Есть ли польза от проклятия

Все беды начались с тура. Этот конкретный, пускай и далеко не первый, всё равно является достаточно большим событием. Андрей по крайней мере почти на взводе, и непонятно даже от чего именно – от предвкушения драйва на концертах или от зарождающегося внутри беспокойства. Оно ещё не зудит, но ворочается где-то в глубине, напоминая, что за Михой сейчас нужен глаз да глаз. Конечно, хотелось верить этому настойчивому "завязал" и возмущённому "да ни в коем разе, Андрюх", но в последнее время в турах Горшок рано или поздно начинает маяться. А когда Горшок мается, на месте ему усидеть практически невозможно, того и гляди утащится куда-то приключений искать. И это в лучшем то случае. Про худшие Андрею думать не хотелось. Князев даёт слабину, отвлекаясь на мелочи навроде обмена шутками с Шуриком или коллективного похода в супермаркет за всякими мелочами, и слишком поздно замечает, что Горшка-то и след простыл. Умению Михи внезапно исчезать Андрей всегда поражался. Вроде, только что был где-то рядом, а теперь... Может, уже сам в отель потащился? Хотелось верить, что Миха найдётся отдыхающим в их комнате, а не в какой-то подворотне. Хотя буйное воображение уже рисовало не самые приятные картины. Князев, к счастью, хотя скорее к сожалению, ещё не знал, что его воображение демонстрировало весьма правдоподобный сюжет. Потому что Горшок в это время снова сорвался. Снова тащится за спасительной дозой, чтобы спастись от чувств, которые выедают всё нутро, которые заставляют сомневаться в самом себе, которые вымораживают и одновременно выжигают грудь. Миша, если захочет, может разобраться почти в чём угодно, но в себе разобраться так и не сможет никогда. Вот и сейчас он сбежал, как трус, от друзей, от товарищей, от объекта своих желаний, который пытается всё ближе и ближе подобраться, проследить, защитить, уберечь. Миха вроде и не против, но собственные страхи и загоны мешают наконец поддаться эмоциям и не портить себе и другим жизнь ненужными страданиями. Именно поэтому больше всего Миша сейчас сбегает, опять таки, от себя. Хмурый поможет... Старый-добрый «друг» не подведёт.... Августовские ночные улицы забытого Богом города встречают своей необычной прохладой, по сравнению с дневной жарой это буквально Рай и Ад. Горшок пока что бредёт просто куда глаза глядят. Он пьян, но пока не настолько, насколько ему хотелось бы быть... Но ничего, сейчас разыщет какого-нибудь барыгу, у Горшка ж буквально чуйка на нужные ему места... И ведь спустя две сигареты и пятнадцать минут шатания туда-сюда таки нашёл какой-то задрипанный дом. У притонов есть какая-то своя атмосфера, даже свой характерный для всех запах, по которым знающий человек, каковым Горшок и являлся, всегда до них доберётся. Ну, ещё буквально вывалившийся из двери подъезда лысый наркоман подсказал верность направления... Внутри это было обычное задрипанное кирпичное двухэтажное здание, какие бывают и в центрах мегаполисов, и на окраинах регионов, и в таких захолустьях. Тёмное, сырое, неприятное. В помещении к привычным запахам добавился ещё один: запах плесени, грибка. — Странно у вас как-то всё.... — Мише сразу стало некомфортно и неприятно, некоторое странное предчувствие всё нарастало, чего обычно у Михи не бывает, ведь его инстинкт самосохранения отсутствует напрочь. Но доза важнее, судя по пяти клиническим смертям, бог его знает скольким передозам, и в принципе философией «умереть до сорока». Раньше была плашка «30», но ее он вот только недавно переступил.... «Какой-то странной у них плесенью воняет....» — подумал было Миша, как тут же рассудок его слегка помутнился. Вот его встречает человек в полностью чёрном спортивном костюме, как будто бы спрашивает про деньги (но на самом деле нет), Миша без разбору кивает в ответ. Вот с него снимают куртку, вот его усаживают в какое-то неожиданно вычурное безвкусное кресло с закосом под мрачную пламенеющую готику, вот он кое-как достал бумажки денег из кармана и положил на стол перед с собой. «Интересное тут убранство, надо будет нарисовать и Андрюше показать...» — рассматривает странные кресло и стол Горшок, когда холодные руки задирают ему футболку на плече и готовятся повязать резиновый жгут. — Э, э, слышь!.. Я сам. — Останавливает он мужчину, который заносит шприц с тёмной жижей над сгибом его локтя. — Сам.... Мужчина