной воле. Бежали они от чего-то или что-то преследовали, это уже неважно. Они этого хотели. Они это получили. — Но ты сильно не расстраивайся, — говорит Кокичи. — Как бы иронично это ни звучало, покровительство Сайхары — не такая уж и плохая штука. По крайней мере, люди, у которых извилин больше, чем у Момоты, трогать тебя не станут. Твои подружки такими привилегиями похвастаться не могут. — Ты знаешь, что с ними? — спрашиваю я, мысленно цепляясь за единственную зацепку, а физически — за край стола. — Лишь предполагаю. Знаешь, с помощью дедукции. Ты тоже попробуй. Пробую. Сайхара Шуичи с переменным успехом не даёт озлобленным волкам вцепиться в мою глотку. Это помогает мне, хоть порой и сомнительно, спокойно жить вблизи стаи и не бояться стать закуской для удовлетворения всеобщей скуки. У Маки и Химико, напротив, нет добрых клонов, одержимых идеей единства, поэтому полагаться они могут только на себя. Мне страшно. Как каждый божий день в убийственной игре я боялся, что произойдёт нечто ужасное, а я узнаю об этом слишком поздно, так боюсь и сейчас. А если что-то и случилось, то это больше не в моих силах, спасти остальных и отомстить. Беспомощность — это ещё не конец света, говорите? А если беспомощность будет лишь вишенкой на торте того факта, что я потерял всех, кто был мне дорог? — Я, конечно, сказал тебе подумать, но что-то мне кажется, ты переусердствовал. Ты как, норм… — В каких ты отношениях с остальными участниками, Оума-кун? Кокичи наклоняет голову в сторону, озадаченный моим вопросом. — Предпочитаю никого на лишнюю жестокость не провоцировать, так что… в приемлемых. — Тогда не мог бы ты… — я делаю паузу, пытаясь подобрать слова, потому что моя новоприобретённая паранойя требует от меня аккуратности в выражениях, — …помочь мне выведать информацию о других клонах? — Местные девчонки не горят желанием с тобой разговаривать, да? — с наигранным сочувствием вздыхает Кокичи. Я киваю. Нет смысла отнекиваться от насмешек, когда всё и так очевидно. Кокичи поднимается с места, выгибается в спине (я слышу, как лопаются пузырьки жидкости между его позвонками), а затем подходит ко мне и протягивает вперёд руку с растопыренными пальцами. С перспективы сидящего выглядит это непривычно, потому как Кокичи сейчас на целую голову выше меня. — Как насчёт небольшого соглашения? — говорит он, махая перед моим лицом ладонью. — Я помогу тебе растопить сердца здешних дам, а ты меня развлечёшь. Никаких подвохов, честно-честно. Просто составь мне компанию. Снова ловлю себя на том, что пытаюсь предугадать поведение этого Кокичи, основываясь на поведении другого. Не сказал бы, что это полностью бессмысленно, ибо обе версии ведут себя достаточно схоже, но это может быть частью прикрытой густой листвой ловушки, в которую я, ничего не подозревая, рискую бодро шагнуть. Эти опасения… забавны. К такой подозрительности я не был склонен даже тогда, когда причины у меня были более весомые. Убийственная игра, к примеру. Посмеявшись одновременно и над своей недоверчивостью, и над своей наивностью, я пожимаю руку Кокичи. Кожа у него тёплая и немного влажная от духоты помещения. Глазами я бессознательно ищу на его пальце след от пореза — знак моей безоговорочной победы в сражении и поражения в войне. Выиграл бой, но потерял сердце. Только в такие рисковые игры играет Абсолютный Верховный Лидер. Парень, которому я пожимаю руку, никакого следа от пореза на пальце не имеет. Моего умершего от волнения сердца — тоже. — Вот и отлично, Сай… — Кокичи резко замолкает, скандально прикрыв рот рукой. С актёрской игрой он явно перебарщивает: то, что должно выглядеть как простое осознание, больше похоже на испуг. — Что? — спрашиваю я. — До меня только дошло, что имя «Сайхара» тебе вообще не подходит. Это как… называть белое чёрным. Или уродца красавчиком. Или… — Спасибо, я понял. — Это значит, что тебе нужно прозвище. Подходящее. Знаешь, чтобы не возникало путаницы. Дай-ка мне подумать минутку… Кокичи принимается ходить по читальному залу туда-сюда, задумчиво мыча и громко топая, чтобы подчеркнуть масштабы происходящих в его голове мыслительных процессов. Расхаживая вокруг, он вкладывает немалые усилия, переводя ноги с пяток на носки, отчего его тапочки издают своеобразный хлопок при столкновении с полом. Кажется, этим самым он пытается меня разозлить. Не получается: терпения во мне предостаточно. Спустя минуту хождения по читальному залу, Кокичи резко останавливается на месте и щёлкает пальцами. Выглядит он невероятно довольным собой. — Шумай. Буду звать тебя Шумай. Да как угодно. Главное, что не Сайхара. (хотя, признаться честно, на секунду я даже услышал замогильный вой оправдывающегося Гонты)

***

Кокичи притащил из комнаты отдыха сёги — странный выбор для скучающего парня. Мы сидим друг напротив друга, согнувшись над доской и тактически продумывая ходы наперёд. Сейчас очередь моего оппонента, но двигать фигуру он не торопится и вместо этого взглядом пытается прожечь в середине доски дыру. Одновременно с тем он показывает ещё одну знакомую мне по другой его версии привычку: нервно кусает краешек большого пальца левой руки. Для полной картины не хватает только крокодильих слёз, но и до них с такими темпами игры, мне кажется, недалеко. Просчитав в голове все возможные исходы, Кокичи уверенно зажимает между пальцами стрелку и двигает её на три поля вперёд. Я тут же подбираю с места коня и без особых усилий съедаю фигуру, зашедшую на мою территорию. Кокичи выкрикивает несогласное «эй!», нависнув над доской. — Уж не знаю, как в вашем выдуманном мире играют сёги, но в нашем кони ходят совершенно по-другому. Не церемонясь, Кокичи хватает моего коня, возвращает его в исходное положение и «правильно» шагает в противоположную сторону, где фигура оказывается в совершенно невыгодном для меня положении. Я скептично поднимаю бровь. — Каким бы реальным этот мир не был, я очень сомневаюсь, что кони ходят здесь петлёй. — Поверь мне, Шумай, я знаю лучше тебя. Я прожил в этом мире целых восемнадцать лет. Я игнорирую эти слабые оправдания и возвращаю своего коня туда, куда изначально и поставил. Кокичи тихо чертыхается и вновь принимается обдумывать свой ход. — Так Сайхара тебя просветил, да? — О чём? — О том, что клоны сохраняют все базовые знания своих оригиналов. Я отрицательно качаю головой. Кокичи хмыкает и двигает своё серебро по диагонали влево. — Ну, я не совсем правильно выразился. Изначально вы никаких знаний не имели, а были, скажем так, лишь пустыми оболочками. Потом нас всех по очереди запихнули в большую гудящую машину по типу МРТ аппарата, который сделал копии наших воспоминаний, что в последствие загрузили в вас. Оставалось лишь отполировать ваши мозги навороченным фонариком, и та-дам, новые личности готовы. Но основные знания об устройстве мира у вас остались прежние. Как и некоторые наши черты. — Черты? Я двигаю вперёд пешку. Кокичи, опьянённый перспективой лёгкой добычи, направляет на меня своего слона. Пешки я лишился, но на подхвате стояло моё золото, что легко отправляет вражеского слона к числу завоёванных мною фигур. Кокичи дуется. — Некоторые черты нашего характера Team Danganronpa решила не убирать. Мы с другим Оумой, например, делим вечную скуку и нелюбовь к свиным окорокам. Кайто — вспыльчивость. Шингуджи передал другому себе гендерную дисфорию, которую, правда, потом превратили в раздвоение личности. У тебя тоже наверняка есть что-нибудь от Сайхары. Да, есть. Совершенно новое наследственное заболевание под названием одиночество. Увы, не лечится. Пока Кокичи проворачивает какие-то махинации с серебром, моя ладья успешно попадает в лагерь противника и, перевернувшись, превращается в дракона. Я уже могу сказать, что король Кокичи обречён на гибель, но тактично молчу, дав ему возможность оттянуть неизбежное, сбросив пешку. Интересно, Сайхара Шуичи тоже умеет играть в сёги? И если нет, то как именно в мой мозг загружали столь необходимый детективу навык? Ещё пара ходов и Кокичи понимает, что дела у него плохи. Он пробует двигать своего короля, но мои фигуры неустанно (и даже игриво) следуют за ним, наступая ему на пятки. В конце концов, когда отчаянно сражающийся за свою жизнь правитель половины доски заходит уже на третий круг крысиных бегов, Кокичи надоедает скользить фигурой туда-сюда, и он даёт мне закончить игру. Получается как-то даже символично: короля съедает пешка — низшая фигура в пищевой цепочке сёги. Какими бы могущественными мы ни были, способности забирать чужие жизни у нас равны. — Ла-адно, ты победил, — говорит Кокичи, в порыве ребячьей вредности сметая рукой все фигуры с доски. — Своё право на допрос ты отвоевал. Я замечаю, что уголки моих губ ползут вверх. Так, наверное, улыбаются старшие братья, когда их младшие всем своим видом показывают, что ещё юны, склонны к глупостям и беспочвенным обидам. Невольно жалею, что я, такой бесчувственный и эгоистичный, не дал этому капризному ребёнку ощутить вкус победы. Хотя, называть ребёнком того, кто старше тебя на восемнадцать лет, это странно. Впрочем, тело-то у меня семнадцатилетнего. Но это особо погоды не меняет. Как только мы заходим в столовую и видим Химико, выковыривающую из своей тарелки подозрительные зёрна риса, я дёргаю упорно идущего в её сторону Кокичи за рукав футболки и многозначительно трясу головой. Говорить с ней — идея, мягко говоря, плохая. С моего первого дня пребывания здесь я был для неё вечно меняющим свою натуру злодеем: коварным доппельгангером, ящером в человечьей шкуре, членом секретного тайского правительства и просто загримированным недоброжелательным субъектом, живущим за счёт имитации чужих личностей (причём с этого конкретного сравнения Сайхара Шуичи посмеялся, так как оно напомнило ему персонажа из какого-то там раннего сезона Danganronpa). В общем, для страдающей конспирологией головного мозга Химико я являюсь злодеем номер один. Пытаться выведать у неё что-то хоть сколько-нибудь полезное — дохлый номер. Видя моё явное нежелание говорить с ней, Кокичи лишь пожимает плечами: — Если хочешь узнать что-то о клоне, то почему бы не спросить у его оригинала? — Потому что она не… Поздно. Заметила. — Оума! Разве ты не видишь, что тебя обманывает этот гуманоид? Очевидно же, что это не Сайхара! У него нет кепки! Отойди от него как минимум на три метра, иначе из-за его излучения у тебя выскочит опухоль! Замечательно. Теперь я радиоактивный гуманоид. В каком сезоне Danganronpa это было, в тридцать седьмом? Он же как раз на космическую тематику, да? Кокичи усмехается и идёт к Химико, игнорируя мои протесты. Я нехотя плетусь за ним. Как только мы садимся за стол напротив неё, она достаёт из кармана штанов свёрнутый в несколько раз лист бумаги, расправляет его и надевает себе на голову. Её импровизированная шапка выкрашена в серый и намеренно измята, чтобы отдалённо напоминать фольгу. — Чего тебе от меня нужно, норд? — злобно спрашивает Химико, выгибая губы так, будто собирается пустить в меня струю ядовитой слюны. — Учти, что мои мысли тебе прочитать не удастся: у меня в висках стоят титановые пластины, защищающие от любого нелегального вторжения в сознание! Какое знакомое раздражение я сейчас испытываю. Почти… ностальгическое. Как Кокичи и объяснял: реальная Химико делит с вымышленной точно такую же сильную веру в нереальное. И бесит эта вера меня ровно так же, как и раньше. Ещё на подходе к столовой Кокичи сказал, что все переговоры будет вести сам. Может, разумным решением было бы вообще не идти с ним, чтобы свидетели не скалили зубы из-за моего присутствия, но что-то внутри моей головы, такой тихий хриплый голосок подозрительности, звучащий точно как мой выдуманный дядя-детектив, убедил меня не оставлять всё на самотёк. Кокичи, может, и помог мне, но его мотивы мне всё ещё не до конца известны. Благими намерениями вымощена дорога в ад, как говорится. Для меня персонально, кирпич за кирпичиком, прямиком до обрыва. — Давай не будем такими грубыми, Юмено-сан, — говорит Кокичи, очаровательно улыбаясь. Звучит кокетливо, но слишком наигранно; как будто сахар в сиропе не до конца растворился и всё ещё скрипит на зубах. — Зачем мне любезничать с внеземной тварью? — Ксенофобия, милая моя, это прошлый век. — И в прошлом веке всё было хорошо! Никакого глобального потепления, угрозы термоядерной войны и перенаселения. А всё потому, что таких тварей сжигали на кострах от греха подальше. Я молчу. Это сложно для моего заточенного под логику мозга, но я сдерживаюсь. — Слушай, Юмено-сан, — говорит Кокичи, наклоняясь к ней ближе, чтобы создать видимость того, что их разговор не доходит до моих ушей, — если тебе так не нравятся наши инопланетные гости, почему бы не помочь им покинуть эту планету? Организуй этому парню встречу с его рептилоидными подружками, и они свалят в свою Альфа Центавра при первой же возможности. Они попадут домой, ты их больше никогда не увидишь — все в плюсе! Химико неожиданно запрыгивает ногами на стул, воинственно схватив в обе руки палочки для еды. С огромным шрамом на лице и неприкрытой злостью во взгляде она похожа на грозную амазонку, что хочет выковырять своим импровизированным оружием мои инопланетные окуляры. Я рефлекторно подаюсь назад. — Если мы позволим этим тварям вернуться на родину, — кричит Химико, крепко сжимая деревянные палочки, словно кунаи, — они приведут сюда подкрепление и захватят нашу планету! Земля станет колонией, а человечество — рабами, которым всю оставшуюся жизнь придётся раскапывать залежи ртути, умирая от ядовитых паров, пока гуманоиды