Оковы

Риелтар был мертв. Саревок распорядился прислать отчет безотлагательно, любым способом — и птица с письмом настигла его в пути вечером того же дня. “Ваш отчим ушел через муки. И он определенно понял, что это была гаррота”. Плохая новость состояла в том, что Мейв удалось уйти, о чем Саревок узнал слишком поздно. По плану ее полагалось конвоировать на суд во Врата Балдура. Разумеется, предусматривался и другой сценарий: если каким-то чудом — например, с помощью доппельгангера с обликом Тетторила — Мейв сумела бы ускользнуть из-под стражи и добраться до катакомб под библиотекой, ее ждало бы изысканное представление. Независимо от исхода, отряд наемников и двое доверенных агентов не дали бы ей уйти живой. Саревок предпочитал именно этот вариант развития событий. Когда-то Мейв опрометчиво сказала ему, что боится сойти с ума. Это можно было устроить: он ждал такой возможности. И изрядно постарался, чтобы утрата детских иллюзий стала для сестры сокрушительной. Но все пошло кувырком: Прат позволил себя убить, Диармид решил сбежать. Он мог бы преуспеть, но в Берегосте его поймали наемники Пламенного Кулака. Подчинить себе силу закона было блестящей идеей. Именно рука закона привела его теперь на последний суд. А Саревок получил возможность узнать, была ли его сестра раздавлена тяжестью увиденного в подземельях под Кэндлкипом. — Как она выглядела? — Жалко, — подобострастно пробормотал Диармид, — такая образина… Он не договорил — трусливо бубнить весьма затруднительно, будучи поднятым за горло. — Она была расстроена? Зла? — Да… кх… вроде… Этого было вполне достаточно. Саревок сдавил сильнее, добираясь сквозь шкуру до твердости хрящей. Четверо солдат, притащившие сюда Диармида, теперь ошарашенно взирали на расправу, по всему не имеющую ничего общего с правосудием. Трепыхался беглец недолго — с глухим хрустом затих, позволив, наконец, разжать руку. Тело рухнуло безжизненным мешком, чужой липкий пот на ладони так и хотелось вытереть. Для этих целей он сдернул с пьедестала бархатную салфетку, и золоченая ваза с засохшими цветами, стоявшая на ней, скатилась на пол и разлетелась осколками. Диармид больше не шевелился. — Уносите, — скомандовал Саревок брезгливо, как будто ему подсунули порченое блюдо. — Я узнал, что хотел. И хотя начальником он им не был — солдаты молча повиновались. Больше не было нужды поддерживать видимость порядка в башне Железного Трона. Очень скоро Саревок ее покинет — впрочем, он не отказался бы напоследок обрушить в преисподнюю этот вычурный предмет гордости своего неродного отца. Убийство уже не наполняло его ощущением всемогущества. Он сворачивал шеи и рубил головы всякой швали, провинившимся, нечистым на руку, неверным — в этом не было силы. Нетерпение одолевало. Его деяниям недоставало масштабов. — Будь спокоен, — всегда говорил ему Вински. — Твое останется твоим, пока ты действуешь с холодной головой. Момент истины все ближе. Подлинное очищение. После одного такого откровения он выгнал старика. Когда Вински вздумалось поучать его в следующий раз, он ушел, хромая. Саревок ни на секунду не забывал, что его ментор — в прошлом жрец Баала. Смертному даже самой сокрушительной силы не сравниться с богом. Пусть даже тот давно разлагался в бесконечности астрального плана. Бог существует, пока его помнят. Вински был инструментом, впрочем. И каждый вшивый идиот, которого приходилось отправлять к праотцам — тоже. Они ничего не значили. Он мог их заменить кем угодно. Хуже всего было предательство Тамоко. Он забил до смерти того, кто сообщил