молча передал шприц, но помог затянуть жгут потуже. Игла прокалывает кожу. Тут же тусклый зелёный свет старинной настольной лампы ещё больше тускнеет, а по венам расплывается долгожданный кайф. Последнее, что видит Миша перед отключкой — к тому мужчине, что его принял, подошёл ещё один, высокий, худой, точно скелет, спросил что-то у своего подельника и посмотрел сначала на него, потом на Мишу, и кивнул со стрёмной ухмылкой. Будто наслаждался зрелищем. — Странные вы... какие-то.... Хата странная, вы... странные.... — Слово «странный» всё крутилось и крутилось в башке, не желая уходить. — Но дурь ваша... Вставляет хорошо... — Через секунду Миша откидывает голову на жёсткий резной подголовник кресла, провалившись в небытие. Первым подействовал героин со снотворным (отчего стало хуёво). А вот что-то другое начало действовать уже после того, как Горшок, спустя часа полтора беспокойного сна, проснулся, обнаружил себя одного всё в том же кресле и пошёл проблеваться. Надо же, тут даже был туалет, вполне цивильный. «Странный какой-то притон, мужики эти странные, хуёвит как-то странно... В пизду это всё..» — Миха вырвался из крепких объятий унитаза, даже умылся (почему-то резко захотелось смыть куски обеда с бороды и длинных волос, хотя обычно на это Миха бы и внимания не обратил), пошатываясь, захватил свою куртку и вывалился на улицу. Двух мужчин он, кстати, больше не видел. Как будто в воздухе растворились.... Ещё минут десять ходил Горшок по ночным улочкам в непроглядной тьме, шатаясь от работающего фонаря к неработающему. Какое-то время, казалось, что ничего не происходило, а потом накрыл жуткий озноб. Ноги начали подкашиваться, руки заламываться. Миша только и успел, что нырнуть в какой-то тупиковый переулок и свалиться на гору покрышек, как следом за ознобом к нему подкрался жгучий жар. Холодный пот пеленой покрыл лоб, всё тело безостановочно колотило минут тридцать, а потом что-то потекло из глаз, струясь по щекам, такое горячее, неприятное. Миха схватил с земли осколок из старинного разбитого зеркала в вычурной раме, что стояло прислонённым ребром к мусорному баку, и заглянул в него. Из глаз его лилась багряная кровь. — А это что за нахуй?!.. — Осколок зеркала полетел на землю, но не разбился на ещё более мелкие кусочки. Следующий час Михаил уже не мог пошевелиться от дикой боли, которая парализовала всё его тело. Он чувствовал каждую мышцу от ног до головы, чувствовал, как их сводит в судороге, кисти рук скрючились и не хотели разгибаться. Он чувствовал своё учащённое сердцебиение в каждой аорте, в каждой вене и в каждом капилляре, бешеный ритм звучал в ушах набатом, всё сильнее и сильнее, будто ритмичная мелодия ненавистной попсы всё больше набирала свои обороты. Было настолько больно, что сил закричать, позвать на помощь или просто облегчить свои страдания воплем, уже не осталось. Когда озноб прошёл, снова подступила рвота. Но на этот раз она была уже кровавой. Благо, хоть рвало его всего минут пятнадцать, бывало и дольше... После этого пульс подскочил примерно до двухсот ударов в минуту. Над Мишей будто глумился какой-то очень хуёвый диджей, закинув самый уродский свой бит прямо в мозг страдающему рокеру. Наступила тишина. Не стало ни боли, ни крови из глаз, ни судороги, ни бешеного ритма сердца. И Миши тоже не стало. Время смерти два часа ночи сорок три минуты. Ровно в четыре часа утра Горшок воскрес. А с ним пришёл на этот свет и ужасный, дикий, животный голод. Миша обнаружил себя прилипшим боком к стене на высоте около метра. Точнее, он бы смог это понять, если бы был в состоянии что-нибудь соображать, но его внезапно обострившийся нюх уловил запах, который сильно привлёк внимание. Шорохи и возня слышались отовсюду, Горшок долго не мог приспособиться к громкому шуму в ушах, который заглушил даже голод. Он закрывал руками голову, катаясь по стене из стороны в сторону, но ничего не помогало. Звуки были настолько громкими, а запахи помойки настолько резкими, что хотелось завыть. Но не было сил. Когда первый период адаптации прошёл, прямо на подкорке мозга раздался тихий писк. То была здоровенная крыса. Миша съехал вниз по стене, плюхнувшись на четвереньки в лужу собственной крови и с какой-то нечеловеческой скоростью и ловкостью набросился на добычу, как дикая рысь. Крыса была проглочена целиком. Миша не обратил внимания