будут сидеть в своих космических крейсерах класса люкс и попивать из золотых бокалов густой гидраргирум, ради которого мы отдавали жизни! И Кокичи, и я, мы вдвоём пытаемся заставить Химико внять голосу её давно утерянного рассудка, но она не слушает нас, топчется на опасно качающемся стуле и продолжает перечислять всю таблицу Менделеева как шведский стол для инопланетян. Когда на её крики сбегаются другие люди, мы с Кокичи принимаем разумное решение ретироваться из столовой и оставляем позади Химико с её припадком бреда и пришедших посмеяться над ней зевак. Когда за мной закрывается дверь в столовую, в неё что-то ударяется. Деревянные палочки, наверное. — Что ж, хреново вышло, — говорит Кокичи, почёсывая затылок. — Партейку и попробуем ещё раз? Да. Будем пробовать, пробовать и пробовать, пытаться, пытаться и ещё больше пытаться. В этой безрадостной ситуации приятно одно: я чётко знаю свою цель. Не такую глобальную, как цель моей жизни, конечно, но хотя бы ближайшую. Она как маяк: помогает мне скоординировать курс действий. Без неё я бы плутал по тёмному морю, как потерянный по время шторма ветхий кораблик, и в конце концов потонул бы, нарвавшись на острые скалы. А со светом я могу продолжать бороздить просторы угольной холодной воды. Пытаться, пытаться и пытаться, убаюкивая себя мыслями о заветной земле. На этот раз Кокичи приносит из комнаты отдыха цветастую коробку от игры Скрэббл. В ней нужно составлять английские слова на игровом поле, выкладывая их по горизонтали и вертикали на манер кроссворда. Пока Кокичи занят подготовкой к игре, а именно запихивает выпавшие из мешочка косточки с буквами обратно, я думаю о том, что этими маленькими бежевыми квадратиками получилось бы неплохо подавиться. Если никто ещё не попробовал, то у местных суицидников плохо с воображением. — Если ты хочешь повспоминать слова, почему бы нам не поиграть в сиритори? — говорю я, пока Кокичи перемешивает содержимое мешочка. — Ты что, в детском саду? — А ты что, отлично знаешь английский? — Так мы и проверим. Детектив против среднестатистического старшеклассника в битве за звание самого эрудированного обитателя этой дыры. С этими словами Кокичи гордо кладёт на стол большой английско-японский словарь, мне уже не понаслышке знакомый. Что ж, ладно. Одна и та же метафора, использованная дважды, лишь доказывает, что это место невыносимо скучно и тоскливо. Случай определил, что я хожу первым. Составляю слово «vice» и располагаю его аккурат посередине поля. Кокичи пролистывает словарь, убеждается, что такое слово существует, и одобрительно хмыкает. Ход переходит к нему. — Можешь рассказать мне о Сайхаре Шуичи? — прошу я, пока он осматривает свои косточки с буквами. — Разве я не достаточно много хороших вещей уже про него наговорил? — Я уверен, есть ещё. Кокичи выкладывает слово «voice». Кривовато. — Ты прав. О Сайхаре, как о погоде или политике, можно говорить бесконечно. Как о плохой погоде или политике. Мало кто станет жаловаться на солнце или демократию. — Поначалу он казался мне вполне адекватным парнем, причём под началом я имею в виду не первый день нашего заточения, а кастинг, потому что мне нам повезло давать интервью в одно время. Что я могу сказать о своём первом впечатлении? Да ничего. В конце концов, нас там, старшеклассников разных сортов и мастей, была целая куча, а из общей массы Сайхара выбивался разве что дурацкой кепкой. Уже потом, когда толпа начала рассасываться, я заметил его странную отрешённость. Все вокруг нас буквально искрились от напряжения, кто-то даже подраться за место в очереди успел, а он… просто стоял. Знаешь, будто шёл на приём к стоматологу. Или ждал возможности втиснуться в душный вагон поезда после долгого рабочего дня. Я выкладываю слово «longing» на доске. — Я бы и дальше продолжил не обращать на него внимание, если бы, вот так совпадение, мы не остались одними из последних в очереди. Мы поболтали, чтобы развеять скуку. Позадавали друг другу типичные вопросы в духе «кто твой любимый персонаж?» или «твоё любимое дело?», пообсуждали тематику предстоящего сезона. Глаза у него во время разговора светились, но поведение оставалось спокойным, да и голос не дрожал. Чтоб ты знал, с большинством фанатов Danganronpa поговорить толком не получается, потому что они начинают визжать и заикаться, как маленькие дети, так что Сайхара стал приятным исключением. Этот джентльмен меня даже пропустил вперёд, когда до нас очередь дошла, представляешь? Ну просто золото, а не парень. Кокичи выкладывает слово «gilding». Я тактично делаю вид, что не замечаю, как он подглядывает в словарь. — Здесь он тоже первое время был пай-мальчиком. Он ведь умный, сучара, поэтому знал, как пустить всем нам пыль в глаза, но делал он это по немного своеобразной причине: он искренне верил, что убийственная игра ещё начнётся, что будут суды, что будут казни, а потому ему нужно до последнего притворяться хорошим парнем, чтобы ни у кого не возникло и мысли, что его стоит подозревать. Но время шло, ничего не происходило, вы потихоньку начали расти в пробирках, и Сайхара понял, что реальность ничего и близко похожего на Danganronpa не имеет. Вот тогда его маска и слетела. Со скоростью вылетающей из бутылки пробки. Я выкладываю слово «dismay». — Его понесло. Серьёзно, в то время это было привычное зрелище — три санитара прижимают брыкающегося Сайхару к полу, пока четвёртый бежит со шприцом в руке, а рядом где-нибудь валяется очередная жертва его покушения. Его и запирали, и голодом морили, чтобы он прекратил буянить, но как только он делал вид, что исправился и готов вернуться в наше общество, кому-нибудь обязательно становилось больно. Потом, насколько я знаю, его посадили на какие-то сильные таблетки, что перелопатили ему содержимое башки будь здоров, но хотя бы желание убивать всё, что движется, у него пропало. Но иногда он срывается. Тут уж ничего не поделать. Кокичи хочет выложить слово «maiday», но я говорю ему, что правильно пишется «mayday». Он бурчит что-то себе под нос и меняет косточку с буквой «i» на пустышку. — Я не говорю, что все мы тут цветочки, что только Сайхара зашёл так далеко в своём стремлении сделать кому-то больно. И знаешь, что? Он ни о чём не сожалеет. Ну, этого стоило, конечно, ожидать от того, кто решил участвовать в Danganronpa, но… чёрт, даже люди вроде Момоты могут испытывать раскаяние. Сайхара же умеет его только имитировать. — Откуда ты так много о нём знаешь? — спрашиваю я, выкладывая слово «repent». — Мы частенько с ним болтали. Он вечно сидел напротив того большого окна в лаборатории, где делали клонов, а я от скуки падал рядом и разговаривал с ним. Потом, правда, он попытался задушить меня подушкой в моей собственной комнате, так что наше общение зашло в тупик. Обидно, но в какой-то степени даже жалко. Порой из него можно было вытянуть интересные темы для разговора. Кокичи выкладывает слово «tedium». Я его не знаю, так что беру в руки словарь и начинаю листать. На самом деле, перевод мне не интересен. Мне нужно время, чтобы подумать. И я думаю, пока перед моими глазами пролетают слова, обозначающие то, что я никогда не видел, но о чём прекрасно знаю. Бесконечное дежавю. Парковка. Брусчатка. Сосна. Ананас. Пианино. Я начинаю листать страницы быстрее, чтобы буквы мешались в кашу. Чтобы было сложнее читать. Оума Кокичи, которого я знал, любил флиртовать со смертью, но в то же время был очень осторожным. Он строил из себя рискового дурака, но это, как и практически все аспекты его личности, было ложью, приправленной специями из актёрской игры и веры в собственные выдумки. Его неспособность довериться кому-либо разъедала его изнутри хуже, чем злосчастный яд Strike-9, и в итоге раздавила его разум, пока пресс превращал в кровавое месиво его тело. Настоящий Кокичи своей жизнью рискует без иронии. Общаясь с Сайхарой Шуичи — а теперь и со мной, — он будто играет в классики, где на расчерченных мелом полях стоят медвежьи капканы. Я не знаю, как это назвать: безрассудством, отвагой, глупостью или величайшим проявлением скуки. Думаю, если найду ответ на этот вопрос, если смогу наконец нацепить на Оуму Кокичи какой-то ярлык, мысленно заарканить его, подогнать под какой-то стандарт, то пойму, что же он из себя представляет. Пойму, ради чего он совершил свой оправданный суицид. — Ходи уже, Шумай, — настаивает Кокичи, забирая у меня словарь. — Клянусь, я это слово не выдумывал. Я лезу в мешочек, чтобы достать недостающие косточки, и обнаруживаю, что их осталось всего две, хотя поле не заполнено и наполовину. Я вопросительно смотрю на Кокичи, после чего тот проверяет мешочек и задумчиво чешет затылок. — Кто-то, наверное, растерял половину, — говорит он. — Вот уроды. Ни себе, ни людям. — А у каждого игрока на руках точно должно быть по двадцать косточек? — Ну… да? — Получается, самое длинное слово, которое можно составить, будет из двадцати букв? — Боже. А они ещё говорят, что японский сложный. Дружно предположив (хотя я, скорее, подыгрывал), что правила игры в Скрэббл — это одна из многочисленных и, несомненно, важных вещей, что Team Danganronpa изменила в моей памяти, мы с Кокичи составляем последние возможные слова и переходим к подсчёту очков. Счёт у нас почти равный, но я побеждаю за счёт того, что мои слова чаще попадали на красные квадраты, дающие умножение очков за слово на три. Кокичи и здесь пытался напустить мне пыли в глаза, но потеря драгоценных очков коснулась бы и его, так что он предпочёл прекратить дискуссию на полуслове. Я снова выиграл шанс на допрос, и не сказать, что с большим трудом. Маки. Она сидит в позе лотоса в пустой комнате с татами, прижавшись спиной к стене, и, кажется, медитирует. Перед ней внутренней стороной вниз лежит раскрытая книга в тёмно-коричневой обложке, такой старой и потрескавшейся; предположу, что там классика. Хоть глаза Маки и закрыты, а грудь методично поднимается и опускается, словно она делает вдохи и выдохи, сверяясь с внутренним секундомером, её лицо всё равно выглядит напряжённо. Было оно таким изначально, или она нахмурилась, когда услышала наше приближение, я не уверен. — Харукава-сан, доброго времени суток! — говорит Кокичи, приветливо махая рукой. — Не возражаешь, если мы прервём твою минутку саморефлексии? Маки медленно разлепляет веки. Красная радужка её глаз похожа на переспелое яблоко, уже подгнивающее внутри. Я чувствую щиплющий тошнотворно-сладкий привкус на пересохшем языке. Кокичи садится перед ней на корточки на некомфортно близком расстоянии. Он выглядит как ребёнок, от скуки палкой тычащий в дикое животное, чтобы посмотреть, как-то среагирует. Я представляю, как Маки пружиной прыгает на него, стискивает его тонкую шею в руках и давит до заветного хруста. Так сделала бы другая. У этой, однако, в глазах больше усталости, нежели злости. — Будь добра, расскажи нам о том, как поживает твой клон, — просит Кокичи. — Полный распорядок её дня нам пересказывать не нужно, конечно. Будет достаточно только основных моментов. Маки поднимает с пола свою книгу и пытается ею от нас закрыться. Её тонкие бледные пальцы аккуратно перелистывают пожелтевшие страницы, по сравнению с которыми её кожа кажется совсем белой, будто фарфоровой. Мой Кайто часто замечал, что Маки — хрупкая девушка, но только сейчас я понимаю, что он имел в виду. Прижавшись к стене, спрятавшись от нас за книгой, она выглядит так, будто в любой момент покроется трещинами и развалится на кусочки, превратится в обломки и пыль. — Мне нечего вам сказать, — отвечает она, скользя взглядом по строкам книги. Кажется, раньше её глаза были куда ярче, насыщеннее. Сейчас они напоминают венозную кровь, тёмную и густую. — Да ну, Харукава-сан, тебе так сложно что ли? — Да. А теперь оставьте меня в покое. — Мы ведь не просим тебя танцы с бубнами плясать. Всего лишь небольшой клочок информации, я бы даже сказал, ничтожный… — Ты слышал меня, Оума. Проваливайте. — Мы не… — Пожалуйста, Харукава-сан. Маки поднимает взгляд на меня. Я делаю шаг вперёд — она прищуривается и крепче сжимает книгу, будто ожидая, что я на неё наброшусь. Никогда бы не подумал, что окажусь в той ситуации, когда печально известная Харукава Маки будет меня бояться. Причём не имеет значение, о какой Маки мы говорим, реальной или вымышленной; они обе выглядят так, будто столько всего в этой жизни повидали, что страшиться им уже просто нечего. — Ты ведь видела, что происходило с другой твоей версией в убийственной игре? — спрашиваю я. Кокичи вскакивает на ноги, глядя на меня с молчаливым предупреждением, мол, оно того не стоит, но я его игнорирую. — Ты видела, через что ей пришлось пройти, верно? Пожалуйста, подумай об этом. Вспомни, какую боль она вытерпела. Маки смотрит на меня, не моргая. Всё её тело застыло, будто она покрылась тонкой невидимой коркой льда, сковывающей все её движения. Меня всегда удивлял этот контраст: алые глаза Маки, её ярко-красная одежда, олицетворяющие тепло, пламя, боль от ожогов, и её холодное поведение, ледяной взгляд, тихая ярость, олицетворяющие убийственную стужу. Хоть эта Маки и не носит красного, а огонь в её глазах уже начал затухать, я всё равно вижу в ней смесь льда и пламени, две убийственные стихии в одном теле. — Я понимаю, что мы для вас не более, чем вымысел. Я понимаю, что вы лучше всех знаете о нашем неестественном происхождении. Но поверь мне: боль, через которую мы прошли, реальнее некуда. Особенно это касается другой тебя. Она не только потеряла тех, кем дорожила и кого любила, она ещё и жила в постоянном чувстве вины за то, что