Блеск бутылочного стекла в лунном свете
Пролог
Всякий раз, когда на землю опускаются сумерки, творится особенная, ни с чем не сравнимая магия: небо, будь оно высоким или низким, северным или южным, ясным или подёрнутым глухой пеленой облаков, истомлённым жадным, всепоглощающим апельсиновым закатом или укутанным трепетной перламутровой дымкой, предвестницей белых ночей, замирает, словно переводя дыхание. Ещё мгновение, ещё полвздоха – и незаметно отяжелеет, темнея, даже самый светлый, невесомый свод. Наступает ночь – череда мечтаний и поэтических бдений; под её покровом дýши людские готовы сбросить парадные одежды и маски, в которые облачил их день минувший. ...Но бывают ночи звёздные, а бывают лунные. Бытует поверье, что звёздные ночи темней. Как знать? Слишком многое в глазах смотрящего, и ещё большее зависит от таких тривиальных мелочей, как долгота, широта и пресловутая точка обзора. В ту ночь, когда история эта родилась, над Ирландским морем царила полная луна. Она отражала солнечный свет столь неистово, что звёзды на её фоне тушевались и пристыженно блекли, а сам небесный полог неумолимо стремился из чёрного бархата обратиться тёмно-серым шёлком. Волшебство, да и только. Волшебство лунной ночи – из тех, что случаются лишь на исходе тёплого лета.***
На безлюдный пляж пришли двое. Пришли, держась за руки. Он нёс неплотно закупоренную бутылку шабли, добытую в местном ресторанчике, огни которого уже нельзя было различить вдалеке. Она первой опустилась на давно остывший песок, нетерпеливо расшнуровала тупоносые кроссовки, вытянула ноги и с наслаждением пошевелила пальцами, ловя ночную прохладу. Он сел рядом, приобнял её, привлекая к себе поближе, и устремил взгляд на море. Они долго молчали, и неизвестно, думали они об одном и том же, или каждый – о чём-то своём. – Красиво, – сказала она тихонько, вполголоса, хотя на пару миль окрест не было ни одной бодрствующей души, способной её услышать. – Лунная дорожка, – отозвался он невпопад. И они снова умолкли. – Хороший был день? – спросил он. – Лучший. – Она привычно мазнула поцелуем по его щеке, потянулась влево и выцепила у него из-под руки бутылку. Чмокнула пробка, задышало вино. – За нас! – Она глотнула из горлышка и передала бутылку ему. – Я люблю тебя, – ответил он, забирая у неё бутылку. – Навсегда. – Не давай мне клятв! – Она пихнула его локтем в бок – легонько, почти игриво, но в то же время как будто ставя одной ей вéдомый знак препинания. Он знающе усмехнулся, и в лунном свете его лицо, такое привычное, изученное до последней чёрточки, до самой маленькой морщинки у края века, на миг показалось ей нездешним, едва знакомым и удивительно красивым. Они неспешно тянули вино, передавая друг другу бутылку, и когда та наконец опустела, он снова взял её за руку и спросил: – Ну что, обратно? – Погоди! – Она резко вскочила. – Хочу побродить по берегу. – У воды? – По воде. – По воде, боюсь, не получится. Был только один такой... говорят... который умел... – Тебе лишь бы шуточки шутить! – Она потянула его за собой. – Ты прекрасно понял, о чём я. Всё так же держась за руки, они ступили на мелководье. – Смотри: там что-то блестит!.. – Она указала в сторону. – Осколок на берег вынесло, – отозвался он флегматично. – Бликует в лунном луче... Слова "Осторожно, не поранься!" замерли у него на губах и, умерев, непроизнесённые, превратились в отрывистый выдох. Ну конечно: она, как самая настоящая сорока, бросилась за сокровищем, схватила блестяшку и, естественно, поранилась. – Гляди, какой здоровый, – посасывая уколотый большой палец, она гордо протянула ему осколок на раскрытой ладони – не пострадавшей, левой. – Вода солё-ёная... металлом аж отдаёт... гря‐язная, наверное. Купаться завтра не полезу. – Это твоя кровь, – поправил он слегка раздражённо, избегая глядеть на злую стекляшку. – Сильно накололась? – Это вода такая! – настаивала она. – Дай сюда. Надо убрать его от греха. Не дай бог, кто-нибудь наступит. – Э... нет! Это мой трофей! Добытый в бою! Отнятый у Посейдона в неравной схватке! – Она задорно и немного пьяно рассмеялась. – Смотри, какая красотища: все уголки обкатало, только