на выросшие ногти, превратившиеся в острые когти, и длинным клыкам тоже значения не придал. Ему нужна была только лишь добыча, ведь бешеный голод разъедает его изнутри. Бледный остаток Михаила Горшенёва плёлся по неосвещённым улицам в поисках чего-то, что было бы хотя бы побольше крысы. Им руководил только голод — мозг, а вместе с ним и здравый смысл, отключились, как только клыки коснулись грязной шерсти в первый раз. Вдруг чуткий слух уловил сначала тихую, еле слышную ругань, а потом лицо покривило от жуткого грохота и уж совсем громкого мата. Больше не человек бесшумно подкрался сзади к источнику звука, пока только наблюдая. Под ноги, как нельзя кстати, подвернулся очередной городской мелкий вредитель, и Горшок тут же бросился на него в глубокую тьму за углом нового переулка. — Кто здесь?! — Раздался пульсацией в ушах грубый, глухой, но громкий мужской голос. — Ты тоже нарваться решил, да?! Горшок, облизываясь и утирая тыльной стороной руки кровь грызуна с лица, поднялся из тьмы на свет тусклого фонаря. Глаза по-звериному блеснули, а во рту скрылся, точно спагеттина, крысиный хвост. — Ты тоже из этих, а?! Отвечай, сука! – Явно нетрезвый и под чем-то лысый мужчина средних лет размахивал «розочкой» перед собой. То ли он слепой, то ли он тупой, то ли настолько угашенный, что не заметил по уши испачканного в крови (не)человека, да ещё имел наглость угрожать ему. — Хули ты, блять, вылупился, мразь пучеглазая?? Горшок ничего не ответил. Голод начал брать верх, хотя Миша сопротивлялся. — Я тебя, блять, спрашиваю, лохматый! Разбитая бутылка оказалась совсем близко к лицу. Миша не смел пошевелиться — в нём шла ожесточённая борьба между человечностью и внутренним зверем. «Он тоже человек, он тоже человек, он тоже человек, людей есть нельзя, людей есть нельзя, людей есть-..» Но быстрый пульс на чужой шее так и манит, покрасневшие глаза видят в замедленном движении каждый удар пьяного сердца, а запах разгорячённой крови бьёт по ноздрям. Ещё пара громких ругательств. Миша во тьме разглядел на запястье мужчины жирную свастику, рядом с которой красовалась глубокая царапина вдоль вены. «Этот может и не человек, но..... Людей есть нельзя, людей есть-....» Острое стекло полоснуло по лицу, оставляя глубокие царапины. Раны тут же затянулись. Ещё один удар по лицу розочкой был с предотвращён сильной хваткой рук, которая сломала нападавшему запястье с нацистским символом. Голод победил. Лысый кричит от боли, громко матерится, когда в его солнечное сплетение прилетает огромный ботинок с металлическим носком. Розочка падает на землю и разлетается на кусочки, попадая осколками в ноги обоим. Скинхед тут же отлетает на пару метров назад, ударяется своей лысой башкой о стену, но всё ещё сопротивляется. Зато Горшок уже не сопротивляется своему животному голоду. Со звериным, утробным рыком он вгрызается огромными клыками в шею, буквально оседлав мужчину, крепко держит одной рукой плечо в куртке милитари, а второй буквально врезается в кожу лысой головы длинными когтями, распарывая все её слои, точно скальп снимая. Из сонной артерии фонтаном брызжет пьянящая кровь, заливая всё на своём пути, но в рот практически не попадая. Горшок изо всех сил, рыча и сопя, пытается поймать манящий фонтан языком, но, как говорится, по усам текло, да в рот не попало. В конце концов Миха прикладывается клыками вплотную к уже безжизненно болтающейся шее, только и успевая, что глотать и глотать огромными порциями жидкость. Вот только когда фонтан закончился, голод никуда не ушёл. Более того, он не ослаб, а наоборот стал сильнее. Залитый кровью Горшок оторвался на пару секунд от питья, осмотрел свою жертву..... а дальше всё, как в тумане. Он помнил только звук рвущейся одежды. Помнил хруст ломающихся костей, противный чавкающий звук, с которым сердце, лёгкие, печень, селезёнка, желудок, кишки и почки вырывались наружу и тут же съедались. Помнил резкий металлический запах и едкую вонь желудочной кислоты. Помнил, как клыки разрывали сырое мясо на питательные волокна и как перегрызали паутины вен с остатками крови. Когда от скинхэда остались одни ботинки, порванные штаны с кожаным ремнём да лохмотья куртки, было уже шесть тридцать утра. Голод наконец ушёл. А сам Миха остался лежать в луже чужой крови, мокрый насквозь, замерзший, грязный, лохматый..... и сломанный. Горькие слёзы осознания содеянного, смешиваясь с тихим, ослабшим воем, текли по щекам. Миша в полубреду привалился спиной к стене. Он не заметил, как провалился в подобие тревожного сна, и не знал, сколько часов или дней так просидел, то и дело вздрагивая от вспыхивающих в сознании картинок, в периоды просветления терзаемый совестью и страхом. Хоть сколько-нибудь в реальность вытянул звук поступи знакомых ботинок.

