По следам апокалипсиса

Ненависть ослепляет, выжирает, изматывает, просачиваясь в самые потайные уголки сознательного, подсознательного и бессознательного. Ненависть вспыхивает ярче влюблённости, нежности, страсти и любого другого чувства. Она не слепит даже. Она кислотой прямо под веки просачивается, глазные яблоки заливает, кровавые подтёки на щёки опуская. Ира ненавидит. Апатия обезоруживает, доводит до отчаяния, вынуждает тяжело вздохнуть, подпирая голову обеими руками и пряча глубоко в горле беспомощный крик. Апатия, в отличие от всех других чувств, не имеет цвета. Гнев красный, злость чёрная, влюблённость — жёлто-розовая. А апатия прозрачная, бесцветная, никакая. Но грузом на сердце ощущается тяжеленным, еле подъёмным, чужеродным. Марьяна позволяет ненавидеть. — Мы друг за другом испытания проходили, — Романова выдыхает сипло, бархатный тембр нарочно чуть жёстче делает. — Забавно. Это, кстати, не забавно ни разу. Это пиздец. Старый автобус, богом забытая деревня под Челябинском и раскалённое напряжение. — Ты мне? — пальцы с длинными чёрными ногтями вдруг телефон сжимать перестают, а тёмные глаза в проход пялятся удивлённо. Марьяна её враждебность буквально кожей чувствует, в воздухе ощущает. От ненависти Иры окна запотевают и радио барахлит. Но всё равно пытается с ней заговорить. — Тебе, — шёпотом, будто в пустоту. Смешок в ответ. Хриплый. Неискренний совершенно. Игнатенко усмехается только тогда, когда не знает, как уколоть. Романова привыкает. Романова принимает, как должное. Романова хочет ещё. — Тогда да, — девушка кивает, взгляд не отводит, рассматривает. — Забавно. Ира мало говорит. Романова убеждена, что ещё и мало думает. Марьяна — полная противоположность. Марьяна решила так сама. — Как испытание? — женщина улыбается совершенно невинно, блаженно, очаровательно, когда чужой недовольный вздох слышит. Игнатенко — как по щелчку, громко, ярко, на поверхности. — Иди до Рапопорта доебись, — сквозь сомкнутые зубы в ответ, с раздражением, с гневом. — Он там курит возле автобуса. — Я до тебя хочу, — невозмутимо, медленно, тягуче. Романова — как по течению, тихо, спокойно, но напористо. Вода же камень точит. А сидящая через проход соперница по ощущениям сейчас точит ножи, которые воткнёт ей куда-нибудь под рёбра, чтобы конкурентку устранить. В спину Ира не бьёт. И это Марьяна давным-давно поняла, разглядела и усвоила. Впитала кончиками пальцев. У них ведь не скрытая битва. У них открытая война. Напоказ. Для тех, кто жаждет хлеба и зрелищ. — Испытание нормально, — вымученно выдыхает Ира, будто бы ком в грудной клетке ниже проталкивая. — Забавно, — шепчет вновь Романова и от окна на одно сиденье ближе к проходу пододвигается. — Не выдерживаешь напряжения, которое сама же создала. Карие в голубые, не отрываясь, пристально. — Я тебя не выдерживаю, а не напряжения, — с хриплым смешком наружу ещё что-то, отдалённо напоминающее всхлип, прорывается. Ира с чужих пухлых губ улыбку на свои перетягивает и тут же в оскал животный превращает. Фокусница. Марьяна, несмотря ни на что, улыбаться не перестаёт и выкрашенный в чёрный локон на указательный палец наматывает. Кокетка. — Хочешь, секрет расскажу? — Марьяна начинает осторожно, вкрадчиво, будто бы спугнуть боится. Игнатенко, кстати, её боится в принципе. Но своим страхам упрямо в глаза продолжает смотреть. В лисьи голубые прямиком. — Удиви, — смотрит уже без презрения и с заинтересованностью явной. Романова ликует. Сработало. Осталось