она не совершала. Всё её существование сводилось к трагедии, а она даже не могла на это повлиять. Для неё это не было вымыслом. Я уже говорил подобное на последнем классном суде, обращаясь ко всему миру, к миллионам и миллиардам людей, упивающимися нашими страданиями, но даже тогда мне не было так тревожно, как сейчас, когда я выступаю перед одним-единственным зрителем. Я пытаюсь подбирать слова с большим усердием, потому что вижу реакцию своей аудитории не на экране, а в живую, потому что глаза настоящей Харукавы Маки впиваются в меня, словно ядовитые шипы. Мне кажется, что стоит одному лишнему слову прозвучать в воздухе, как меня тут же погонят со сцены, и от этого позора мне отмыться уже не получится. — Я не прошу тебя проникнуться к нам симпатией, Харукава-сан. Всё, чего я хочу, — это капля сочувствия. Помоги другой себе окончательно выбраться из кошмара, в котором её заперли. Это ведь не так сло… — А о моём личном кошмаре ты подумать не хочешь? Маки внезапно захлопывает книгу. Громкий звук расходится по всей комнате, скачет эхом от одной стене к другой. До недавнего времени здесь звучало лишь моё тихое лирическое выступление, так что хлопок книги стал для меня сродни выстрелу: оглушительным и пугающим. — Говоришь о ней так, будто она какая-то святая мученица, — говорит Маки, поднимаясь на ноги, медленно и угрожающе. — Как будто она аки Иисус несправедливо настрадалась ради всех нас и мы теперь должны её за это боготворить. Только вот на деле она ни черта не страдала. Воспоминания о культе, об убийствах, об изнурительных тренировках, после которых хочется наложить на себя руки, лишь бы не продолжать — всё это просто запихнули ей в голову. Ничего из этого она по-настоящему не испытала. Предлагаешь мне сочувствовать её поддельной истории? Её обману? Кокичи безуспешно пытается намекнуть мне, что нам пора уходить, дёргая меня за рукав футболки, но я стою на месте, как актёр в свете прожекторов, и принимаю гнев публики как данное. Маки стоит ко мне так близко, что я отчётливо вижу тонкие полоски вен вокруг её глаз, редеющие ресницы, серые пятна на её щеках. Лицом я чувствую её горячее дыхание, пахнущее кислинкой. Душой я чувствую её гнев. — Только вот Team Danganronpa не достаточно было одного лишь облика трагичной куклы. Им ведь нужно, чтобы всё было реалистично, презентабельно. А это значит, что их Абсолютная Наёмная Убийца должна не только помнить о своих терзаниях, но и ощущать на себе их последствия. Раз уж разум её сломлен после мучительной подготовки, то и тело должно соответствовать. Понимаешь, о чём я? Улавливаешь суть? Загадка: как создать клона, способного делать сотню отжиманий на одном дыхании? Ответ: брать биоматериал у сверхчеловека. — Они заставили меня пройти через ад, чтобы потом присвоить результаты моих трудов кому-то другому, — говорит Маки, и голос её дрожит, падает с крика до шёпота и прыгает обратно. — Сколько дней они заставляли меня тренироваться с утра до ночи, сколько сил я вложила в то, чтобы превратить своё тело в машину, и ради чего? Чтобы обо мне тут же все забыли? Чтобы потом с меня ежедневно сливали по три литра крови, ибо клон мой начал формироваться позже остальных и ему нужна подпитка, иначе он не успеет созреть в срок? А? Ради чего, скажи мне? — Тогда зачем ты шла на это шоу, если прекрасно знала, что будешь страдать? — спрашиваю я в ответ. — Потому что думала, что где угодно будет лучше, чем там, где я выживала раньше! Моя Маки однажды рассказала мне, что в одиночестве она часто думала о том, что бы с ней случилось, не выдержи она суровых будней в Обществе Святого Спасения. Подростки её возраста, активно меняющиеся в силу гормональной перестройки, — не лучший пример стойкой психики. Многие из её собратьев по несчастью не выдерживали: утратившие рассудок овощи и тела покончивших с собой страдальцев окружали её сплошь и рядом. Лёжа на холодном полу после очередной тренировки она боялась, что однажды не сможет сдержаться и присоединится к тем, кто уже сорвался. Но, как оказалось, даже такого выбора у неё не было. Так как же выглядит сломленная Харукава Маки? Она стоит передо мной. У неё красные от слёз глаза. Она тянет свои волосы вниз, плотно ухватившись за хвосты руками. Всё её тело трясётся, будто у неё лихорадка. Смотреть на неё попросту страшно. Честно, мне было бы её жалко. В какой-нибудь другой, более простой жизни. — И теперь ты заставишь её страдать, только чтобы отомстить? — спрашиваю я, делая шаг назад, подальше от красного опухшего лица, умоляющего меня о жалости. Маки утирает рукой слёзы. Скорее агрессивно, нежели расстроенно. — Именно. А теперь проваливайте отсюда. — Может, хотя бы о Юмено-сан нам расскажешь?.. — предпринимает последнюю попытку уговорить её Кокичи. — Я сказала проваливайте! И мы уходим. Снова ни с чем. Снова развлекаться. Снова пытаться, пытаться, пытаться. Когда мы приходим в комнату отдыха, сидящая там Кируми тут же поднимается с места и спешит на выход, даже не удостоив меня взглядом. Я за ней не бегу; лишь по привычке задерживаю дыхание, когда она проходит мимо, и устало смотрю ей вслед. Да, устало. Как хомячок, бегавший весь день в тугом скрипучем колесе из голубого пластика. Только вот хомячку это доставляет хоть какое-то удовольствие, ибо в его ограниченной крохотной клеткой жизни, где нет иных развлечений, кроме бесконечного бега на одном месте, большей радости и не найти. А я человек, и мой мозг устроен слишком сложно, чтобы я не мог обращать внимание на то, что окружение моё не меняется, сколько бы я не перебирал ногами. Кокичи осматривает комнату в поисках интересного занятия, раздосадованно вздыхает и заявляет, что делать в этой дыре нечего, поэтому мы будем смотреть телевизор и комментировать местную индустрию развлечений как две сформировавшиеся личности, обладающие критическим мышлением. Мы садимся на маленький бежевый диван, какие обычно ставят в лобби отелей, и в тишине пялимся на экран, пока информационное поле этого мира медленно отравляет наши субъективные мозги. Канал называется DanganLive, и, как несложно догадаться по названию и морде Монокумы в правом верхнем углу, посвящён он исключительно Danganronpa. Сейчас крутят рекламу. Из показанного: брендированный газированный напиток в чёрно-белой бутылке со вкусом надежды или отчаяния (персика или шоколада); пятидесятисантиметровая подвижная фигурка Абсолютного Жокея по конской цене; розыгрыш билетов в тематический парк аттракционов DanganronpaLand; предстоящий прямой эфир с одним из менеджеров Team Danganronpa, во время которого многочисленные фанаты смогут задать вопросы о будущем серии. Постельное бельё, новый вкус мороженого, мобильное приложение, сеть ресторанов быстрого питания, бренд одежды, телевикторины на знание сюжета, средство для мытья посуды — всё это мелькает перед моими глазами под задорную музыку и пестрит красками на абсурдный манер японской рекламы. Детишкам и взрослым, танцующим по ту сторону экрана в обнимку с полноразмерными плюшевыми Монокумами, живётся так весело и радостно в мире коммерции. Мне же, причастному телезрителю, кажется, что хороводы они водят прямо на братской могиле. — Прямо и не скажешь, что они несут убытки, да? — говорит Кокичи, зевая. — То есть? — То, что ты провернул на последнем классном суде, никому не понравилось. Люди снаружи ведь не знают, что здесь кто-то по-настоящему помирал, поэтому дня них концовка стала обычным дерьмовым сценарным ходом. Толпы фанатов даже петиции писали, чтобы последний суд пересняли, но, сам понимаешь, это уже невозможно. Поэтому рейтинги у Danganronpa сейчас и падают. Как и приток денег для владельцев франшизы. — Откуда ты всё это знаешь? — Природное обаяние, Шумай. Знал бы ты, сколько полезной информации можно вытянуть из недовольных сотрудников Team Danganronpa, если просто дать им вдоволь поныть. Реклама заканчивается, а на смену ей приходит передача «Danganronpa V3: за кадром», где собраны все аспекты нашей жизни в академии, не попавшие в основной эфир. Показывают меня, тренирующегося с Кайто, работающую в лаборатории Миу, снятую с самых пикантных ракурсов, перебранки Тенко и Анджи, выставленные как разногласия актёров, и, разумеется, непосредственные моменты убийств. Когда Корекиё на моих глазах вонзает Анджи в шею меч, я нахожу рукой пульт и пытаюсь переключить канал, но, как и следовало ожидать, ничего не выходит. Люди, смотрящие это, даже не подозревают, что видят настоящее убийство. Получается эдакий снафф под прикрытием, гениально и жестоко. После ещё одной небольшой нарезки «забавных» будней в реалиях 53 сезона Danganronpa, на экране неожиданно появляюсь я. А, нет, не я. Сайхара Шуичи, радостный и хорошенько загримированный, чтобы не было видно его мертвенной бледности и впалых щёк. Стоя на фоне логотипа Team Danganronpa, он рассказывает о роли Абсолютного Детектива в присущей моему персонажу скромной манере, смущённо отводя взгляд в сторону и периодически заикаясь. — Д-до этого я ни разу нигде не снимался, поэтому я очень рад, что Team Danganronpa поверили в меня и дали шанс стать частью моего любимого мира. Надеюсь, вам понравилось моё выступление. Сайхара Шуичи по привычке пытается поправить кепку, которой на нём нет. Ему некомфортно; я вижу это по неестественной мимике, что он тщательно старается держать под контролем. Я чувствую это, будто у нас с ним одно сознание на двоих. Будто моя эмпатия настолько сильна, что если я увижу, как кто-то случайно режет себя во время готовки, то тоже непременно почувствую боль. Начинают показывать интервью с другими актёрами. На них всех так много тонального крема, что создаётся впечатление, будто их лица состоят из воска и скоро расплавятся. Выбраны для съёмок, ясное дело, не все, потому что кого-то слишком сложно было бы привести в божеский вид, а кто-то и вовсе не сможет пары внятных слов вымолвить, но даже отобранные кандидаты ведут себя слишком странновато и вымученно, особенно для предположительных актёров. — Ты только глянь, — фыркает Кокичи, когда на экране появляется скрипящий зубами Кайто. — Он выглядит так, будто на него пистолет наставили. — Они пытались создать видимость того, что это всего лишь шоу… — бормочу себе под нос я. — Бинго, детектив-сан. — А ваши родственники? Их разве не беспокоит, что шоу уже давно закончилось, а вы ещё не вернулись? Кокичи издаёт смешок. Такой горький, неприятный. Если бы мне пришлось сравнивать его с каким-нибудь вкусом, я бы выбрал кофейные зёрна. Цельные. — В Team Danganronpa ведь не дураки работают. Они специально отбирали тех людей, по которым никто не будет скучать. Я пытаюсь вспомнить хоть какие-нибудь факты о своих гипотетических родителях, а точнее, свои чувства по отношению к ним, доставшиеся мне в наследство от Сайхары Шуичи. В первую очередь это печаль, глубоко засевшая внутри, накатывающая волнами и ослабевающая со временем, подобно хроническому заболеванию. Далее я могу разлечить нотки гнева — пикантную привраву в блюде из моих подавленных эмоций, а ещё обиду и отвращение, олицетворяющие собой уже начавшие подгнивать продукты, от которых вкус этого ментального супа становится тошнотворно невыносимым. Как бы иррационально это ни звучало, мне довольно легко поверить в то, что такие люди бы про меня и не вспомнили, пропади я однажды навсегда. После всех интервью в передаче показывают результаты опроса на тему: «Кто ваш любимый персонаж из Danganronpa V3?». Подавляющее большинство голосов было отдано за Кокичи, хотя и я, на удивление, не сильно от него отстаю. В честь победы Абсолютного Верховного Лидера оставшаяся часть передачи посвящается исключительно ему, а это значит, что нас ждёт полчаса увлекательной биографии человека, которого никогда на свете не существовало. Пока мы с Кокичи смотрим на проделки другого Кокичи, у меня появляется настроение задушевно поговорить, если так можно назвать моё периодичное нездоровое любопытство к разным вещам. Понадеявшись на то, что момент для подобных разговоров подходящий, я тихо откашливаюсь и спрашиваю: — Почему ты захотел стать частью Danganronpa? — Боже, Шумай. Ты бы хоть на ужин меня сводил, перед тем как задавать такие откровенные вопросы. Промазал. Значит, придётся целиться в другом направлении. Когда шанс критического попадания слишком низок, всегда можно выстрелить, к примеру, в ногу. — Хорошо. Тогда скажи, что ты нашёл в этом шоу? Почему оно тебе так нравится? — Разве Широганэ уже не ответила на твой вопрос? Люди устали от мирной жизни. Им хочется крови. Для них наблюдение за тем, как кучка школьников рвёт друг другу глотки, — это спасение от душной повседневности. — Я сейчас говорю не про людей в целом, а конкретно про тебя. Что ты разглядел в этой бойне? От этого вопроса Кокичи уже не спешит убегать. Он молча наблюдает за самим собой, корчащим страшные лица по ту сторону экрана, и аккуратно обдумывает свой ответ, потому что знает, что я могу вцепиться в его слова с яростью отстаивающей свою территорию зверюги. Из этого я могу сделать вывод, что его по какой-то причине заботит моё мнение. Или он не хочет озвучивать правду-матку во всей её красе, потому что сказанные вслух слова имеют волшебное свойство бить по тебе в двое сильнее мыслей. — В этом мире есть только две вещи, способные по-настоящему распалить человеческое сердце. Знаешь, какие? Жестокость и похоть. Порнография, к сожалению, не отличается интересными замыслами и душевностью, поэтому её мы опустим и поговорим о другом. Об искусстве насилия. — Хорошие концовки. Они нас радуют, греют душу, дают надежду, но