ему эту весть. Знал, что убивать посыльного — дурной штамп. Ничего не мог поделать. Неудач было много, но эта — самая болезненная, ошеломляющая подлостью. Саревок сразу ощутил руку своей сестры — и не ошибся. Тамоко, сказали ему, тайно встречалась с Мейв и имела с ней долгий разговор. Затем люди Мейв с удивительной слаженностью пробрались в лечебницу Пламенного Кулака и выкрали оттуда, прямо из постели, целого герцога Элтана, планомерно умирающего от яда. Один из самых надежных планов провалился из-за женщины, которую он, как думал, любил. В руинах своего кабинета — было отдельным удовольствием громить так тщательно выпестованную Риелтаром роскошь — он думал о том, как важно было убить соглядатая. Никак иначе ему не достало бы сил пощадить предательницу. Она не заслуживала быстрой смерти. Как он сводил с ума свою сестру за ту весну — так будет уничтожать Тамоко за вероломство. Она не стала прятаться и предстала перед ним тем же днем. Кивала, а по недрогнувшему лицу струились слезы: — Почему ты так себя ненавидишь? Почему так хочешь избавиться от себя? От того, что делает тебя смертным? Тобой? — Потому что я создан для большего! — Но тогда умрет человек, которого я знаю. Которого я люблю, — свои смешные, беспомощные слова она произносила с таким отчаянием, точно хотела наделить плотью. Она так и не поняла. За столько лет. А вот он прозрел. Тамоко всегда была крайне мудра и точна в суждениях, но ее губило чувство. Ей хотелось видеть слабость там, где была одна сила. Ей хотелось жалеть сироту с улиц, а не идти рука об руку с богом. — После всей лжи и сомнений, после предательства ты еще смеешь говорить о любви? Твой лепет мне омерзителен. Ярость колыхнулась в нем опять, не как пламя свечи — как маятник. Который непременно вернется в прежнее положение. Не вечно ему быть таким терпеливым. Саревок собирался уже отослать ее прочь, но вдруг его осенило идеей, вполне достойной той беспринципности, тон которой задала его сестра. Он прошелся по комнате, пинками отправляя в полет обломки прежней роскоши. Тамоко продолжала стоять прямо, как изваяние посреди бури. — Насколько ты близка с моей сестрой? Вы союзницы? Может, любовницы? — Что… разумеется, нет! — Она тебе доверяет? Раньше она была доверчивой. Понимание тяжелой маской легло на ее лицо. Тамоко не спросила — догадалась: — Ты хочешь, чтобы я убила ее. Почти ласково он провел рукой по ее волосам. Она не отшатнулась. Но и не подняла глаз. — Именно этого я и хочу, — Саревок почувствовал, как улыбка расползается по лицу холодной змеей. Он взял Тамоко за подбородок, мокрый от слез, заставил смотреть на себя. Тогда она высвободилась и заговорила с горечью: — Значит, теперь я наемница? Как те, кого ты подсылал к обычной бродяжке, ни слова не говоря о том, что она дочь Баала? Твоя жажда крови действительно так неутолима, или это жертвоприношение? Ты же хочешь убить ее сам. И ты знаешь, что больше никому это не под силу. — Неужели? Ты учила меня — и не сможешь одолеть подзаборную девку, которая уже подпустила тебя к себе? — он улыбнулся; за улыбкой перетекала злость уже расчетливая, взвешенная. — Знаешь, а я ведь хочу дать тебе один последний шанс. Может, не стоит, но я хочу. Избавишь меня от этой проблемы и будешь прощена. Ее неверящий взгляд не мог скрыть изумления, и пока Тамоко пыталась угадать, в какую игру он с ней играет, и сохранить хоть немного гордости — Саревок понял, что ему даже не нужно просить Семаджа накладывать на нее заклятие обета. Долга Тамоко перед Риелтаром, нанявшим ее учителем и телохранителем