только мышеловку захлопнуть. — Иди сюда тогда, — ведьма вновь к окну двигается, место возле прохода оставляет и ладонью два раза по сиденью ударяет. Ира, кажется, не удивляется даже. Ира понимает, что если начнёт думать о том, что у недоведьмы-недописательницы в голове, кукухой поедет окончательно и бесповоротно. Ира сглатывает чуть нервно, но на сиденье всё же усаживается, подбородок с милой ямочкой вверх задирая тут же. — Могу на коленки сесть и стишок про ёлочку рассказать, — вновь зубы обнажает, скалится, злится. Романова смеётся очаровательно совершенно. Заливисто, наповал. А потом глазами быстро хлопает и произносит вкрадчиво: — Большая ты уже для стишков. Ира щурится, в чужое бледное лицо внимательно вглядывается, будто бы ответы на все свои вопросы самостоятельно ища. Не находит. Бросает зло: — А ты для детских подкатов старая. Но тебе не мешает вроде. Женщина замечает вдруг, что на Иру не злится даже. Не может просто. На детское лицо с милым вздёрнутым носом глядит, и отпускает моментально. Но мысли прогоняет тут же. Марьяне нравится много думать и всё усложнять. Ире — язвить и всё портить. — Не выдержу я тебя, — Романова губу прикусывает и кольцо на указательном пальце рефлекторно теребит. — Колени слабые. Игнатенко в ответ только брови наивным домиком сводит: — Зато нервы крепкие. — Крепкие, — кивок слабый в знак согласия. — А ты проверить хочешь? — Много чего хочу, — тараторит, бросает скомкано, будто бы оторвав. А Марьяна замечает вдруг с удивлением, что от её лица взгляда тёплых карих глаз не отводят. И взгляд не изучающий больше, не затравливающий, не гневный. Завороженный. Очарованный. Восхищённый. — Например? — улыбка на губы ползёт рефлекторно, машинально, по щелчку. Ира отлипает наконец. Ира рукав шубы норковой теребит нервно и взгляд в пол куда-то прячет. — Неважно, — с темы соскакивает, не Ирина манера — смелая ведь. Отчаянная. — Уйдёшь либо ты, либо Макс, — выдаёт вдруг Марьяна, а на кончике языка, вместо ожидаемого вкуса сладкого злорадства, горькое и противное поражение. Игнатенко цокает только и мешающиеся тёмные пряди с лица за уши убирает. — А ты хочешь, чтобы я ушла? — оскал привычный вновь на лицо залазит. Ира — зверь. Только, вопреки желаниям собственным, не агрессивный и пугающий, а затравленный, запуганный, загнанный в угол железной клетки. Но гордый. До отчаяния. До идиотизма. — Много чего хочу, — Марьяна — зеркало. Только, вопреки желаниям собственным, зеркалит не нарочно, забавы ради, случайно как-то. Себя настоящую боится. Не принимает. Прячет за образами и псевдонимами. — Например? — хрипло, быстро, но уже с интересом откровенно плохо скрываемым. Им обеим эта игра нравится. Обе в детстве вместо кукол Барби предпочли бы армию пластмассовых солдатиков. Только одной солдатиков родители позволить могли. Поэтому Марьяна наигранную «войну» с гораздо меньшим интересом поддерживает. — Неважно, — шёпотом к чужому лицу приближаясь, волосами щеки едва-едва касаясь. Игнатенко дёргается сначала инстинктивно, а потом глаза прикрывает медленно. Но Романова выпрямляется тут же, улыбается, ногтями короткими цепляется за ткань пуховика. Отступает в последний момент. Боится. — Это наш самый длинный разговор, — замечает, уже к окну отвернувшись, с апатией абсолютной вглубь деревни вглядываясь. В тёмной ночной деревне — ничего, пустота, безысходность и глушь. В тёмных глазах Иры — буря из чувств, быстро-быстро друг друга сменяющих, непонимание полнейшее и