очень быстро забываются. Когда история заканчивается на положительной ноте, ты воспринимаешь это как должное. Не видишь ничего выразительного и цепляющего в таком очевидном финале. Но если история заканчивается печально, если герой умирает или смотрит на то, как умирают все вокруг него, если пресловутый хэппи энд даётся слишком большой ценой, оставляя после себя привкус тоски, вот тогда ты чувствуешь. Тогда ты помнишь. Тебе будет больно, но ты будешь смаковать эту боль. — Danganronpa даёт тебе все условия для получения удовольствия. Персонажи, к которым ты привязываешься, умирают. Причём умирают очень жестоко, аж кровь в жилах стынет. В конце их всегда ставят перед неразрешимой дилеммой, и ты, зритель, начинаешь чувствовать всю безнадёжность ситуации вместе с теми, кому так долго сопереживал. И ты наслаждаешься этим. Потому что это нескучно. Люди, получающие удовольствие от отчаяния. Такое и правда можно было придумать только во вселенной Danganronpa. Мне вспоминаются слова Кибо: «Внешний мир не хочет отчаяния. Он жаждет надежды». Хочет ли мир, намеренно травмирующий себя душевной болью, испытать счастье? Или он хочет продолжать тонуть в печали дальше? — Неужели всем так нравится жестокость? — спрашиваю я. — Разве не осталось ещё людей, желающих умиротворения? — Ты недооцениваешь любовь человечества к страданиям, — отвечает Кокичи, усмехнувшись. — Вот тебе наглядный пример: когда анонсировали съёмки 53 сезона, количество желающих поучаствовать было не таким уж и большим, а всё потому, что до тех пор Danganronpa была обычным сериалом с актёрами, спецэфектами и заранее прописанным сценарием. Но затем кто-то пустил среди старшеклассников слух, что на этот раз убийственная игра будет настоящей, и количество заявок на участие увеличилось в сотни, если не в миллионы раз. На кастингах претенденты начали рассказывать не о том, как однажды играли деревья в школьной пьесе, а о своих кровавых или самоубийственных планах. И ты всё ещё думаешь, что вся та прорва школьников, желающих убить или быть убитыми, хотела счастливого конца? «Я совершу самое жестокое убийство в истории шоу. Я придумал для себя идеальную казнь». Люди, говорящие подобное, не просто не хотят найти свой хороший финал, они намеренно закрывают себе все пути к его достижению. Даже если им удастся каким-то чудом выжить, вокруг них не останется ничего, кроме кровавых ошмётков, а внутри будет клубиться вина или её искажённая форма — больное удовольствие. После такого уже не скажешь: «И жили они долго и счастливо». Жили они в извечных страданиях, потому что сами того захотели. Вопрос Кокичи, очевидно, был риторическим, но я всё равно поражённо качаю головой. Он тихо хмыкает — не могу понять, довольно или разочарованно, — и снова переводит взгляд на телевизор. На экране бледный и неподвижный, словно мраморная статуя, Абсолютный Верховный Лидер лежит на холодной металлической поверхности и дожидается, когда на него опустится пресс. Я вижу ужас на его лице, пугающий в своей искренности. Как только пресс опускается до конца, экран комично заливает розовой краской, местным аналогом цензуры. Слышно, как хрустят кости и пытается подавить рвотный рефлекс Кайто. Только сейчас до меня доходит, что на мой вопрос Кокичи ответил косвенно, снова сведя разговор в русло общего мнения людей, а не своего собственного. Но сейчас уличать его в хитрости я не стану. Момент слишком неподходящий. Тем более, меж строк его монолога можно найти слово «скука», а это в большинстве случаев объясняет всё, что связано с Оумой Кокичи. — Ты голодный? — спрашивает он, вставая с дивана. — Сейчас ещё рано для ужина, так что в столовой никого не должно быть. Сможем поесть в тишине и покое. Я киваю и поднимаюсь следом. Мы покидаем комнату отдыха, оставив телевизор включённым. Даже в коридоре слышно, как надрывается экранный Кокичи, крича, что он король школы и нового уничтоженного мира. В его голосе я замечаю нотки страха, ранее скрытые от меня толстым слоем лжи. Мне жаль, что я не смог понять тебя раньше. Очень, очень жаль. По дороге в столовую мы встречаем ещё одного человека, решившего поесть в гордом одиночестве — нехарактерно весёлую для этого места Тенко. Она уже, правда, уходит, неэлегантно жуя по дороге слегка подкоптившийся тост, с которого крошки сыплются на пол ливневым дрожжевым дождём. Какая удивительная беззаботность. Заметив нас, Тенко мгновенно останавливается, сделав такое лицо, будто у неё кусок хлеба встал поперёк горла. Она тут же разворачивается и спешит начать движение в противоположном направлении, сжимая и разжимая тост в кулаке как губку в попытках успокоится. — Чабашира! — окликает её Кокичи. Тенко замирает, издав удивлённо-испуганный звук, напоминающий икоту. — Подойди-ка сюда. Надо поговорить. — У меня д-дел полно, Оума-кун… — Я сказал, подойди сюда. — Л-ладно, только… — Прекрати мямлить и шевелись! — Хорошо! Злоба в голосе Кокичи игривая, слишком преувеличенная. Я вопросительно смотрю на него, а он мне подмигивает, спрятав руки за головой. Его не иначе как коварный взгляд говорит: «Не беспокойся, приятель, у меня есть план, но посвещать тебя в его детали я не буду, потому что тебе, скорее всего, не понравится». Я принимаю волевое решение ничего не уточнять. Подошедшая к нам Тенко угрюмо смотрит в пол, как отчитанная злобным хозяином собака. Кокичи хлопает в ладоши прямо перед её лицом, отчего она скандально отшатывается назад, вопя и размахивая косами, словно каким-то орудием самозащиты. Измятый тост улетает в неизвестном направлении. Кокичи смеётся. Особая наблюдательность тут не нужна, чтобы понять, что обе Тенко делят между собой чрезмерную эмоциональность. Единственное отличие — их последующие реакции на раздражители. Если моя Тенко тут же встала бы в боевую позу и швырнула Кокичи через плечо за излишнюю наглость, то эта не просто терпит насмешки, а полноценно ими наслаждается. Выражение лица у неё слишком радостное для человека, подверженного открытым унижениям. Этот румянец, он ведь не от злости. — Чего это ты сегодня такая недовольная? — спрашивает Кокичи. — Да так… — мямлит Тенко, многозначительно глядя на меня исподлобья. Рукой она начинает расчесывать свою щеку, хотя аллергической сыпи на ней не видно. — Ты что, всё ещё обижаешься из-за того случая с апельсинами? — Представь себе! Я чуть не умерла! — Ой, да ладно тебе. Акамацу делала с тобой вещи и похуже. — Но только когда я её об этом просила! И никогда эти вещи не включали в себя цитрусовые! И никогда не… Кокичи выписывает Тенко щелбан, чтобы остановить её грозящийся прорвать плотину поток слов. Она ойкает и потирает свой лоб, одновременно с тем стараясь стратегически прикрыть лицо рукой, но от меня не ускользает её кривая улыбочка и румянец, ползущий по щекам и шее пятнами. — В любом случае, — говорит Кокичи, угрожающе щёлкая пальцами, — клоны не должны брать на себя ответственность за грехи их создателей так что этот молодой человек ничего общего с фруктовым инцидентом не имеет. Будь добра, поделись с ним важной информацией. И советую долго с ответом не тянуть, а то мало ли. Тенко смотрит на меня с по-детски очевидным недоверием. Если честно, все её эмоции напоминают мне о детях, об их удивительной искренности и полной неспособности спрятать свои чувства от мира. Если ребёнок на тебя обижен, если он зол или разочарован, он не сможет этого скрыть. Если ребёнок расстроен, то он не сможет сдержать слёз. Ложь Оумы Кокичи, а ровно и вся его жизнь, строились на этом маленьком факте: дети не умеют лгать. Своей внешностью он вводил нас в заблуждение; мы, уверенные в том, что некто со столь детской наружности не может быть хорош в актёрской игре, легко попадались в липкие сети его обмана. Я бы сказал, что это был диссонанс, рождаемый в столкновении двух противоположных друг другу вещей — невинности и лжи. Диссонанс — это то, чем Оума Кокичи являлся. Но хватит о нём. Мои мысли протестуют, потому что хотят кружиться вокруг чего-то интересного, вокруг чего-то загадочного, вокруг сложной задачи, ответ на которую я начал находить только сейчас, но позволить себе сторонние размышления я не могу. Дела ждут. После целой минуты размышлений Тенко отвечает: — Он ведь о подружках своих узнать хочет, да? Хорошо, я расскажу. Но только если он извинится! — Давай я тебе на пальцах объясню, Чабашира: у нас есть Сайхара, а у Сайхары есть клон, и убить тебя пытался не кто иной, как… — Да знаю я! — перебивает Тенко. — Знаю, на кого мне надо злиться. Но от Сайхары извинений не дождёшься, так что пусть хотя бы этот прощения попросит. Мне, может, легче станет. Я уже не удивляюсь, не злюсь. Делить с Сайхарой Шуичи ответственность стало привычным делом. Мы с ним прямо как настоящие братья: вместе через огонь, воду и людские обиды. Кокичи закидывает руку мне на плечи и уводит меня чуть в сторону, дабы обсудить дальнейший план действий. Делает он это, скорее, для вида, потому что мы стоим буквально в двух шагах от Тенко и она прекрасно нас слышит. — Не ведись на её жалобный вид, Шумай, — говорит Кокичи, не удосужившись хотя бы перейти на шёпот. — Она из тех, кто любит пожёстче, и я сейчас не преувеличиваю. Она даже на бокс записалась, чтобы можно было без лишних вопросов по лицу получать — На вольную борьбу! — кричит Тенко и тут же прикрывает рот руками. — Э, в смысле, т-ты всё врёшь! — Видишь? С ней можно не играть в джентльмена. Давай, покажи ей, что с тобой шутки плохи. Жесток ли я? Жесток ли тот, кого намеренно пытались превратить в послушное существо? Жесток ли пёс, некогда бывший волком? Хотя вопрос, скорее, стоит в другом: смогу ли я, продукт злых человеческих гениев, пытавшихся вывести розу без шипов, сымитировать жестокость, если мой характер был намеренно выглажен, отполирован, урезан до базовых цветов, которым не дают смешиваться и рождать что-то сложное, что-то уродливое или что-то красивое. Говорят, людям с простым характером проще сопереживать, потому что каждый может ассоциировать себя с ними. Видимо, это было единственной целью моего персонажа: вызывать жалость. Скулить и строить глазки. Я не способен на настоящую, яркую злость. Я либо слишком сильно верю в кого-то, чтобы разозлиться, либо сразу с головой ныряю в печаль от мыслей о предательстве. Лишь в очень редких, уникальных случаях во мне просыпается невероятной мощи ненависть, но и она по сравнению с яростью является слишком пассивным, под стать мне, чувством. Не пожар, а тлеющие угли. Не жар, а еле заметное тепло. И для таких людей, как Тенко, ненависть — это слишком сильный и продолжительный по действию наркотик. Не вспышка эйфории, а ноющая боль. Не красочный фейерверк, а горький дым в лицо. Только когда Тенко начинает тихо похныкивать, я понимаю, что всё это время стоял в раздумьях, не сводя с неё фирменного задумчивого взгляда, который люди часто путают с презрительным. Не спорю, презрение в нём имеется, но направлено оно не на моих собеседников. То есть реакция на мои внутренние терзания, претензия к самому себе. Я склонен требовать от своих размышлений невозможных результатов, а потом в них разочаровываться. А для Тенко, видимо, презрение — это нечто, переступающее границы дозволенного удовольствия. Она может и будет с радостью терпеть отвращение, но другое его проявление, более глубокое и личное, уже не станет. — Н-ну что ты так на меня смотришь? — шмыгает носом Тенко. — Ты или и-извинись уже, или накричи на меня… Я одёргиваю себя и слегка наклоняюсь вперёд. — Прошу прощения. Я… Я выпрямляюсь и замолкаю, когда Кокичи хлопает меня по спине с тихим неодобрительным цоканьем. Он подходит к Тенко и снова щёлкает её по лбу, на что она отвечает приглушённым мычанием. Такой звук люди обычно издают, когда пробуют что-нибудь вкусное и не могут выразить свой восторг словами. — Эх, Чабашира, дура ты такая, — заискивает Кокичи. — Д-дура, говоришь? — переспрашивает Тенко, смущённо ковыряя носком тапочка пол. — Ага. Противная и жалкая, как полумёртвый бомж на лавке. Тенко хихикает. — Толстая, толстая, без родителей. — Ну, вообще-то, родители у меня есть… — А ещё зануда! — А-ах! Кокичи продолжает осыпать Тенко комплиментами, пока она окончательно не успокаивается. Теперь губы у неё не дрожат; она периодически смачивает их слюной и прикусывает. Теперь она не обнимает себя в попытках успокоиться; вместо этого она медленно скользит по своим плечами руками, как актриса из рекламы геля для душа с ароматом розы и миндаля. А ещё она издаёт звуки, неприятные. Что-то, напоминающее стоны и чих одновременно. От них даже Кокичи становится некомфортно и его оскорбления начинают терять остроту. — Так, ладно, хватит с тебя на сегодня, — заканчивает парад унижений Кокичи, когда Тенко издаёт особенно скверный звук. — Расскажи нам уже, что знаешь. Тенко разочарованно хнычет, но не протестует. — М-м… Я ваших девчонок особо не вижу, потому что они целыми днями сидят в бывшей комнате Широганэ, куда их ещё в самом начале заселили. Мы только пару раз с Харукавой пересеклись, когда она поздно вечером возвращалась из туалета. Видок у неё был так себе, если честно. О, и вы же поняли, что я говорю про другую Харукаву? Ну, про ту, которая маньячка из сериала. — Как давно ты её видела в последний раз? — спрашиваю я. — Дней… пять назад? Или восемь? Тут так сложно следить за временем, что я уже даже не понимаю, как долго осталось до моего дня рождения. У меня как будто огромный груз упал с плеч. Это не заблуждения моего больного мозга, не лихорадочный сон, не жестокий обман. Маки и Химико, они и правда где-то