***

— Шур… Что это за хуйня? — первое, что смог выдать Андрей, при виде… Да Мишей это даже не назвать. При виде полного пиздеца! Они (а в особенности Князев), конечно, привыкли созерцать Горшка всяким. Пьяным, заблёванным, обдолбанным, мокрым, грязным. Но не таким. Таким Миху не видел, пожалуй, никто и никогда. Это было как будто всё и сразу, и при этом даже хуже. Куда уж хуже, казалось бы. Так Андрей думал всякий раз, когда заставал Горшка угашенным в хлам или находил в очередном притоне. Оказывается, всё это время вполне себе было куда. — Ты не поверишь, но на нём, походу, ни царапинки, — бормочет Балу, продолжая разглядывать измазанное кровью и ещё черт знает чем лицо, — Я когда его нашел, он то ли вмазанный был, то ли… Хуй его на самом деле знает. — он напряжённо поморщился, оглашая переулок горестным "тьфу". — Кровища-то откуда… — Андрею всё ещё тяжело поверить собственным глазам. — Как будто убили кого… — скорее уже сам себе тянет он, оглядывая самое настоящее "место преступления". Кровь повсюду. На грязной стене, на земле, на Мишиных лице, руках и одежде. — Ну… Трупа нет! — нервно посмеивается Шура, выпрямляясь. — А шмотки чьи-то лежат, — подмечает Князев, сам не зная, к какому выводу хочет прийти. Что это Миха кого-то тут убил, расчленил и избавился от тела? Быть не может. В подобное Андрей совершенно не верил и верить не собирался. В голове ну никак не рисовалось, как Мишка, даже угашенный подчистую, кого-то убивает. Да, он был вспыльчивый, временами переходил границы, а ещё лез в драки. Но Горшок всё равно не такой. Убийцей он может быть лишь в своих жутких амплуа на сцене, которые Андрей обрисовывал ему в текстах их песен. Не так, чтобы взпаравдашним. — Чё делать-то будем? — наконец озвучивает повисший в воздухе вопрос Балу. Князев вздыхает. Надо взять себя в руки и попытаться соображать трезво, делать то же, что всегда. Быть в ответе за набедокурившего Миху. — Отмывать для начала, потом уже допрашивать. Дотащить Горшка до гостиницы было сложно, но ещё сложнее было втащить его внутрь, избегая посторонних вопросов. Стоило лишь поблагодарить высшие силы за то, что в этой богом забытой дыре большая часть персонала вечно отсутствовала, а значит, по дороге к номеру им никто не попался. Остальным о находке сообщили, но подробности умолчали, послав куда подальше. Мол, Горшок опять в говно, разберутся они как-нибудь сами. Миха, даже когда относительно пришёл в себя, оставался в настолько невменяемом состоянии, что мытьё превратилось в сущий ад. Андрею и Шуре в пору бы медаль выдать за героическое вытряхивание Горшка из одежды и соскребание с него всей возможной грязи. Точнее крови. Откуда взялась вся эта кровь, думать совсем не хотелось. Князев понял, что узнавать ответ на этот вопрос Балу хочется ничуть не больше, чем ему. То есть на самом деле не хочется. А Миха, мало того, что не слишком помогал процессу мытья своим овощным состоянием, впридачу оказался совершенно ледяным. Ну а чего ожидать, долго, видать, в переулке валялся. И как только угораздило… Больше всего напрягало то, что в минуты "просветления" и наибольшей осознанности в глазах Миши мелькал настоящий неподдельный страх. Он даже на угашеного больше не похож. Чем так вообще вмазался? Во что вляпался? — Тут я вас, пожалуй, оставлю, — тяжело выдыхает Балу, на деле имея в виду: "теперь это – твоя забота". Пожалуй, в чем-то он был и прав. Горшок, кажется, приходил в себя, но всё ещё был то ли в шоке, то ли под чем-то. Если уж допрашивать, то одному, а то Миха ничерта не поймёт, когда они оба начнут приставать. Когда Шура удалился из ванной комнаты, Андрей медленно уселся на пол, подле сидящего в ванне Миши. В голове сразу десятки вопросов, он даже не знает, за какой уцепиться. Всё же, не удержавшись, первым делом спрашивает: — Ты как? Потом уже озвучивает не менее важное. — Мих, что случилось вообще? Оставаться спокойным тяжело. Андрей ведь первым делом про