один остренький остался... – Битое стекло в доме – плохая примета. – Не зуди. Ничего он не битый. Он ровно такой, каким должен быть! На память оставим. – Как знаешь... – он вздохнул. – А давай нашу бутылку тоже в море отправим! – Чтобы кто-нибудь так же поранился? Или хуже того? – Он всё-таки забрал у неё осколок и, зажав между большим и средним пальцами, недоверчиво его осмотрел: и правда, почти не острый. Знатно волны и песок притупили резкие грани. – Да ну что ты! – Она уже бежала прочь. – Мы напишем что-нибудь, закупорим и запульнём подальше! Это же так романти-и-чно! Он медленно пошёл следом. Не щадя светлых джинсов, она упала на колени прямо во влажный песок и, покопавшись в плетёной сумочке, извлекла на свет лунный пару бумажных салфеток из давешнего ресторанчика и древнюю шариковую ручку. – Вот... как удачненько... – Высунув кончик языка от усердия, она принялась выводить каракули на ладони, расписывая ручку. – Не засохла, смотри-ка... Она уселась по-турецки, положила салфетки на колено и в задумчивости прихмурилась. — И что ты напишешь? – поинтересовался он, устраиваясь подле неё. Осколок стекла он бросил в песок рядом: не забыть бы... – Истинное философическое послание... тому, кто найдёт! – воскликнула она воодушевлённо и хихикнула собственной находчивости. – Ты только представь: может, через год, через пять, через десять лет нашу бутылку прибьёт к берегам Америки!.. – Ну... это я очень сомневаюсь. – Он ласково посмотрел на неё. – Это не более вероятно, чем то, что через тысячи лет на обезлюдевшей Земле приземлится космический корабль и инопланетный учёный-археолог откопает эту самую бутылку на дне высохшего Ирландского моря. – Всё ты вечно в чёрный красишь, пессимист. Она бросила на него короткий взгляд, в котором, несмотря на ночь, он различил тень упрёка. – Я пошутил, – он кротко улыбнулся и опустил глаза. – Да ничего ты не пошутил! – встрепенулась она – чуть ручку не выронила. – Ты просто спорить со мной сейчас не хочешь, но я же знаю, какой ты... – Какой? – А такой! Тебя послушать, так самые безобидные на этой планете существа – это безответные, наивные пьяницы-романтики! – Как мы, что ли? – Да, как мы! Но не сбивай меня с мысли! Я не договорила! Таким, как мы, тоже ничего хорошего, в общем-то, не светит, если верить тебе, потому что мир в любом случае превратится в высохшее Ирландское море! – воскликнула она и, будто в доказательство своей правоты, кольнула его колпачком ручки в плечо. – Ну... это ты сказала. – Я всего лишь сформулировала твою жизненную позицию. Кратенько. Потому что я тебя знаю. – Она чмокнула его чуть пониже виска. – А ты знаешь меня. Как облупленную. – Неправда, – мягко возразил он. – Ты для меня до сих пор загадка. – С чего бы это? – Я вот, например, представления не имею, что ты собралась писáть в этом своём философическом послании. – Да ладно тебе придуриваться. – Она подцепила салфетки под колпачок ручки, чтоб ночным бризом не сдуло, и положила голову ему на плечо. – Честное слово. – Ну тогда, – она хитро ухмыльнулась, – wait and see. Давай так: строчку – я, строчку – ты. – Давай, – согласился он покладисто.***
Когда короткое послание, никому конкретно не адресованное, было закончено, она свернула салфетки в плотную трубочку и старательно пропихнула их в узкое горлышко опустевшей бутылки. От остатков вина чернила мгновенно поплыли, но им обоим было уже всё равно, ведь они высказались – вместе и в то же время каждый о своём. Чуть разболтанную пробку вогнали плотно – здесь азарт отчасти превозмог законы физики – и вот, хорошенько размахнувшись, он забросил бутылку подальше в море. Его спутница стояла рядом и, подпрыгивая от восторга и возбуждения, прихлопывала в ладоши. Так очередная мантра, прошептанная не космосу, а волнам, отправилась в путешествие. Полюбовавшись на покачивающуюся в ленивых волнах бутылку, они ушли с пляжа – рука об руку, конечно же, как и пришли туда несколькими часами ранее. Стекляшка отправилась с ними, и теперь она отражает свет солнечный (изредка), равно как и лунный (ещё реже), где-то в Лондоне, а необкатанный её уголок всё такой же... колкий.