заинтересованность наивная. Марьяна не смотрит — боится. Марьяна знает наверняка. — Отметь красным в календарике, — пальцы с длиннющими чёрными ногтями вверх-вниз по ткани пуховика ведут со звуком характерным. Романова боится уже не смотреть. Романова боится даже дышать. Но привычную невозмутимость, конечно же, сохраняет. Забавно. Ира добавляет затем: — Хочешь, останусь? Только я спать буду. Голубые глаза вмиг распахиваются удивлённо, а рот приоткрывается глупо. Забавно. — Оставайся. Считай, на один незакрытый гештальт меньше, — кивает с улыбкой вялой, но совершенно искренней, а затем дополняет неуверенно: — У нас обеих, наверное. — Наверное. — Я думала, ты меня ненавидишь, — тягуче и медленно, обезоруживающе, Марьяну от собственных слов воротит. Но по-другому не может. Война у них честная, открытая, не подлая. Напоказ. Игнатенко голову на чужое плечо опускает медленно, волосы, от декабрьского снега влажные и спутанные чуть, по ткани пуховика струятся. Неровное, прерывистое, горячее дыхание шею бледную щекочет. От неё пахнет мокрой норковой шубой, въевшемся в волосы табаком и растворимым кофе с заправки. Ира, перед тем, как глаза прикрыть, цедит тихо, но уверенно: — Бросай много думать. *** «Если Вы не покажете то, что чувствуете, потеряете то, что любите». У Марьяны очаровательная улыбка, тысяча тяжёлых мыслей в черепной коробке и разрывающее грудную клетку желание быть понятой и услышанной. У Иры животный оскал, тысяча трещин на искусанных губах и тяжёлое, под рёбрами где-то завалявшееся, но ежедневно ноющее желание быть счастливой. Романова вертится, не может уснуть на накрахмаленных простынях в более-менее, к слову, приличном гостиничном номере, прислушивается к каждому шороху, писку, скрежету. Усаживается на кровать, когда слышит осторожный звук шагов со стороны балконной двери и тут же замирает, нелепо рот приоткрывая. Игнатенко, ничуть не смутившись, по стеклу костяшками громко стучит, потому что дверь открывается только с внутренней стороны. Романова такую Иру видит впервые. В растянутой белой футболке, свободных шортах, с неаккуратным пучком и дурацкими голубыми сланцами. Романова замирает, разглядывает, засматривается. Девушка вновь по стеклу тарабанит, на этот раз более настойчиво, громко уверенно. У Марьяны почему-то тянет где-то в груди. Марьяна, вопреки ощущениям странным, тянет вбок пластиковую ручку. Игнатенко подбородок с милой ямочкой вверх задирает и смотрит прямо удивлённой Марьяне в глаза. Храбрая. Смелая. Безбашенная. — Гештальт пришла закрыть, — кончик вздёрнутого носика приподнимается смешно, а воздух в просторном номере, кажется, до размера спичечного коробка сжимается. — Можно? Романова выдыхает прерывисто и обе щеки прикусывает, высокие скулы ещё больше очерчивая. Нервничает. Не знает, куда себя деть. — Можно, — под натиском тяжёлого взгляда сдаётся. Внушает себе. На самом деле, сдаться хочет сама. И хочет давно, месяца два точно. Но мысли о конкурентке отгоняет куда подальше, в ебеня. Судя по всему, ебеня — это где-то под Челябинском. Потому что встречаются они именно здесь. — Виски будешь? — Игнатенко на край накрахмаленной простыни садится и небольшую бутылку с чёрно-белой этикеткой из-за спины достаёт. — Споить меня решила? — спрашивает сипло, наивно как-то даже. Так, чтобы в ответ очередную колкость не получить. — Я предложила, — замечает девушка, к слову, справедливо совершенно. — Спаиваться или нет — сама решишь. Ведьма с минуту думает, а затем