смерть подумал, как этот кошмар увидел. Передоз, пьяная драка, убийство... Какие только варианты в башке не промелькнули. Поэтому понять, что происходит, было так необходимо. — Холодно... — Голос хриплый, сиплый и булькающий, как будто Миша всю ночь надрывал горло от кашля, еле слышный. Приходится прочистить горло. Ванна была наполнена чуть ли не кипятком. — Холодно, — ещё раз повторил Миша, уходя от второго вопроса. Он не хотел отвечать. Он просто не мог. Андрей потрогал воду, нахмурил брови и чуть более настойчиво, но всё равно мягко задал тот же вопрос ещё раз. Он всегда умел подбирать правильные слова. А Мише было стыдно. Страшно. Стыдно и страшно. И страшно стыдно.... Он лежал, свернувшись калачиком в этой грёбанной ванной, воду в которой сменили хуй знает сколько раз, конечно, кровищи-то столько засохшей отдирать. Уязвлённый, сломанный, запуганный собственными поступками, досмерти ими напуганный, Миша не хотел, чтобы его хоть кто-нибудь видел в таком состоянии. Особенно Андрей. Ох уж этот Андрей.... Он всегда оказывается рядом, когда нужно и когда не нужно, спаситель чёртов. Всегда держит Горшка в узде и успокаивает потом Мишку. Всегда отвечает своей башкой и жопой за выходки этого безработного наркомана... Всегда рассмешит, когда надо, выдумает столько всего интересного, ты только успевай записывать и зарисовывать вместе с ним. Всегда находил нужные слова на музыку, которую приносил Миха. Всегда просто.... был. Был рядом. Даже несмотря на все пылкие споры, ссоры, порой отвратительное поведение... Андрей терпел его. Потому что любил. И как можно было не полюбить в ответ? — Я..... Я хуй знает, Андрюш... Я нихуя не помню... — наконец выдавил Горшок. Он не может смотреть в глаза Князеву, лишь съёживается ещё сильнее, крепче обняв колени руками и боком уткнувшись в противоположную от Андрея стенку ванной. Хотелось рассказать кому-то всё, что он помнит, поделиться переживаниями, спросить, не двинулся ли кукухой, и одновременно унести с собой страшную тайну в могилу. Лучшим кандидатом на «поговорить» всегда был Балунов. Только этот лучший друг со школьной скамьи мог спросить у Миши, когда тот бегал вокруг него со стихами Андрея и прыгал от радости, «Чего прыгаешь так, влюбился что ли?» и оказаться правым. — Ну как, не помнишь? — растерянно переспросил Князев. — Ну хоть что-нибудь, Мих! Тут же понял, что ничего он продолжением допроса не добьётся. Миша молчал как убитый. Андрей и не догадывался, что у него в голове творилось. Не чувствовал, что сердце, пусть и не билось, но разрывалось от страшной боли, тоски и страха. Горшок ощутил, что к горлу подступила волна новых слёз. Нельзя, нельзя, чтобы Князь его видел таким. Нельзя. Ты ж такой брутальный и такой грозный мужик, да, Миш? Миша ещё больше отвернулся к стене, погружаясь под воду по самый нос. Хотя мог бы погрузиться и целиком хоть на целый час и чувствовать себя при этом абсолютно нормально. — Позови Шурика.... — Прохрипел он, сам ещё не понимая зачем. Князев вздыхает. Тяжело всегда мириться с тем, что Горшок готов был доверить ему почти всего себя, а вот слабости свои прятал так, будто если покажет хоть краешек, его за это моментально осмеют и поколотят. Дурак, в самом деле. Как помочь, если не знаешь, что происходит? Давить на Миху в таком состоянии бесполезно и даже вредно – ничего не расскажет, а ещё больше замкнётся. И так, кажется, пережил какой-то пиздец. Где-то в самой глубине души шевельнулось нечто похожее на обиду. Или, вернее сказать, досаду. Легкую зависть? Может же Миша, видать, Шурику рассказать. Почему Шурику может, а ему нет? Андрей Балунову иногда вправду завидовал за то, что тому на правах старого друга порою достаются совсем другие секреты, нежели ему. Всё таки большую часть времени это он, Князь, тащит на себе недоразумение под названием Горшок. А тут, пожалуйста – все привилегии басисту. Андрей тяжко вздыхает и, поколебавшись пару секунд, всё же не прикасается к Мишиному плечу, а молча поднимается. Напоминает себе, что они с Шурой всё-таки на одной стороне. Особенно сейчас. И если Миха готов поделиться именно с ним – это куда лучше, чем если бы он просто молчал. Тут радоваться на самом деле надо. Балу, к счастью, далеко уйти не успел. Князеву даже слов почти не требуется, лишь невнятный кивок в сторону двери номера и короткое: "там это, Миха..." Шурик