здесь, они и правда живы. Я не единственный, кто вернулся после Одиссеи, кто упал в преисподнею и выполз обратно. Я не единственный, и это делает мой синдром выжившего чуть менее невыносимым. Это, наверное, звучит так, будто меня благополучие собственного сознания беспокоило больше, чем факт того, что мои товарищи в порядке. Спешу уверить, что это не так. О себе, как правило, я склонен думать в последнюю очередь, поэтому облегчение можно назвать побочным достижением. Но я не стану отрицать, что теперь, когда понимание ситуации меня несколько успокоило, я могу отпустить переживания и топать вперёд с уверенно поднятой головой. Распрощавшись с перевозбудившейся Тенко, мы заходим в пустующую столовую и направляемся к одному большому стеллажу, каждый день магическим образом пополняющемуся едой (если подгадать момент, то несколько раз на дню можно увидеть, как фигура в белом ставит на него продукты, а затем исчезает за дверью, предположительно, кухни). Я не слишком голоден, поэтому ограничиваюсь маленькой тарелкой начавшего подсыхать риса. Кокичи же стремительно хватает чудом уцелевшие после завтрака упаковки с йогуртом — ещё одну редкость в этом месте. — Широганэ жила с вами? — спрашиваю я, когда мы усаживаемся за стол. — Ага, — отвечает Кокичи, срывая с йогурта крышечку. — Хотела собрать о нас как можно больше информации, чтобы потом грамотно переделать наши характеры. Опережая твой вопрос, отвечу: да, Сайхара пытался кокнуть и её. У него не вышло, к сожалению. — Он что, правда пытался убить члена Team Danganronpa? — Не могу его в этом винить: Широганэ бесила всех. А его она любила провоцировать больше всего. Ха. Мне интересно, что случилось бы, увенчайся его попытки успехом. Прикрыли бы Team Danganronpa лавочку? Смыли бы наши ещё толком не успевшие сформироваться тела в унитаз, как умерших золотых рыбок? Нет, конечно. Они слишком далеко зашли, чтобы останавливаться. Просто нашли бы Цумуги достойную замену, способную сравниться с её уровнем безумной одержимости. Это было бы не так сложно, в таком-то мире. Любители сомнительных развлечений здесь сплошь и рядом. Кокичи набирает ложку густой йогуртовой массы химозного фиолетового цвета — на вкус, скорее всего, черника — отправляет её в рот и довольно причмокивает. Я ем свой холодный несолёный рис, думая о том, что мне делать дальше. — Слушай, мы с тобой как будто настоящее расследование проводим, — говорит Кокичи, зачерпывая ещё одну ложку йогурта. — Людей допрашиваем, улики ищем… Я прямо втягиваюсь! Это куда круче, чем местные «развлечения». У вас, детективов, всегда такая работа весёлая? — Не думаю, что меня стоит об этом спрашивать, — отвечаю я, пожимая плечами. — Эх, Шумай, ты себя недооцениваешь! Ну, вернее, ты недооцениваешь Широганэ и силу её задротства. Если перед ней стоит какая-нибудь цель — создать реалистичного детектива, к примеру, — то она в лепёшку разобьётся, но добьётся своего. Знал бы ты, какие она полномасштабные расследования проводила во время прописания твоего персонажа. — Мне кажется, её расследования касались по больше части детективов из манги и аниме. — Ну а кто сказал, что манга и аниме не имеют ничего общего с реальностью? Я фыркаю и смиренно принимаю поражение. Он звучит слишком самоуверенно, чтобы с ним спорить. — Так вот, — продолжает детективную тему Кокичи. — Я тут хорошо поразмыслил и делаю тебе щедрое предложение: допросить остальных девушек я помогу безвозмездно. Всё равно в этой дыре больше нечем заняться, а тут хотя бы шанс по-настоящему повеселиться подвернулся! Ну, детектив-сан, на кого нацелимся теперь? Попытаемся прижать к стенке Акамацу или будем терпеть вонь Тоджо? — Мы уже собрали достаточно информации, спасибо. — Ты серьёзно считаешь, что тех горе-показаний Чабаширы тебе хватило? — Я сильно сомневаюсь, что нам удастся узнать что-либо ещё. Кокичи скребёт ложкой по дну пластикового контейнера из-под йогурта и корчит недовольное лицо. Такое же корчит играющий на детской площадке ребёнок, когда мать зовёт его домой, знаменуя конец веселья. — Ладно. Твоё расследование — твои правила. Но что ты собрался с этими крохами информации делать? Не будешь же ты ждать чуда какого-нибудь? — А у меня есть выбор? Звучит жалко. Мне приходится собрать всю силу воли в кулак, чтобы не сморщиться. Кокичи от моего ответа тоже не в восторге: драматично роняет ложку на стол и хмурится. Хоть с осуждением я и общаюсь на «ты», но от его взгляда мне всё равно становится не по себе. Так ты себя чувствуешь, когда в тебе разочаровывается любимый учитель. Или любимый родитель. — И ты вот так просто сдашься на полпути? — Ну а что я, по-твоему, могу сделать? — спрашиваю я, чувствуя резкое желание оправдаться. — Хочешь, чтобы я ворвался в женское общежитие, выбив дверь? Чтобы я упал на колени перед камерой и начал умолять кого-нибудь меня туда впустить? Или мне побежать к Сайхаре и просить его о помощи? — Сообрази что-нибудь. Ты же у нас детектив, парень умный. И вот во мне как будто разом лопаются все струны, натяжение которых неустанно росло всю мою на деле не очень продолжительную жизнь. Я скользил по ним, пытаясь создать спокойную мелодию, пытаясь не потерять собственный ритм, а кто-то продолжал крутить до упора колки, недовольный моим результатом. И всё порвалось, и всё залило кровью моих изодранных пальцев. — Почему вы всегда думаете, что у меня на все случаи жизни есть план? — срываюсь я. — Почему вы всегда требуете от меня невозможного? Нацепили на меня пачку ярлыков, а затем ждёте, что я буду им соответствовать, что я буду вечно оправдывать ваши самые смелые ожидания. Но я не глина, которой вы можете придать форму и использовать по какому-то единственному предназначению. Меня и человеком-то можно назвать с натяжкой, но вы почему-то продолжаете думать, что я всё могу, стоит только захотеть. Вам захотеть. Кокичи мне не отвечает, а я уже и не жду его ответа. Я просто говорю и говорю, впервые за долгое время не пропуская слова через многочисленные фильтры. По ощущениям меня как будто рвёт желчью: неприятно жжёт горло, глаза слезятся, и потоки кислотной массы порционно покидают моё нутро, не желая останавливаться. Я уже плохо соображаю, что говорю, но прекратить это не в силах. Организм желает очистить тело от отравы. — Как бы мне ни хотелось покончить со всем этим, я не всемогущ. Если бы у меня были возможности — хоть какие-нибудь, — я бы непременно ими воспользовался. Но я здесь, в безнадёжной ситуации, у меня связаны руки, и мне не нужно очередное напоминание о том, что я бессилен. Особенно от человека, который относится к моим проблемам как к шоу для собственного развлечения. Я и не заметил, что до боли впился в стол пальцами. Моё сердце стучит, будто я пробежал целый километр на одном дыхании. Неважно, сколько я глотаю ртом воздух — успокоение кажется мне невозможной задачей. По незнанию я путаю своё состояние с панической атакой, но отсутствие тёмных мушек перед глазами и характерного тремора приводят меня к мысли, что это не так. Сидящий передо мной Кокичи, с которым мы уже длительное время поддерживаем зрительный контакт, внезапно улыбается. Мне приходится подавить спонтанное желание податься вперёд и ударить его. Да, ударить. Спровоцировать столкновение моего кулака и его щеки. В лучшем случае — моего колена и его носа. — Полегчало? — спрашивает Кокичи. — Что?.. — Готов поспорить, что ты держал это всё в себе… чёрт, не знаю, всю свою жизнь, наверное? И это не попытка пошутить, к слову. Это факт. — О чём ты? Кокичи вздыхает и с заумным видом начинает размахивать в воздухе ложкой, словно указкой. В его глазах я похож на дошкольника, а он в моих — на того самого твоего одноклассника, который славится крайне высоким чувством собственного достоинства и считает своей прямой обязанностью поправлять и просвещать людей несведущих (по его мнению). — Будешь вечно терпеть, стиснув зубы, — рано или поздно взорвёшься. Как сейчас, например. Для поддержания духовного баланса очень важно не давать негативным эмоциям скапливаться в организме. А ты, Шумай, как забитая доверху пороховая бочка на поле, где пускают фейерверки. Стараясь рационально сдерживать недовольство, я анализирую свои ощущения. Помимо желания что-нибудь или кого-нибудь ударить, что является типичной реакцией на сильное раздражение, я могу различить острый укол несправедливости, что-то сродне обиды и желание безостановочно говорить всё, что приходит в голову, насколько бы глупыми или злыми эти слова не были. Вот оно. «Злыми». Это она. Единственная и неповторимая злость. Чувство, которое мне никогда в полной мере ещё не приходилось испытать. Настолько ярко, настолько живо и неприятно. Но с другой стороны… это делает меня на шаг ближе к людям. К обычным раздражительным, зачастую вовсе не думающим о последствиях людям. К людям, живым в своей эмоциональности. В своей откровенности. — Ты специально меня спровоцировал, — говорю я. — Каюсь, виноват. Чтобы выпустить гной иногда нужно подцепить на ране корку. Но тебе ведь стало лучше, верно? «Лучше» — это не то слово, которое я бы употребил, но и сказать «хуже» у меня язык не поворачивается. Сердце всё ещё слишком быстро стучит, по горлу медленно скользит ком несказанных слов, а вместе с этим в грудной клетке что-то неприятно крутит, но в остальном… Это было освежающе. — Не делай так больше, — прошу я, и Кокичи мне подмигивает. — Только если ты сам меня не попросишь. — Поверь, подобный опыт мне вряд ли снова понадобится. — Да ладно тебе. Я могу быть отличной грушей для морального битья. Уж лучше ты накричишь на меня, чем потом сорвёшься на какого-нибудь Момоту и получишь в лицо. — Как я могу быть уверен, что не получу в лицо от тебя? — Шумай, ты меня хоть раз злым видел? Я прокачал мастерство самообладания до максимума. Твои маленькие истерики меня точно с колеи не собьют. Мне остаётся только поверить ему наслово. Мы заканчиваем наш ранний ужин за ненагруженными смыслом беседами, которые утихают по мере того, как в столовой начинают появляться другие люди. Сокровенность момента окончательно разрушается, как только к трапезе присоединяется Маки. Обычно людям становится некомфортно, когда они чувствуют на себе чей-то взгляд, но в моём случае всё наоборот: я всем телом ощущаю, как Маки старается на меня не смотреть, будто от одного моего вида ей становится дурно. Невольно начинаю чувствовать себя больным голубем: таким облезлым, местами припухшим, израненным. Смотреть на него жалко, противно и порой даже страшно, если матери в детстве строго-настрого запрещали подходить к этим полумёртвым беднягам, пугая детей возможностью подхватить заразу. Мы с Кокичи покидаем столовую. Он проверяет несуществующие наручные часы, тяжко вздыхает и говорит, что время на веселье закончилось и ему пора уделить время отложенным на потом неотложным делам. По привычке я хочу в шутку спросить, не связаны ли его дела с управлением одной злой организацией, но потом решаю, что лучше не стоит. Всё-таки, заходить на неизвестную территорию, когда твои собственные рычаги давления были только что раскрыты, — не самая лучшая идея. — Это было неплохо, — говорит Кокичи, потягиваясь и зевая. — Я так не вселился, дай-ка подумать… уже целый год! Как говорится, где же ты раньше был, дорогой мой? — Создавался, — отвечаю я, подыгрывая его шутке. — Точно, точно. В этом и есть минусы отношений с большой разницей в возрасте, а? Сначала ждёшь, пока твой суженый родится, вырастет, а потом ещё и миришься с осуждением общественности. Ладно, дальше я подыгрывать не стану. Слишком уж это ушло в сторону театра абсурда. — Надо будет как-нибудь повторить, — говорит Кокичи, нисколько не потревоженный отсутствием реакции. — Может быть. — Не «может быть», а «да». Я от тебя теперь так просто не отстану. Ты навечно обречён развлекать меня и самому развлекаться в моей компании. Но заметь, я парень добрый. В следующий раз даже можешь взять с собой своих подружек. Если сможешь к ним пробиться, конечно. — Ага… Вся радость пропадает из взгляда Кокичи, когда в воздухе повисает мой короткий ответ. Если бы дело касалось другого Кокичи — того, что бросался резкими словами, как бомбами, раня всех вокруг и себя в том числе, — то его резкую смену настроения можно было бы оправдать простым разочарованием в моём унылом ответе. Этот же выглядит так, будто жалеет о сказанном. Будто ляпнул, не подумав, и теперь испытывает вину. Но это ведь Оума Кокичи. Каким бы он не был, настоящим или вымышленным, он всегда найдёт способ притвориться, что всё в порядке. — Ладненько, — говорит он беспечно. — Нет смысла держать козыри на руках в финале игры. А затем пихает мне в руки пачку йогурта, которую он урвал из столовой. На сдираемой крышке нарисованы клубника с большими голубыми глазами и ежевика, сложившая губки бантиком. Надпись сверху: «Лесные ягоды. Море вкуса». — Спасибо, но я не… — Это не тебе, — перебивает меня Кокичи. — Я хочу, чтобы ты это кое-кому передал. У нас с этой особой, к сожалению, отношения натянутые, поэтому обязанность курьера ложится на твои плечи. — Хорошо… — неуверенно киваю я, крутя в руках йогурт. — И кому я должен это передать? — Увидишь. Сегодня ночью в столовой. Ничего более не уточняя, Кокичи разворачивается, прячет руки в карманах и начинает уходить. Пройдя шагов десять, он останавливается и прощается со мной самой странной фразой из всех возможных в этом странном месте. — С Новым Годом, Шумай. — А? — только и умудряюсь ответить я. — Чего тут непонятного? С Новым Годом. Наслаждайся праздником, в который случаются чудеса.

