шоколадный

Чонин порой хвастается своими длинными пальцами, а ещё говорит, что хочет показать их в действии. предложение звучит двусмысленно — и оттого только больше интересует. а он улыбается, сразу — смеётся и искренне клянётся, что ничего такого не имел в виду... а жаль. однажды вечером он признается, что готовит к новым концертам сольное выступление на пианино... и зовёт тайно с собой в компанию, чтобы показать свои пальцы наглядно в действии. на утро легко затеряться в толпе и пробраться к нему на первый этаж в музыкальную комнату... а Чонин действительно, взаправду и серьезно только лишь тренируется на инструменте: тун-тун-тун — звук, слегка вибрируя, отражается от стен и отдается лёгким эхом в помещении. здесь почти не развернуться: помимо пианино у открытого окна, на стенах висят гитары, с противоположной стороны от двери — барабанная установка и рядом — синтезатор. и как жаль, что не находится даже лишнего стула, чтобы сесть рядом. бедром — в край инструмента, затем сразу осторожно забраться на него... Чонин скользит взглядом от колена выше, мягко и неторопливо, ошибается клавишей — сбивается. он смотрит в лицо и неловко улыбается. — запасной стул есть за барабанной установкой... — начинает он. немножко сползти. случайно задеть клавиши у самого края... Чонин сжимает зубы, резко поднимается и, схватив руками за талию, рывком спускает с пианино. он захлопывает крышку, не вытаскивая листов с нотами, глухо хлопает ладонью. — сядь обратно. неясно теперь, в эту минуту в нем священник или дьявол... когда приходится послушаться, запрыгнуть на закрытое пианино; когда Чонин прихватывает за бедра, упирается в край крышки, прижимаясь между ног... когда он в переизбытке чувств кусает под линией челюсти и тихо, невнятно шепчет какие-то проклятия — немножко ругается, что ему сорвали репетицию, — неразборчиво целуя шею. и Чонин двигается руками чуть выше, рывком сжимает ягодицы, едва приподнимая... от его пальцев наверняка останутся следы, которые не сойдут в ближайшие несколько дней. ладонью — по его шее, назад, к затылку, сжать волосы... Чонин резко выдыхает, отпускает, кончиками пальцев забирается под край джинсов. его так легко завести. так легко. стоит лишь прийти к нему во время репетиции... чуть поддразнить, намекнуть. стоит лишь крепко обнять его ногами. пальцами одной руки разом расстегнуть единственную пуговицу на его штанах... как Чонин срывается с цепи. у него холодит ладони от безмерного желания, до боли пульсирующего внизу. поэтому он не может прерваться, воззвать к остаткам разума, вспомнить где находится... мокро поцеловать его. чтобы Чонин окончательно прекратил думать — хотя он уже не в состоянии, — сжать волосы на его затылке... он полузвонко выдыхает прямо в губы, когда чувствует прохладную ладонь под своим худи, когда ощущает касания от самого низа торса выше, к груди... и если когда-нибудь Чонин сойдёт с ума, то это будет прямо здесь и сейчас. он задирает одежду, ныряет под ее край и касается мокрыми губами под грудиной. кружит голову до тумана перед глазами, до настолько горячего чувства возбуждения, что становится холодно от ветерка из открытого окна... а Чонин целует из раза в раз, из раза в раз — он перестает считать, сколько красноватых пятнышек оставляет на коже живота, у ребер и груди. и эта игра на закрытом пианино не закончится, пока все не будет доведено до конца. а после он проведет до дома. обязательно спросит, как песня, невинно-любовно улыбаясь и сплетая замочком пальцы... и больше не позовет с собой в музыкальную комнату, предпочитая “репетировать“ теперь только дома. ведь окно так и осталось открытым.