в ванную возвращается с лицом великомученика, но всё же усаживается туда, где совсем недавно был Князь. Участливо косится на Горшка. — Что-то рассказать хочешь? — мягко и как можно более ненавязчиво интересуется он. В голову сама собой лезет та кровища, от которой они отмыли Миху меньше чем полчаса назад. Зрелище то ещё. Горшок в тот момент выглядел как чёрт или самый настоящий мёртвый анархист. Или упырь какой. — Ты чего, у нас в вампиры заделался? — неловко шутит Балу, чтобы слегка разрядить обстановку. Шутку про омолаживающие ванны из крови Шурик решил до поры до времени попридержать. Всё же, судя по лицу Горшка, произошёл какой-то пиздец. Миша над его попыткой включить юмор, внезапно, не посмеялся. Вместо этого тот резко вскинул голову, снова весь съёжился, а глаза его округлились от очередного шока и осознания. Как будто отец узнал какую-то грязную тайну. Но в случае с Балуновым это больше похоже на матушку, прознавшую, что её непутёвый сын разбил вазу. — Как ты.... Как ты узнал?.. — Неосознанно выдал сам себя Миша, снова обхватывая плечи руками. Он сначала не мог сообразить, с чего подступиться, как начать такой разговор, но раз Саша всё понял.... Только Шура сначала удивлённо вскидывает брови, потом опускает их, недоумевающе хмурясь, а потом поднимает одну, в молчаливой претензии. — Не понял... — растерянно выдавил Балунов, пытаясь уловить в чужом выражении лица намёки на пиздёж или обдолбанность. К сожалению, там только честная трезвость и страх. Нет, Шура, конечно, был готов ко многому и мог выслушать всякое. Но не такое. Начать стоит хотя бы с того, что вампиров, в конце концов, не бывает. Хотя, это многое бы объяснило. Почему Горшок нашёлся весь в крови, почему на нём при этом не царапины, почему он такой холодный и испуганный. С другой стороны... Да какие к чёртовой матери вампиры! Балунову совершенно не нравилась выстраивающаяся логическая цепочка. — Миш, — начал он заново, — Тебя не отпустило ещё? Шура кладёт руку на чужое холодное плечо и внимательно заглядывает в испуганные глаза. Слишком осознанный взгляд для угашенного. — Мишань, что за херня, — начинает нервничать Балу, — Какие вампиры? Ну я же пошутил, ну в самом деле... Он решает убедиться наверняка и перехватывает запястье Горшка, пытаясь измерить пульс. Ничего, сейчас они оба поймут, что жив, а Миха скажет, что ему это всё померещилось. Наверняка есть более разумное объяснение. Пульса нет. Шура судорожно меняет положение пальцев, надеясь, что просто неправильно прикоснулся, пытаясь почувствовать хоть что-то под холодной кожей. Ни-че-го. Он, не дожидаясь сопротивления со стороны Горшка, тянется в глубь ванны, чтобы добраться ладонью уже до груди. То же самое. У Миши взгляд бродячей собаки на первом в жизни приёме у ветеринара. Он стоически выдержал весь этот досмотр и ощупывания. До Горшка, разумеется, наконец-то дошло, что он сам выдал свою тайну, но было уже поздно. — Да ну нахер... Быть такого не может... — испуганно выдавливает Балунов. — Я сам нихуя не понимаю, Шур, ёмаё... Я не помню почти ничего, блять, понимаешь, да? Помню, как меня жутко колбасило, из глаз лилась кровь... — Миша нервно мотнул головой. — Моё тело будто по кирпичикам разобрали, блять, а потом я блевал просто, блять, кровавым фонтанищем, понимаешь? Помню... ебучий шум своего сердца, оно билось, как.... как у мыши, ёмаё, Шур, понимаешь, да?!.. Потом меня вырубило... Очнулся я высоко на стене, в ушах дичайший звон, воняет дико, а потом.... Потом всё как в тумане, блять... Дальше нихуя не помню, нихуя не понимаю.... Но...— Миша оторвал от водной глади стеклянный взгляд, полный страха и мольбы о прощении, и посмотрел на друга. — Но знаю, что я натворил какую-то лютую хуйню, понимаешь, Шур?.. Миша неожиданно выдохнул. Кажется, он ещё в состоянии иногда дышать. Или хотя бы имитировать дыхание, хуй его знает, что это было. — Мне страшно, Шур... — Добавил новообращённый вампир с таким тоном, будто его пытали на электрическом стуле. — За тебя, за ребят.... За Андрюху.... Ты же знаешь, что я, эт самое.... Добрый, на самом деле... А у меня полное ощущение, что я кому-то навредил, натворил пиздеца... Понимаешь, да? — Молебный взгляд снова встретился с охуевающим. — Мне всё ещё холодно, хотя я сижу буквально в кипятке, у меня бледная кожа. Помнишь, я позавчера гвоздём себе ногу распорол? Ну так