***

Ночью мне всегда кажется, что за мной кто-то идёт. После того, как Сайхара Шуичи отправился залечивать раны, я взял в привычку выбираться из собственной палаты и бродить по комплексу после отбоя. Смысла с этих ночных прогулках немного: я просто пытаюсь занять себя чем-нибудь, когда бессонница не даёт покоя. Можно сравнить это с ночным посещением парка или нарезанием кругов вокруг дома, только вместо стрекотания цикад и приятного ветерка — гудение ламп и затхлый воздух. Я прекрасно знаю, что Сайхара Шуичи сейчас находится в палате (скучающий сонных охранник возле двери тому подтверждение), но это не мешает моему мозгу во всех красках представлять, что он шагает по моим пятам. Я делаю шаг — он ставит ногу ровно туда, где секунду назад стояла моя. Я останавливаюсь — он замирает вместе со мной, вытянувшись по струнке, прикрыв рот рукой, чтобы в ночной тишине не было слышно его дыхания. Иногда я настолько отчётливо слышу его шаги, что, больше не в силах терпеть шутки своего рассудка, резко оборачиваюсь, пытаясь прогнать наваждение. И клянусь, каждый раз моё сердце пропускает удар, потому что всего на каких-то пару жалких секунд темнота принимает очертания человека. Обычно я не хожу далеко. Путь мне освещают только светящиеся указатели, так что здесь легко потеряться или столкнуться с чем-нибудь лицом. Иногда темнота сгущается настолько, что пройти вперёд, не касаясь стены для опоры, практически невозможно. Я не любитель острых ощущений и разбитых носов, поэтому ограничиваюсь лишь окрестностями больничного крыла и мужского общежития. Но сегодня придётся пойти дальше. Пачка йогурта уже нагрелась от тепла моих рук. Иногда я сжимаю её слишком сильно, отчего пластиковые стенки с неприятным звуком вгибаются внутрь. Громкий треск проходится по всему коридору, заставляя меня скривиться. Не хотелось бы разбудить кого-нибудь и привлечь к себе лишнее внимание. Однако мои опасения могут оказаться напрасными, потому что мне ещё ни разу не доводилось видеть кого-нибудь из других жителей этого места за пределами комнат ночью. Сколько раз я бы не выходил сюда, с Сайхарой Шуичи или в одиночку, здесь всегда пусто. Никто не бродит туда-сюда от скуки, никто не таится в темноте, чтобы напасть или напугать, никто не пользуется тишиной и покоем для собственной выгоды. Даже в академии люди выходили по ночам наружу, хотя это ставило под угрозу их жизни, а здешние обитатели испуганно сидят по комнатам и боятся высунуть нос в коридор. Или я снова драматизирую и все просто спят как нормальные люди, которым нечего делать в и без того скучном месте ещё более скучной ночью. Когда я вижу большое окно в стене, я понимаю, что свернул не туда. Моя ориентация в пространстве сплоховала и привела меня к лаборатории, освещённой изнутри тусклым светом. Внутри никого; только стоящие в ряд капсулы, в которых что-то бурлит, как в лавовых лампах. Я пробую дёрнуть ручку — исключительно любопытства ради, — но, как и ожидалось, дверь не поддаётся. Ну и хорошо. Если честно, сколь бы любопытно мне ни было, от этого места мне не по себе. Напоминает оно мне фильмы ужасов. Одинокий комплекс, сомнительные эксперименты с живыми организмами и монстры, созданные человеческим умом. И что самое плохое… этим самым монстром являюсь я. Химера в человеческом обличье. Страх — это одно, а экзистенциальный кризис — уже совершенно другая проблема, и их комбинация мне совсем ни к чему. Мысленно убедив себя в том, что я существо вполне человеческое и самодостаточное, я разворачиваюсь и отправляюсь на поиски столовой, стараясь не думать о зловещих экспериментах и искусственно выведенных монстрах. Дверь в столовую приоткрыта. Сквозь щель я вижу свет, исходящий от холодильных витрин, где стоят остатки сегодняшней еды. Некоторое время я стою у входа, пытаясь услышать признаки жизни, но единственное, что выдаёт присутствие другого человека, — это периодически падающая на холодильники тень. Я делаю вдох, пытаясь подготовиться к встрече, и стучу в дверь, чтобы не напугать получателя йогурта своим неожиданным появлением. Тень сразу исчезает. Я захожу внутрь, по привычке бормоча извинения, но затыкаюсь на полуслове, когда вижу ночного посетителя столовой. Передо мной в тусклом освещении холодильников стоит Харукава Маки, держащая в руках тарелку с утренним омлетом. Её спутанные волосы распущены и достают ей до лодыжек. На ней футболка и штаны бледно-розового цвета, хотя я готов поклясться, что утром комплект одежды был в тонах голубого. Выглядит она так, будто в любой момент готова швырнуть в меня свою ношу, словно сюрикен. — Харукава… сан? Глаза Маки округляются. Я вижу, как слабеет её хватка на тарелке. — Сайхара?.. Мы стоим, молча пожирая друг друга глазами. Я не знаю, что сказать, она — тоже. Вот так всегда: чем сильнее ты чего-то ждёшь, тем сложнее тебе будет воплощать в жизнь задуманное. А я чрезвычайно много думал о том, что буду делать, когда мне удастся наконец с ней встретиться. И что теперь? Кроме как стоять и хлопать глазами ничего более не могу. Маки первой нарушает тишину: — У тебя глаза на мокром месте. Я провожу костяшкой указательного пальца по нижнему веку. И правда — влага имеется. — Я просто… думаю, — отвечаю я. — О чём же? — О том, как сильно хочу тебя обнять, Харукава-сан. Маки улыбается. Её улыбка выглядит по-кошачьи хитрой, по-хищному опасной, но в то же время мягкой, как белоснежный пух. — Хочешь умереть? — спрашивает она. Я трясу головой и смеюсь. Чувствую, что вернулся домой после долгого отсутствия. Домой, где меня ждали. Мы садимся за ближайший к холодильникам стол, чтобы можно было видеть друг друга в темноте. Маки ставит на стол омлет и паренные овощи, дабы те нагрелись до состояния комнатной температуры. Я предлагаю ей воспользоваться микроволновкой — ещё одной роскошью, выпрошенной местными едоками, — но она отказывается. Будет слишком шумно, говорит. Лишнее внимание ни к чему. — Как поживает Юмено-сан? — спрашиваю я. — С ней всё в порядке? — Она всё ещё боится, но постепенно адаптируется к этому месту, — отвечает Маки, а затем вздыхает. — Однако, у неё снова появилась склонность к хандре. Я изо всех сил стараюсь её поддерживать, но неподготовленному человеку тяжело сохранять позитивный настрой в одной и той же обстановке долгое время. — Я слышал, что вы почти никогда не покидаете вашу комнату. Маки кивает. — Мы выходим только в случае крайней необходимости. Чтобы сходить в туалет или за едой, например. Но последним занимаюсь исключительно я. — Всё настолько плохо? — Оставаться за пределами комнаты слишком долго попросту опасно. «Опасно». Когда это слово произносит Харукава Маки — та самая Маки, что была готова сражаться с Монокумой и его армией, используя один только нож и собственную ярость, — ты понимаешь, что всё донельзя серьёзно. Резинки у Маки нет, поэтому свои непослушные волосы ей приходится удерживать руками. Она наклоняет голову в сторону и поворачивается так, чтобы свет холодильников падал ей на шею. Там прячется, на первый взгляд, плотный чёрный ремень, что-то среднее между атрибутом модного подростка и собачьим ошейником. А вот если посмотреть внимательнее, то сбоку можно разглядеть прикрепленную к ремню коробочку, на которой слабо мерцает красным маленькая лампочка. — Это… — Электрошокер, — отвечает Маки. — Team Danganronpa решили, что я слишком опасна, поэтому нацепили его на меня и бьют током всякий раз, когда я косо смотрю в чью-нибудь сторону. — А если ты пытаешься защитить себя? — Самооборона приравнена к агрессии. Решение сложной задачи расценивается мозгом как вещь положительная. Угадал длинное слово в кроссворде — вспышка удовольствия. Нашёл нужный кусочек пазла — вспышка удовольствия. Распределил по местам цифры в судоку — вспышка удовольствия. Ты гордишься собой, ты молодец, ты умный. Гений, чёрт возьми. Разве может быть что-то приятнее, чем расколоть этот орех и добраться до сути? Но решение некоторых загадок приводит к неожиданным результатам. Загадка пропажи Маки и Химико, например. Никакого тебе удовольствия, никакого самообожания. Только досада. Это слово в кроссворде хочется замазать чёрной пастой. Этот кусочек пазла хочется потерять и больше никогда не находить. Это судоку хочется заполнить сверху донизу нулями. Проще говоря, закопаться в землю с головой, словно страус, чтобы спрятаться от правды. Прямо как я люблю. — Я даже представить не могу, насколько тяжело вам приходится… — говорю я, от искренней обиды за своих подруг сжимая руки в кулаки. Жалость им ничем не поможет, знаю, но иногда это единственный способ показать, что чьи-то проблемы трогают тебя на более глубоком уровне, чем простого непричастного слушателя. — А твоё лицо говорит обратное. Маки указывает на мою правую скулу. Я её не понимаю. Касаюсь лица пальцами, осторожно, — прикосновение отдаёт ноющей болью. Точно, синяк. Некоторые вещи так и напрашиваются на то, чтобы потеряться в обстоятельствах. — Это ещё небольшая плата за относительно мирную жизнь, поверь мне, — говорю я, и мне на лицо так и норовит залезть предательская улыбка. Порождённая иронией улыбка. Улыбка, от которой побаливает синяк. До этого момента, к слову, о боли я благополучно не помнил. Времени как-то не было. Маки не понимает, о чём я говорю, да и прояснять ей все тонкости моей уникальной во всех отношениях ситуации у меня нет желания. Этот разговор не обо мне, а о ней. О бесчеловечном к ней отношении, о её трудностях, о её попытках приспособиться к новой жизни, похожих на попытки крошечного насекомого продержаться очередной день в доме людей, желающих раздавить несчастную букашку лишь потому, что они могут и чувствуют себя главнее. А ещё этот разговор о Химико, что пережила смерть близких подруг вкупе со сломом собственных устоев и сейчас сидит одна в комнате раздавленной булыжником злодейки, прислушиваясь к звукам в коридоре и надеясь, что за дверью окажется Маки, а не кто-то другой, решивший воспользоваться её одиночеством и позабавиться. — Простите, что ничем вам не помог. — Ты и не смог бы, — трясёт головой Маки. — Но я должен был хотя бы попытаться. Если бы я не побоялся сразу заняться вашими поисками, если бы я мыслил более открыто, я бы… — Сайхара, перестань. Звучание этого имени — некогда принадлежавшего мне, а теперь такого чужого — работает на меня лучше любых тормозов. Моя речь, мои мысли — всё обрывается, будто в голове дёрнули стоп-кран. Это не приторно-сладкое «Шуичи», с которым ко мне обращается мой тёска. Это не насмешливое «Шумай», придуманное лишь для того, чтобы меня безуспешно бесить. Это не грубые попытки местных задир исказить моё прозвище, звучащие как «сахар» или «Сахара». Это потерянное чувство принадлежности к чему-то. К кругу лиц, среди которых я хочу находится и от которых я хочу слышать обращение к себе. И пусть это не первый раз, когда Маки произносит моё бывшее имя, только сейчас до меня доходит, как мне этого не хватало. Быть кем-то. — Ты вечно винишь себя в том, на что никак не можешь повлиять, а затем разваливаешься под грузом эмоций, — говорит она, буравя меня тяжёлым взглядом недовольной воспитательницы. — Мы больше не в убийственной игре, и больше никто не скидывает на тебя всю ответственность за жизни других людей. Теперь ты можешь волноваться только о себе. Должен волноваться только о себе. Мы с Юмено — не твоя забота. Пойми это. Она просит меня не испытывать вину, но её попытки убедить меня не помогут. Вина — это одна большая неотъемлемая часть меня, фишка моего персонажа. Прописанный код, который заставляет меня вести себя так и никак иначе. Имитировать только определённый спектр эмоций. Герой с чертой «смелый» не испугается и ринется в бой с монстром. Герой с чертой «несчастный» будет без продыху загоняться. Даже сейчас, когда мне прямым текстом говорят, что мне стоит мыслить проще и перестать себя мучить, я думаю о том, что этой жалости не заслуживаю. Что своими словами я специально пытался её вызвать. Что корчу из себя злодея, лишь бы получить внимание. И от этого рождается только больше вины. Её бесконечный круговорот в природе. Но я могу попытаться это чувство превозмочь. Или хотя бы притвориться, что у меня получилось. Маки сухо и коротко рассказывает мне, что с ними происходило за время нашей разлуки. Ничего фантастического и живописно-страдальческого в её рассказе нет; она как будто читает собственные походные заметки, написанные на скорую руку в дикой чаще леса, и содержание у них этой локации соответствующее, практичное. Разница с моей любовью к драматизму колоссальная. Мне бы стоило у неё поучиться. После нескольких стычек с Акамацу и её свитой Маки поняла, что лучше всего избрать ночной образ жизни. Днём они с Химико сидят в комнате и помогают друг другу не сойти с ума, а ночью она выходит на охоту за остатками еды. Условия для поддержания здоровья тела и духа не лучшие, но иного выбора у них нет. В дикой природе ты или отбрасываешь в сторону свои изнежества, или становишься добычей. Я отчётливо вижу, что Маки осунулась: еды ей явно не хватает. Пусть она и помнит, какого это — голодать, её тело этого по-настоящему не испытывало. Голодные боли, тошнота, слабость — всё это для неё сейчас одно большое обманчивое дежавю. И если Маки готова к подобному хотя бы ментально, то боюсь