своему сыну, и подавно уже не существовало, но она и не подумает сбежать. Как бы ни была умна эта женщина — она погонится за любой тенью и будет биться до последнего. Зная, что прощения не будет. Оковы будут жечь ее, какой бы путь она ни выбрала. Но и Тамоко удалось сделать свой ход. — Я попросила ее не убивать тебя, — произнесла она с трудом, медленно; это было признание и прощание. — Отступить, когда придет время. Оставить тебе жизнь, которую ты доживешь человеком. Со мной. Твоя сестра была так растеряна, точно эта просьба принесла ей боль. Она, наверное, и не подозревала, что так можно — ведь ты ее враг, ты убил ее отца, ты посылал убийц за ней, осквернил ее дом. Она изучала меня, но и я изучала ее — и знаешь, что я увидела? Любовь, Саревок. Он хохотал едва ли не до слез. Любовь!.. А потом оставил башню Железного Трона навсегда. Когда Мейв явится сюда за уликами и грязным бельем, ей придется изрядно постараться, чтобы отыскать хоть что-нибудь в руинах. В коридорах здания Пламенного Кулака после недавнего фиаско с похищением герцога кипела бурная деятельность. Придя за ключами от тюрьмы, Саревок был вынужден в очередной раз взгреть поганого кретина Досана, неоспоримая верность которого включала философствования, пересчитывание золота и черный лотос, но почему-то не дисциплину. — Ищут, Саревок, — Анджело, как всегда, давил из себя дутую преданность, хмурился и серьезнел, показывая, как ему важно их общее дело. — Мои люди прочесывают все улицы. — Надо думать, ни одна вошь не проскользнет между зубьев этого исполинского гребня? — Именно так. Стоит ей объявиться… — Она уже притащилась на арену, проклятый ты лакей! — он грохнул кулаком по столу; стол ответил треском. — Мимо твоих слепых ублюдков. Среди белого дня! Анджело моргнул, оцепенев. — Ты, может… обознался?.. — По-твоему, я не узнаю свою сестру?! Даже когда она смотрит на меня в упор, как ты сейчас? Нет, впрочем. Она не мялась и не тряслась — видела, на что годятся ноющие выродки из Кулака. Дважды! Дважды эта девка обводила их вокруг пальца, не слишком напрягаясь. Может, ты лотос им даешь для хорошего настроения? — завидев в дверном проеме заинтересовавшегося начальственной выволочкой солдата, Саревок схватил со стола тяжелую железную лампу и метнул в него почти не глядя. — Пошел вон! Под грохот металла о камень Анджело чуть привстал со своего места и вздохнул. По крайней мере, ему хватило ума промолчать насчет того, что ничьи мозги не оказались размазаны по стене — а стало быть, Кулаки вовсе не так бестолковы. — Стоило бы оторвать тебе голову за один только просчет с герцогом, — процедил Саревок, опираясь на стол, — но это… — Не вижу причин тянуть. — Я тоже, Досан, — он вкрадчиво рассмеялся и выпрямился. — Не боишься смерти? У меня найдется для тебя другой стимул, дружище. Займись доппельгангерами. Объясни им, что именно я хочу видеть на коронации. Возможно, это тебя взбодрит! Ты здесь совсем засиделся… трехногая ты табуретка. Досан поднял на него усталые и воспаленные глаза. Он провел полжизни на войне и полжизни в бюрократии, мог иметь дело с самыми гнусными из наемников и называл себя другом Саревока, на что требовалась особая смелость — но двойники-перевертыши всегда заставляли его нервно потеть. Саревок вернулся к тому, за чем пришел. В смрадной галерее, ведущей к камерам, больше не гуляло эхо — он сам распорядился заменить шаткие решетки из тонких ржавых прутьев на дубовые двери с тяжелыми засовами, пусть это и стоило весомой суммы в золоте. Сбежать отсюда теперь было невозможно — пока