вот, — Миха вытянул ногу, демонстрируя идеально чистую волосатую кожу левой голени, на которой не осталось и следа от недавней раны. Шура, явно пребывающий в ахуе, разглядывает место, где совсем недавно был порез. Ему тоже страшно. Боится он, впрочем, не Мишу, а собственного сумасшествия. Ведь иначе как поехавшей крышей такого не объяснишь. — Ага, именно... Пульса нет, дышу через раз, липну к стенам... А это, — Горшок открыл рот и руками оттянул губы за края в стороны, показывая длинные острые клыки. На левом раньше был скол, да и в целом резцы были раньше намного короче... Странно только, что новые зубы не выросли заместо потерянных единичек и двоечек. Видимо, их не вернуть даже вампирской регенерацией... — Ещё доказательства нужны? — Миха опустил руки, те с брызгами шлёпнулись о воду. — Я не хочу никому вредить.... Я же.... Я же не монстр, Шур? — он разворачивается лицом Балунову и укладывает голову на бортик ванной рядом с его рукой, вновь глядя взглядом бродячей собаки. — Пиздец, — против воли первым выдаёт Шура, сначала прикладывая ладонь ко рту, а потом нервно запуская в волосы. — Пиздец, – вторит ему Миха. Балу делает сначала глубокий вдох, а потом выдох. Первым делом надо Мишку успокоить, а потом уже со своей головой что-то решать. А всё же, не пора ли ему в комнату с белыми стенами? Но не могли же они оба спятить? Да и доказательства более чем вещественные. Раз уж они признали существование вампиров, гением быть не надо, чтобы сложить два и два. Горшок, куча крови, чьи-то разорванные шмотки. Это он, получается кого-то сожрал? Целиком, что ли? Балунов нервно косится на Миху. Вроде вполне вменяемый сейчас, не похож на того, кто кого-нибудь бы разорвал. — Значит так... — тихо начинает Шура. Продолжения фразы он, однако, не придумал. Завис, судорожно пытаясь сообразить хоть какой-то план. — Ты жрать хочешь? — интересуется Балу не с опаской, а скорее с практической точки зрения. Если вампиры и вправду питаются кровью и ничем больше, Миху придётся чем-то кормить. Горшок с обречённым выражением лица мотает башкой. Шура нахмурился и снова крепко задумался. — Раз не хочешь, значит пока всё у нас заебись. Будет время придумать, чё с тобой делать, — он почёсывает подбородок и вскидывает взгляд, вспоминая, что, вообще-то, собирался успокаивать. — И вообще, Мих, ну какой из тебя монстр, ну в самом деле? Не хочешь ведь вредить, да и не навредил ещё нам, чего кипишь-то заранее разводить? Мы с тобой сообразим чего-нибудь, ты главное не паникуй. Балу тяжело вздохнул. — Ты как себя чувствуешь-то? Болит может чего? — Уже лучше... Только пить хочется пиздец как... — Машинально ответил Миша, снова зависая в непонятной прострации. Шура напряжённо покосился на дверь в ванную. — Чё остальным скажем? Андрюхе точнее. Он же тебя таким видел… — Балунов невнятно мотнул головой, намекая на состояние, которое сам описал ёмким "пиздец". Горшок в ответ резко вскинул голову и просяще полувскрикнул: — Не говори ему ничего! Я не хочу, чтобы он знал, что я снова за дозой пошёл... — добавил он уже тише, опомнившись и побоявшись, что их могут услышать. Миша понимал, что по справедливости вполне может получить нагоняй и жёстких пиздюлей, но решил рассказать всю правду. — Мне ж это, ёмаё... В притоне хуйню какую-то дали, не проследил... Сначала вставило нихуёво так, а потом всё пошло по пизде, блять... Вампирскую кровь, походу… Бурду эту, короче, смешивать с хмурым и так обращать никому не нужных нариков — это ж каким отморозком и уебаном надо быть, блять! — Миха со злостью шлёпнул рукой по воде. Снова повисла непродолжительная тишина. Шурик снова переваривал полученную информацию, а Горшочек силился придумать, как отмазаться от Андрея. — Короче, не говори ему ничего. Скажи, что я всё рассказал тебе и всё нормас, — Миха усаживается в ванной уже более свободно. Кажись, пришёл в себя окончательно. Шура снова нахмурился. Пока в голове вырисовывалась лишь неправдоподобная версия "извалялся в говне и краске". Хотя, можно приплести какую-нибудь воображаемую пьяную драку, в которой хуй знает чего случилось, но по итогу никто особо не пострадал. Или вовсе — сказать как есть, а точнее: "Горшок мне всё рассказал, всё в порядке, но ты не переживай, там ничё важного на самом деле. Забей короче". Вот так всегда. Я набедокурил, а ты, Шура, пизди теперь Князеву! — Ладно, — с