представить, что сейчас происходит с Химико, девушкой и без того миниатюрной и хрупкой в психологическом плане. — Если бы я знал, я бы оставил вам еды, — говорю я раздосадованно. — Но ты не знал, — снова качает головой Маки. — И не нужно себя за это кор… — О! Погоди-ка… Я ставлю на стол йогурт, про существование которого совершенно позабыл. Упаковка по количеству вмятин уже напоминает поверхность Луны. — Это немного, но хотя бы что-то. Маки берёт в руку йогурт и осматривает его так, будто внутри притаилась бомба. Справедливости ради, она так всё осматривает. — И часто ты с собой носишь перекус? — спрашивает она. — Это не мой, — отвечаю я. — Меня попросили его передать. Маки вопросительно выгибает бровь… — Оума-кун попросил. …а затем демонстративно отталкивает от себя йогурт и хмурится. М-да, нужно было слегка приврать. По заветам Кокичи. — Харукава-сан, послушай, — говорю я, пытаясь убедить её в том, что в йогурте нет никакого цианида, рицина, зарина, мышьяка и остальных сотен видов ядов. — Да, тот Оума-кун, которого мы знали, был не самым надёжным человеком, но этот совершенно другой. — Проблема не в том, что это был конкретно Оума, — говорит Маки, глядя в сторону выхода из столовой. — Это был один из них. Один из этих… монстров. От них не жди ничего хорошего. — Но ведь бывают исключения. Даже среди таких, как они. — Хорошие люди в подобных местах не оказываются, Сайхара. Они ведь пришли сюда целенаправленно, чтобы поубивать друг друга. И что человек с подобной целью получит, помогая нам? Какая здесь для него выгода? Это даёт пищу для размышлений. Действительно, зачем Кокичи, каким бы потенциально хорошим он ни был, помогать нам? Не стоит вестись на оправдание в стиле: «Да мне просто так скучно, что внезапно приспичило побыть добряком». С Кокичи никогда всё просто не бывает. Если дело касается его, то всегда есть какие-то подтексты, глубинные смыслы, запрятанные мотивы, сомнительные помыслы. Какая-то корысть в нём должна присутствовать, какой-то алчный расчёт. Никто и ничего не делает по доброте душевной. Даже я в награду за свои старания получаю подпитку к собственному эго, страдающему от нехватки уверенности. Так чего же желает Оума Кокичи? Волк он или овца? И если второе, то чего же жаждут местные овцы, если не убивать? В своих воспоминаниях я впервые обращаю внимание на то, с каким лицом Кокичи смотрел на другого себя. С каким трудом держал самообладание, когда разговаривал с настоящей Маки. С каким ужасом понимал, что говорит обидные для меня вещи. Сквозь воду, помутневшую от игривости, кокетства и беспечности я наконец вижу настоящие чувства Оумы Кокичи. Я вижу вину. И понимаю, что он по-своему, не выходя из образа, пытается её искупить. — Если бы не Оума-кун, — говорю я, надавливая на свой синяк так сильно от собственной убеждённости, что моё лицо непроизвольно морщится, — то последствия для меня были бы куда хуже. Если бы не он, я бы вообще тебя не нашёл. Я провёл с ним достаточно времени и могу с уверенностью сказать, что в его действиях нет злого умысла. Пожалуйста, поверь. Если не ему, то хотя бы мне. Маки смотрит на меня, прикусывая кончик большого пальца. Тугоподвижность установок всегда была её проблемой. Потребовалось три недели и всё вселенское терпение Кайто, чтобы помочь ей проглотить недоверие и вылезти из скорлупы, а затем половина пятого классного суда, чтобы убедить её, что она никого не убивала. Такого большого запаса времени у меня нет. — Хочешь, я съем ложку? — спрашиваю я, двигая к себе йогурт. — Ты лично убедишься, что всё с ним в по… — Не нужно. Я моргаю, а тонкие пальцы Маки уже выхватили йогурт из моей хватки. Так легко: будто отняла конфету у ребёнка. Будто фокусник ловким движением руки залез мне в карман, а затем спрашивает: «Эта ваша карта?» и показывает мою кредитку. — Может, я об этом пожалею, но… — Маки вздыхает и накрывает йогурт рукой, будто пытаясь его защитить, — …я уже привыкла полагаться на твоё суждение. Поверю тебе и сейчас. Но если со мной что-нибудь случиться, я вас обоих с того света достану. Я киваю, улыбнувшись. — Договорились. Люди меняются, как я погляжу. И для меня это очередная маленькая победа. Мы говорим ещё немного — в основном о Кокичи, присутствие которого Маки замечала, но не могла понять, кто именно шастает по ночам помимо неё, — а затем из мер предосторожности оба решаем на сегодня закончить нашу беседу (и совершенно не потому, что у кое-кого из нас многозначительно заурчал живот). Я провожаю Маки до входа в женское общежитие и на всякий случай проверяю, не смогу ли пробраться внутрь хотя бы сейчас, когда все спят, но ответственный за наблюдение не дремлет и держит дверь закрытой. Но попытка, конечно, того стоила. — Встретимся завтра на том же месте? — спрашиваю я. — Конечно, — судя по всему, кивает Маки, хотя в темноте разобрать сложно. — Думаю, Юмено тоже будет не прочь прийти. — Тогда я приберегу побольше еды, чтобы вы смогли как следует поужинать. — Спасибо, Сайхара. Маки этого не видит, но моё лицо расплывается в огромной довольной улыбке. Я лицезрел чудо. Я хочу ещё одно. Я не надеюсь. Я решительно настроен на то, что всё будет хорошо.

***

Сначала приходит звук. Замедленные хлопки. Аплодисменты в вакууме. Задыхающийся мотор, выкашливающий облачка гари. Нестабильный ритм прикосновений кожи к коже. Потом приходит ощущение. Я бы и не заметил, если бы не синяк на лице, который посылает недовольные импульсы в мозг. Оставьте заживающую плоть в покое. Прекратите трогать щёку. А уже потом является запах. Резкие пары химикатов ударяют в нос. У того, кто хлопает меня по щеке, руки обильно смазаны спиртом. Пахнет как в школьном медкабинете, куда тебя ведут ставить прививку. Пахнет детским страхом уколов. Я медленно открываю глаза. Верхние веки будто прилипли к нижним из-за густой смолы. Чёрной, горячей, сцепившей мои ресницы вместе так крепко, что прозреть, не выдернув десяток, не получится. Я понимаю, что это лишь моё разыгравшееся воображение, но какая-то его часть всё же правдива. Что-то вытекает из моих глаз. Не смола, но слёзы. Я встречаюсь глазами со своим отражением. Пока я спал, кто-то прицепил на потолок зеркало. Моё лицо расплывается из-за слёз и сонливости, но я всё ещё отчётливо вижу на нём озабоченность, которая меняется на смазанную улыбку. Это странно, потому что я не улыбаюсь. Губы ощущаются опухшими, слишком тяжёлыми. Сайхара Шуичи давит пальцами на мой синяк. Я щурюсь и быстро моргаю, чтобы влага не закрывала мне обзор. Пальцы — не мои, но похожие — ловят мои слезинки. Я пытаюсь повернуть голову в сторону, чтобы спрятать лицо — это моя рефлекторная реакция на случай, если кто-то видит мою слабость, — но у меня не выходит. Я пытаюсь поднять руку, но у меня не выходит. Я пытаюсь поднять палец. Но у меня не выходит. Всё моё тело застыло, и испуганный вздох застрял в горле. — Рад видеть, что ты в порядке, — говорит Сайхара Шуичи, ероша мои волосы. — Мы боялись, что переборщили с дозой, но посмотри-ка: всё вышло как нельзя лучше. Ты ведь меня понимаешь, верно? Нет никаких признаков помутнения рассудка? — Чт…о… т-ты… Слова проходят словно через кусок марли: медленно и по частям. Язык во рту онемел и постепенно оживает под воздействием слюны, будто омываемая дождём выброшенная на берег рыба. Пока я говорю, у меня не получается дышать. Словам и воздуху внутри слишком мало места. — Транквилизатор. Вводили в маленьком количестве, буквально комариную дозу, но ты так исхудал, что даже этого вышло чересчур много. Тебе нужно набрать вес, Шуичи. Но ты не смущайся: у всех парней твоего возраста с этим проблемы. Я пытаюсь докопаться до последнего своего воспоминания. Я помню Маки, помню наш с ней разговор, помню чувство приятной лёгкости в груди, будто весь затхлый пыльный воздух откачали из моих лёгких и заменили на ароматный аэрозоль «Утро в горах». Я помню, что возвращался обратно по тёмным коридорам быстрым шагом, чуть ли не вприпрыжку, думая о том, что утром первым же делом мне стоит найти Кокичи и поблагодарить его. Я помню, что плюхнулся в кровать своей палаты, укрылся тонким покрывалом и ещё долго не мог провалиться в сон от перевозбуждения. Всё. Ну так, может, это всего лишь сон? Может, это всё сцена из фильма ужасов, мой незатейливый кошмар, рождённый под впечатлениями от ночной встречи с лабораторией? Сайхара Шуичи, мой паралич, стоящие вокруг нас полукругом фигуры в белых халатах — всё это театральная постановка, разыгрывающаяся в моей голове? Одним словом, грёзы. Абстракционизм. Сайхара Шуичи двигается в сторону, и мне в глаза бьёт яркий свет. Состоящий из семи сверкающих лепестков цветок висит надо мной, грозясь выжечь мне сетчатку. Новая порция слёз стекает вниз по щекам, а хищный цветок довольно гудит, глядя на мои попытки зажмуриться. Операционный светильник, подсказывает запоздало мозг. Я в операционной, вокруг меня кучка врачей, и я не могу двигаться. Предсказанные Сайхарой Шуичи опыты настигли меня раньше, чем я думал. — Не бойся ты так, — говорит Сайхара Шуичи и берёт меня за руку. Он о себе большого мнения: думает, что его ласковые касания успокоют меня, как скулящую собаку на столе ветеринара. В пользу моего злорадства, чуда не происходит: тело всё так же дрожит, как на тридцатиградусном морозе, а омываемое волнами седативного сердце постепенно начинает набирать обороты. Какая маленькая безрадостная победа. Сайхара Шуичи водит большим пальцем по моей руке. Кто-то рявкает на него, требуя поторопиться. По толпе стоящих в тени врачей проходит шёпот, из которого не разобрать ни единого слова. Они как будто заклинание читают на языке мёртвых, зазывая своего голодного Бога. А в меню сегодня — один детективосодержащий продукт. — Вот поэтому художники и предпочитают творить в гордом одиночестве, — вздыхает Сайхара Шуичи и делает шаг назад. Когда секундой позже он снова появляется в зоне моей видимости, в руке у него оказывается что-то металлическое, ослепительно сверкающее в свете… Погодите. Это ведь уже было, да? — Мы тут с врачами посовещались и решили, — рассказывает Сайхара Шуичи, совершенно не обращая внимание на то, что моё тело по количеству испуганных вибраций уже стало напоминать маленький моторчик, — что мне не помешает снять напряжение более натуральным способом. Таблетки — это, конечно, хорошо, но они копают слишком глубоко. Иногда проблема лежит прямо на поверхности. Обычный, всем нам знакомый стресс, например. Сайхара Шуичи задирает мою футболку, спрятав скальпель за ухо, как карандаш. Взяв у одного из врачей коричневый бутылёк и ватный диск, он обильно смачивает пахнущей спиртом жидкостью белый кружок и принимается скользить им по моей груди. Боже мой, как будто мы на настоящей операции. Могли бы уж так и не стараться, мы же тут не чужие друг другу люди; и без того знаем, что вы не прочь резать меня ржавой заострённой арматурой. Жидкость холодная, а пальцы Сайхары Шуичи, как бы невзначай меня щупающие, ужасно горячие. — Из всех видов арт-терапии рисование мне всегда нравилось больше всего, — говорит Сайхара Шуичи. Позади него кто-то скандально выдыхает. — Нигде больше так не получится выплеснуть всё накипевшее, как на холсте. Существующие слова недостаточно сильны, чтобы описать гнев. Танцы слишком сумбурны, чтобы в них можно было вложить нечто большее, чем простой поток энергии. Музыка зачастую делает только хуже. Но когда ты рисуешь, ты можешь махать кистью как ошалелый, и каждый мазок краски, каждый выбранный тобой цвет покажет, насколько тебе плохо. «Композицию VII» видел когда-нибудь, Шуичи? Готов поспорить, автор вложил в неё немало отчаяния. Я бы закатил глаза, если бы не был уверен, что кто-то из толпы уже сделал это за меня. Сайхара Шуичи достаёт из кармана красный фломастер, зубами сдирает с него крышку и принимается аккуратно чертить что-то у меня на теле: у ключицы, в районе правого соска, на шее, на плече, на предплечье. Закончив с торсом и руками, он хватается за резинку моих штанов и стягивает их до лодыжек, проводит фломастером по моему велосипедному шраму, придавая ему красивый красный контур. На секунду он останавливается, смотрит на мои ноги, на мои пальцы, которыми я пытаюсь пошевелить в знак протеста, а затем закатывает штанину уже на своей ноге, что-то там проверяет и рисует на мне ещё одну полоску. И ещё точку на костяшке большого пальца руки ставит. Завершающий штрих. К слову, Сайхара Шуичи весь в бинтах. Он настолько бледный, а зрение у меня настолько плывёт, что я только сейчас замечаю белые полоски на его коже. Особенно хорошо они видны на его шее. Там, где он не так давно обзавёлся модным шрамом. И скоро я буду в таких же бинтах, и на моей бледной коже их тоже практически не будет видно. — Я знаю, это смущает, но придётся потерпеть небольшую компанию, — говорит Сайхара Шуичи, удобнее устраиваясь рядом со мной. — Эти джентльмены хотят убедиться, что я не сделаю с собой ничего дурного. Но ты закрой глаза и представь, что здесь никого, кроме нас с тобой, нет. Я хочу закрыть глаза и оказаться в своей постели. Оказаться в той ситуации, когда единственное моё волнение — это как умудриться урвать еды для Химико и Маки. А ещё лучше, если я закрою глаза и исчезну из этого места к чёртовой матери. С концами. Кончик скальпеля впивается мне в кожу под