он не позволит этому случиться. Провожавший его Кулак указал нужную дверь, сжался в поклоне и поспешил уйти. Пугал ли солдата он сам или скрывавшийся в камере сумасшедший детоубийца — Саревоку было все равно. Он отодвинул задвижку, заглянул в слуховое окно. Нэб засуетился, и по безобидному его облику и манеру можно было подумать, что он мечется в поисках фарфора и булочек к чаю. Несуразный, совершенно нестрашный душегуб, от которого у самого бывалого вояки кровь стыла в жилах. Нэб не был отмечен Баалом — но верно служил убийству. — Мальчик, мальчик пожаловал. Вижу тебя, да, да, вижу. Закрой глазки, милый, не смотри, не смотри. Хе-хе, хе-хе-хе… Поговорить ты хочешь, да? Поговорить со старым Нэбом? Ну, отгадай же загадку! Что заканчивается, когда на моих запястьях защелкивают оковы? Самая дешевая и самая большая ложь короля народу? Самая невозможная штуковина в мирах? Что вечно дергает тебя за ниточки? Чего ты никогда не получишь? Саревок широко улыбнулся. Он думал о Тамоко, которая сковала себя сама. — Свобода, Нэб. — Да, да, да, мальчик, ты понимаешь, ты знаешь. Никогда не убежишь, как бы ни пыжился… Говори же, сыночек бога. — Сюда приведут девушку. Короткие черные волосы, острые уши. Она такая же, как я, — Саревок бросил ключ в щель между прутьями окошка. — Возьми ключ, а когда придет время, помоги ей сбежать. — Хочешь перехитрить сам себя, мальчик? — лукаво прищурился Нэб. — Ну-ну, хе-хе-хе. Мало осталось таких, как мы, мало, изводят, травят, загоняют. Рыбак рыбака видит издалека… Я испытаю ее. Девочка получит свою загадку! А если Мейв захочется прикончить Нэба за то зло, что он творил на улицах заведомо мертвого города, скорбеть о нем никто не будет. Близился день коронации Саревока как Великого Герцога Врат Балдура. Он создал все возможности, чтобы события вышли из-под контроля. Чтобы воцарился хаос, накрыл все собой и поглотил, как гибельная буря. Ему нечего терять — что бы ни думала его сестра, он уже победил. Зерна уже брошены в землю, и остается ждать всходов. План мог принадлежать отцу. Но в них — в Детях — ключ к его силе. Баалу следовало заключить свою сущность в артефактах, заковать их замками, спрятать глубоко на дне моря или во тьме под землей. Он же наделил ею свое смертное потомство — отчаянный шаг, уловка обреченного. Он вверил в их руки возможность, которой нельзя не воспользоваться. Отец останется гнить в пустоте, а его сила перейдет к тому, кто достоин ее. Нет. К тому, кто ее возьмет. Саревок ощущал в себе достаточно воли, чтобы подчинить любую мощь, посадить на поводок стихию, завоевать мир, сколько бы ни потребовалось усилий. Стоило подумать об этом — и свирепая уверенность поднималась внутри волной. Не оставалось места сомнениям. Его ничто не держало в этом мире. Но приближение схватки с сестрой вместо возбуждения поселяло в нем странный покой. Возможно, тот, что навязывал ему Вински. Чувство предопределенности. Фигуры исчезали с доски одна за другой, заканчивались позиции для отступления, все меньше оставалось ходов. Всем существом Саревок сосредоточился там, где встретит ее, когда придет время. Совсем скоро. В той самой глубине под Вратами Балдура, где и век спустя будет разлагаться заживо. В убийстве без сожаления нет ни силы, ни смысла. Легко было позволить ей вырасти в Кэндлкипе. Легко посчитать, что чужой, побочно пролитой крови хватит, чтобы насытить и подчинить сущность, давшую им жизнь. Легко привыкнуть к их бесконечной запутанной партии. Но если не рвать с привычкой, не будет перемен. Не быть ему богом, пока их двое.