очередным вдохом протянул Балу. — Не скажу. То, как этот дурак, похоже, куда больше переживал о том, что Князь узнает про наркотики, чем про его, придурка, смерть, поражало. Шура бы его действительно обругал – всё-таки с Мишиной тягой к хмурому они с Андреем пытались бороться вместе, да только Миху и так уже судьба потрепала. Куда ему сейчас банальный выговор выслушивать. — Давай, я вылезу, что ли.... — Бормочет слегка оживившийся Горшок. — Пить очень хочется. Я не ебу, как смогу отыграть концерт, ёмаё, потому что я слышу теперь раз в сто громче, вижу в сто раз лучше и чувствую запахи в тыщу раз острее, понимаешь, да? Балу тщетно пытается собрать мысли в кучу. Мало им как будто проблем в туре. Теперь ещё и это вот всё. Надо бы съёбывать из этого города по-хорошему, если уж тут такая хуйня творится. Это ж надо придумать – из наркоманов вампиров делать. И главное зачем? Ничего, концерт скоро отыграют и считай их тут и не было. Правда, как это сделать с Мишиным состоянием… Вопрос. — Давай хоть воды принесу, — протянул Шура, поднимаясь и гадая, можно ли вообще Мише воду и какой от этого будет толк. Вернувшись со стаканом, он застаёт Горшка уже в чуть более собранном состоянии. Тот вылез из уже едва тёплой ванны, которую остудил своим ледяным телом, и обмотался в полотенце, ещё одно просто закинув на мокрую голову. Тревога, впрочем, похоже, никуда деваться не спешила. — А если кто-то поранится, и я сорвусь, как шакал? — нервно спрашивает Миша. Шурик поджимает губы. И что ему отвечать-то? — Ты это, расслабиться попробуй, может пройдёт, получше станет? Это ж, наверное, с непривычки такая чувствительность... — Со смесью любопытства и напряжения предполагает он, протягивая Горшку обещанную воду. — Ты если уж чё, на сцене поближе ко мне тогда держись, лады? — Типа шуму будет меньше от тебя? — Хихикает Мишка, опирающийся на бортик ванной, и принимает стакан. Чувство юмору вернулось, ну наконец-то. Уже какой-то прогресс в реабилитации стрессовой ситуации. Шура надеялся, что в истерику это не выльется. — Лады, лады. Махнусь с Андрюшкой местами.... Ну что, попробуем... — Миша с недоверием поднёс стакан к губам, с непривычки стукнувшись клыками о него с тихим «блять» (ну опять зубы, ну Миха, ну ёмаё!), и сделал пробный глоток. Горло не ошпарило, земля не разверзлась, гром не прогремел. Возможно, потом будет хуже, а возможно и нет. Но жажда мучала настолько, что не выпить весь стакан залпом было попросту невозможно. Шурик за Мишей наблюдает с нескрываемым любопытством – во зубищи себе отрастил! Ему бы сказать: "рот лишний раз не разевай", да Балу вовремя вспоминает, что Миха, вообще-то, вокалист. Ну ладно, авось и не увидит никто, темно ж наверняка будет. На образ сценический списать можно. — Ну, вроде не умираю, ёмаё, — вынес вердикт Горшок, — А, стоп, я же уже... Ну, зато гримироваться меньше надо будет, — нервно хохотнул он, возвращая стакан. Миха провёл рукой с полотенцем по лицу и волосам и опустил взгляд на ноги Балунова в шлёпках. Тот машет ему рукой, мол, пойдём уже, оденешься, и выходит из ванной. Балу слегка вздрагивает, когда его останавливают холодные пальцы, ухватившие за предплечье. — Эт самое… — неуверенно начинает Горшок. Шурик оборачивается. — Спасибо вам с Андрюхой. Что дотащили, отмыли... в очередной раз... Хрен его знает, что я мог бы ещё натворить, если бы вы меня не нашли... Я ж ваще хрен знает, сколько спал… Балунов прямой благодарности не то что не ожидает... Но всё-таки приятно. В ответ только и может, что невнятно махнуть ладонью и проронить тихое "да ладно". — Кстати, скоро концерт? — внезапно оживился Миха. — Сколько времени ваще? Шура сначала молча хлопает глазами. А потом быстро косится на часы в номере и тут же дёргается. — Блядь, мы саундчек проебали! — он поспешно оглядывает комнату, выискивая Михину одежду. Самому переодеваться времени нет. — Одевайся, давай, мертвяк! — Балу швыряет Горшку первую попавшуюся в сумке футболку – вроде даже чистую. — Слыш, не называй меня так! — Миша ловко ловит свою любимую футболку с Сидом Вишесом и тут же её натягивает на себя, и только потом втряхивается в трусы, носки, штаны да ботинки. Ну и плащ свой захватить успевает, как же без него? — Не нравится, значит двигайся живее, — буркнул Шура. Им ещё предстояло концерт играть. И чёрт его пока знает, что из этого выйдет.