ключицей. Сайхара Шуичи, вроде, старается сильно не давить, даже какое-то время мне даёт на то, чтобы подготовиться, но как только лезвие начинает скользить вниз, я начинаю вопить. Вроде ничего такого, все же мы когда-то резались, царапались ненароком, но то ли близость кости так влияет, то ли тот факт, что у меня нет никакой жировой прослойки, но мне так больно. Мне больно, и я кричу. Может, дело в моей беспомощности. Я отдан на растерзание самопровозглашённому художнику и даже голову толком повернуть в сторону не могу. Я знаю, что Сайхара Шуичи меня не убьёт. Я знаю, что руки у него двигаются чуть ли не профессионально, с ювелирным усердием, но мнё всё равно страшно. Страшно, наверное, от осознания того, что Сайхара Шуичи ни перед чем не остановится, лишь бы сделать нас идентичными. Эта боль играет на каком-то другом уровне. Сайхара Шуичи вырезает мне шрам на ноге (я не понимаю, в каком порядке он двигается, почему он скачет с конечностей на торс и обратно), а я завываю, как сирена. Врач подбегает ближе и суёт мне в рот дурно пахнущую тряпку. Она неприятно ощущается во рту, сухая и горькая. Я задыхаюсь. — Ты молодец, Шуичи. Молодец, — ласково шепчет Сайхара Шуичи, расчёсывая окрававленными руками мои волосы. Несчастное животное, несчастный ребёнок, объект жалости. В других обстоятельствах я бы подумал об унижении. Я бы подумал о том, что голову придётся мыть на три раза. Но под атакой болевых импульсов времени на подумать мало, и всё место в голове занимает каша из образов и сравнений. Адам такого дерьма не испытывал. Ему, плоти от Бога, коррекция была не нужна. Он изначально был идеален. А я вот нет. Мне не повезло быть компаньоном того, кто верит, что свой идеал мы создаём сами. По своему образу и подобию. Сайхара Шуичи, конечно, не Бог, но иногда сравнение так и просится. Он поворачивает мою голову в сторону, чтобы можно было нарисовать шрам на шее. Врачи, одинаковые фигуры без лиц, смотрят на нас. Словно скучающий люд, они пришли на представление. Поглядите, это же печально известный Роберт Линсон, гений с 300% смертностью на операциях! Какие же чудеса хирургии он покажет нам на этот раз? На сколько сегодня подскочит процент его эффективности? Жаль только Сайхара Шуичи не умеет, как этот самый Роберт Линсон, проводить операции за двадцать восемь несчастных скоротечных секунд. Линчи, смерть от тысячи порезов. И каждый порез несёт под собой глубокий сакральный смысл, о котором я могу лишь догадываться. Этот, например, на боку. Его Сайхара Шуичи получил, когда упал? Его сбила машина? Пытался загрызть медведь? А этот, снизу, на животе. Это от аппендицита осталось? Одноклассница в порыве страсти неудачно наманикюренным ногтем полоснула? А вон тот, который на руке, длинный такой. Это… это мой. Искусственный. Сайхара Шуичи просто решил его обновить слегка, чтобы моде соответствовал. Тело Сайхары Шуичи украшают не только мои шрамы. Свои собственные он тоже вырезал заново. Чтобы потом, когда он перенесёт их на меня через копирку, мы могли ходить вместе и смеяться как два лучших друга, набивших парные тату, на которых потом накричат разочарованные матери и строгие работодатели, а они забьют на это всё и пойдут дальше праздновать ошибки своей молодости, пока те ещё кажутся гениальными идеями. Когда Сайхара Шуичи успел оформить себе другой список шрамов, я не знаю, да и вряд ли кто-то особо обращал на его арт-проекты внимание. Одним шрамом больше, одним меньше, никакой разницы. Дело только во внутреннем понимании эстетики. — Мы почти закончили, — объявляет Сайхара Шуичи и, приподняв меня аккуратно со стола, переворачивает моё полужидкое, как моллюск, тело на живот. Лицом я упираюсь в жёсткую металлическую поверхность, нос неприятно сдавливает. Все порезы в унисон пищат. — Осталось буквально чуть-чуть. Потерпи ради меня, хорошо? Моё «пошёл ты нахер, козёл» никто не слышит. Когда скальпель начинает скользить по моей спине, в голове сразу вырисовывается чёткая картина: мясницкий нож режет на части большой шмат мяса. Даже больше не режет, а пилит с таким противным звуком — шик-шик-шик — сквозь все жилы, прослойки, упругие плёночки. И нож слишком тупой, и мясо слишком плотное, и мясник усилий совершенно не прилагает, потому что душа его лежит не к грубой разделке коровьей туши, а к филигранному рисованию на ней узоров. Шрам на спине должен быть самым глубоким, самым болезненным и самым аккуратным. Моё кряхтение слышно даже сквозь кляп, настолько измокший от моей слюны, что я не удивился бы, скользни он случайно мне в горло, а потом дальше, вниз по пищеводу. Я вернул столько контроля над руками, что теперь могу впиваться пальцами в поверхность операционного стола, причём так сильно, что чуть ли не ломаются ногти. Сейчас в них сосредоточена вся моя сила, и слои голодающего по железу альфа-кератина не выдерживают такой нагрузки. А Сайхара Шуичи режет и режет, а я хочу во всю глотку крикнуть: «Да забирай ты уже это ребро! Вскрой мою спину, запихни руку в разрез и вырви этот кусок кости! Верни себе своё и избавь моё тело от заразы! Оставь! Меня! В покое!». Но получается только «м-м-м» и «а-а-а». По каждому моему порезу Сайхара Шуичи проходит антисептиком. Щиплет, но мой личный медбрат изо всех сил старается облегчить мою боль, массируя мне плечи. Очередная ложь, очередная попытка казаться невинным и заботливым, очередной толчок моего мозга по направлению к жалости. Сайхара Шуичи как ужасный родитель, который хочет научить своих детей, что все отвратительные вещи, которые они с ними делает, это на самом деле проявление глубокой любви. Если бы он хотел, чтобы мне не было больно, он мог бы накачать меня чёртовым обезболивающим. Провести шрамирование под наркозом. Напичкать меня чем-нибудь таким, что удовольствие бы перекрывало дискомфорт. Но он этого не сделал. Ему это было не нужно. Двуличный засранец. Гениальный засранец. Я не знаю, сколько процентов его бреда проглотили врачи, но сам факт того, что они позволили ему меня изрезать, уже о чём-то да говорит. А именно: А) Сайхара Шуичи умеет быть очень убедительным; Б) Местные врачи умеют быть очень глупыми; В) Я никому здесь не нужен. По крайней мере как человек. Как клон. Как чудо науки. Как редкий материал. Во мне ценности — как в мятом тетрадном листе. Как в салфетке, которую кладут к заказу в кафе. Как в стене заброшки. Практическая значимость ограничена, но можно украсить. Чтобы глаз радовался. «Даже терапевтическая собака и та лучше меня живёт», — думаю я и невесело смеюсь сквозь кляп. Отставляю боль на третий план и выкашливаю смешки. А я не собака, не-е. Я анатомическая кукла, которая одиноко сидит в здании следствия и ждёт своего часа. Покажи на мне, насколько тебе больно. Нарисуй свою боль на мне. Отдай её мне. Отдай. Это было бы забавно, будь Сайхара Шуичи простым озлобленным, обиженным, израненным малым. Это было бы здорово, если бы он просто меня ненавидел. Если бы его действия не имели смысла. Если бы, покрывая несчастного анатомического мальчика шрамами, он не приводил в действие свой план. Из всех существ только люди наивно предполагают, что они в праве забирать чужие жизни не только ради выживания. Я говорю не про убийства. Я говорю о том, что у меня отнимают шанс жить мою жизнь так, как я этого хочу.

***

Стук в дверь. — Вот чёрт. Ещё раз. Тихо, вежливо, костяшками двух пальцев, тыльной стороной ладони. «Хотелось бы войти, пожалуйста, но я ни в коем случае не настаиваю». — Ладно, не паникуй. Давай просто притворимся, что никого нет дома. Небольшая пауза, а затем снова стук, но уже более настырный, нахальный, всем кулаком. «Предупреждаю: четвёртый раз стучать не стану. Приглашу себя внутрь сам, если потребуется». Кокичи цокает. — Я разберусь. Ты главное не высовывайся. Шаги. Скрип двери, очень короткий: это значит, что её не открыли и наполовину. Вспоминая экшен-фильмы, представляю, как в дверную щель рука кидает светошумовую гранату. Та отскакивает пару раз от пола, катится вперёд и взрывается, как сверхновая звезда. В суматохе одетый в чёрное отряд, состоящий из одного человека, врывается внутрь, сграбастывает меня на руки и уносит из комнаты. Спасает заложника. Я должен радоваться. Благодарить. Но я не люблю яркий свет и громкий звук. — Здравствуй, Оума-кун, — говорит Сайхара Шуичи. Представляю: он кланяется, пропитывая всё вокруг своей лживой воспитанностью. — Чем обязан? — Я не могу нигде найти Шуичи. Он, случаем, не у тебя? — Не-а. С чего ты взял? — Да так, предчувствие. Позволь спросить, что за фигура лежит у тебя на кровати? Пауза. Представляю: Кокичи разворачивается, смотрит на меня и задумчиво хмыкает. Актёр. — Это, что ли? Накрытые одеялом подушки. Для разбавления одиночества. — Я ведь знаю, что ты лжёшь. — Ты меня с другим Оумой не путай. Я, в отличие от него, парень честный. Дверь снова скрипит, а затем в неё что-то ударяет. Тут вариантов может быть несколько: или Кокичи попытался закрыть дверь, знаменуя конец разговора, после чего Сайхара Шуичи по ней вломил и вернул её в исходное положение, или Сайхара Шуичи попытался открыть дверь пошире, а Кокичи, распаниковавшись, навалился на неё всем телом, чтобы не дать тому зайти. Разница, впрочем, несущественная. — Я просто хочу с ним поговорить, — просит Сайхара Шуичи. — Ну а он с тобой не хочет. — Не нужно за него решать. — Да кто бы говорил! — Это уже ребячество, Оума. Дай мне пройти. Скрип. — А я тебе говорю, что тебе здесь делать нечего. — Шуичи, ты слышишь меня? Выходи оттуда. — Да прекрати же ты пихать дверь! — А ты прекрати вмешиваться туда, куда тебя не просят. — Ага, держи карман шире! Я тебя и на минуту с ним один на один не оставлю. — Это ещё почему? — Потому что ты опять что-нибудь ебанутое учудишь! — И что же конкретно ты под этим подразумеваешь? — В твоём случае это может быть буквально что угодно. Ты изрезал его скальпелем, Сайхара. Ты превратил его тело в грёбаную зону боевых действий. Тишина. Спрятанные за ней звуки мыслительных процессов. А затем: — Он этого хотел. Сайхара Шуичи говорит это с невинностью ребёнка, что отрывает головы цыплятам и искренне не понимает, что он делает не так. Сайхара Шуичи говорит это с уверенностью мальчишки, что накормил своего бедного кролика шампунем, когда пытался вылечить животинку от простуды. — Да ты что? И обездвижил ты его тоже потому, что он этого хотел, да? — Он этого хотел. Сайхара Шуичи говорит это с отчаянием человека, которого поймали с поличным и допрашивают по делу об изнасиловании. Сайхара Шуичи говорит это с безумной убеждённостью в правильности своих действий. Сайхара Шуичи хочет в свои слова верить, хоть в глубине души он и знает правду. Знает, что я его очень, очень ненавижу. — Уходи, — говорю я, высунувшись из-под одеяла. Слабо говорю, тихо, без злости. Тлеют угли, нет огня. Сайхара Шуичи смотрит на меня. Из-за кепки не видно его глаз, но я могу представить, как в их уголках формируются слезинки. Я хочу думать, что он ещё умеет плакать. И я тому причина. — Шуичи, — зовёт он меня. Тихо. Жа-ло-бно. — Уходи. Сайхара Шуичи берёт глыбу мрамора и отсекает от неё всё лишнее, а вместо Венеры Милосской получает меня. Сайхара Шуичи пытается нарисовать автопортрет, а получается мазня красками. Сайхара Шуичи пытается создать себе своего Адама, а его глупое дитя продолжает налегать на яблоки. Разочарочан, а? Расстроен? Унижен? Сам виноват. И мне тебя нисколько, нисколько не жалко. Ни мне, ни одному из моих шрамов. Они болят, и эта боль похожа на насмешку, но по крайней мере смеются не надо мной. Сайхара Шуичи кланяется и уходит. Его шаги слышны ещё очень, очень долго. — А время-то уже сколько, — присвистывает Кокичи, взглянув на часы в коридоре. — Нам бы поесть, только вот боюсь я тебя одного оставлять. Зуб даю, только я выйду, как он рванёт сюда на всех скоростях. Придётся потерпеть. — Оума-кун, могу я кое о чём тебя спросить? Кокичи закрывает дверь и поворачивается ко мне. — Валяй. Мы тут всё равно надолго. — Как ты думаешь, зачем Team Danganronpa оставила меня в живых? Зачем я им, если я всего лишь расходник? Зачем было тратить свои силы на то, чтобы меня вылечить, зачем было давать мне место среди остальных, тратить на меня еду, одежду? Зачем было создавать иллюзию того, что за пределами павильона для съёмок меня ещё что-то ждёт? — Как бы клишированно это не звучало, — говорит Кокичи, — но я думаю, что они хотят, чтобы ты почувствовал их любимое отчаяние. Я не сдерживаюсь: изо рта вырывается громкий смешок. — Предположим, что верхушка Team Danganronpa, прямо как наша знакомая Широганэ, совсем поехала на этом отчаянии. Для них этот маленький сериал — это не только вопрос денег, это уже сильная идеология. Они зависимы от своего детища. А какими становятся разочарованные наркоманы? Мстительными. И рвут они друг другу глотки, и кровь глотают с белой пылью в ней… — Поэтому они и хотят смотреть на то, как ты страдаешь, причём как в реалити-шоу, с минимальным сценарием. Для них это перекус, которым приходится довольствоваться после того, как ты испортил главное блюдо. И потом, когда они наедятся, они выложат в открытый доступ записи с камер видеонаблюдения, назовут это «Danganronpa V3: Another Episode» и будут упиваться своей победой на подушке из денег. — Да, — говорю я. — Звучит как план. Порезы чешутся.