шоколадный

в лёгких ветками дерева разрастается болючее, почти мучительное чувство. но от него тепло внутри. тепло до дрожи пальцев, до горячего, открытого ощущения под ребрами... тепло — до пекла. а Ян губами цепляется за мочку уха, замирает, прикусывает от переизбытка чувств и сбито выдыхает. у него — трепет по рукам, неровный пульс и полное отсутствие мыслей. у него — любви не на одного, а на тысячи человек... но он не распаляется на всех. ведь сердце его уже отдано. и у него внутри — не галактика, а целый космос, когда-то — холодный и отвергающий, а сейчас — согревающий и принимающий. ведь Чонин влюбленный. под плотным пиджаком с вышитыми пятью звёздами — облегающая майка. ладонями — по его торсу снизу вверх, к объемной груди... он сдавленно, резко выдыхает и замирает, легонько пальцами касаясь лопаток. чуть прижимает к себе, носом ведёт по изгибу шеи, прикрыв глаза, и улыбается прямо в кожу. — нравится? очень. но можно было и не спрашивать. Чонину хочется немножко поиграться за кулисами шоу. он знает: через час — на сцену выступать и получать награды, а ещё он знает, что сам является для кого-то своего рода наградой. ценностью. он отстраняется, готовится сказать что-то — наверняка же какую-то глупость — и лучшая идея из возможных – заткнуть его прямо здесь и сейчас. ухватиться обеими руками за лямки его майки, резко притянуть, касанием поцеловать... он прикусывает верхнюю губу, податливо отдаваясь ласке, приоткрывает рот — от него на языке чувствуется лёгкий, ненавязчивый вкус горьковатого кофе. нехотя прерывается, оставляет влажный след под ухом и неровно выдыхает. пальцами зацепить его за круглую бляшку ремня — Чонин на секунду теряется, затем приобнимает за талию, оставляя руки на пояснице, и вжимает животом в себя. — расстегнуть можно будет только дома. дрожью пробирает до сердца, сжимает сильно, до невозможности пошевелиться. а он сбивчиво дышит в шею, пытает взять себя в руки, старается не разгораться слишком сильно — иначе до начала награждения никак не успеть. черт с ним, с ремнем. дома — значит, дома. губами коснуться его ключиц, полуприкрытых воротником пиджака, затем ухватиться за широкое, колючее ожерелье на его шее — на пальцах скрутить до петли, больно впивающейся в кожу, и поцеловать не вновь, а снова — и Чонин опять первым переводит простое касание в мокрую ласку. и он готов заниматься этим несколько часов подряд — если будет такая возможность, — только потому что может себе это позволить. только потому что знает, что на каждый его шаг навстречу — взаимностью в ответ, на каждую ноту отзовётся голос, на каждое одно действие — два вернётся. и эта уверенность в каждой минуте раскрывает Чонина с другой стороны. и это понимание, что он любит не один, что его любят тоже, разбивает его и собирает заново — нежного, чуткого и непременно уверенного в себе. и когда пиджак спадает с его обнаженных плеч, и когда до сцены — сорок минут, он не может остановиться от этой любви: слегка горьковатой на вкус, как сегодняшний кофе, но только из-за того, что не может быть выражена в полной мере. в лёгких ветками дерева разрастается болючее, почти мучительное чувство. оно не греет больше — охлаждает. ведь нужно прощаться. Чонин берет за руку, прижимается губами к костяшкам пальцев... приоткрывает лисьи глаза и смотрит прямо в лицо. — когда я закончу здесь, — говорит он, — встретимся снаружи. тянется вперёд, целует в кончик носа... — и мы закончим начатое. у нас впереди — целая ночь. но впереди — больше ночи. там — день, второй, третий... месяца и года. там — его тепло под грудью, исцеляющая любовь и сотни чутких слов. там — он. и будущее рядом с ним кажется лучшим из возможных. но пока Чонина нужно отпустить — и он освобождает ладонь, отходя от стены, но затем вновь приближается, губами касается щеки, после — снова и снова... смеётся. — я ухожу, — говорит. — честно!! но затем Чонин вернётся. и оторваться не сможет уже до самого утра.