берёт со столика два гранёных стакана и присаживается рядом. — Надеюсь, это единственное твоё искушение, которому я сегодня поддамся. Ира задерживает взгляд на спадающих на бледное лицо волнистых волосах, треугольном созвездии родинок на левой щеке и чуть вздёрнутом кончике носа. Ире кажется, что Романова заполняет собой всё пространство. Как мёд, как патока сладкая, как нега пленительная, обволакивает незаметно, в сети свои утаскивает. От неё даже пахнет странно. Свежестью после дождя летнего, свежескошенной травой, лилиями белыми и ладаном церковным. — Надейся, — Игнатенко взгляд от чужого лица отрывает всё же, стакан в руке вертит, а потом глоток большой делает. Горячо. От горла и вниз. Хорошо. Свободно. — Ты поговорить хотела? — Романова виски пробует осторожно, кончик языка погружает сначала, чем вызывает не оскал привычный, а улыбку искреннюю. — Помолчать, — Ира ногу на ногу закидывает и край накрахмаленной белоснежной простыни нервно теребит, ногтями длинными вперёд-назад проходится. — Но с тобой так не получится. Марьяна молчит, глазами бегает нервно — по чужой ямочке, ключицам выпирающим и татуированным ногам. У Иры шрам на левой коленке и выстраданное признание комом поперёк прокуренного горла. — Я знаю, что я тебя ненавижу, — бросает Игнатенко, стакан осушая залпом. У Марьяны ледяные кисти рук и ледяной, пустой и убитый взгляд. — Хорошее начало, — у Марьяны стальной тембр мягкого голоса и предвкушающий мандраж где-то под грудью. — Знаю, понимаешь, — Ира продолжает, несмотря ни на что, словами плюётся будто, каждое выстрадать пытается. Слова ей горло дерут, поэтому и говорит мало. — Но я этого не чувствую. Романова теряется тут же. Перед ней ведь доспехи сняли, меч в ножны спрятали и с гнедого коня слезли. Перед ней открылись. — А что чувствуешь? — бледную ладонь вытягивает осторожно, спугнуть боится, но ладонь тут же рука когтистая перехватывает, за запястье держит, переплетает пальцы. Марьяну тут же прошибает страх липкий, парализующий, и мурашки, по спине бегущие, покалывающие будто. Романова много думает, сопоставляет, анализирует. Романова прекрасно понимает, что именно сейчас чувствует, в отличие от Игнатенко, которая буквально себя выворачивает, чтобы нащупать. Марьяна, кажется, нащупала за них двоих. Марьяне страшно до трясучки. — Не ебу, — вымученно, устало, со всхлипом. — Я правда не знаю, Марьян. Не хочу усложнять. Романова, казалось, всю комнату заполнила и потихоньку в Иру переползать начала. — Хочешь, помогу? Девушка чужую ладонь в своей сжимает сильнее и поперёк горла вставшее колючее «хочу» проглатывает, как горькую пилюлю. В надежде, что ей самой чуть легче станет. Не становится. Марьяна тишину игнорирует, собой заполняет привычно: — А чего хочешь? Ира сглатывает вновь. Горькая пилюля по ощущениям шипами острыми покрывается. Больно. Невыносимо. — Или кого? — Марьяна бровью вверх идёт совершенно игриво и, кажется, совершенно неуместно. Игнатенко сыпется. Покрывается мелкими-мелкими трещинами, а затем раскалывается надвое. Романова ближе двигается, ладонью выше ведёт, рукав футболки оттягивает игриво. Синтетику растянутую между большим и указательным зажимает. Тянет. Отпускает. Внизу живота у Иры предательски тянет тоже, только вот отпустит уже навряд ли. — Хочешь меня возненавидеть? — продолжает Марьяна бархатным тягучим полушёпотом, к лицу чужому невозможно близко приближаясь. — Или просто хочешь меня? Своим носом трётся о кончик чужого. Ловит горячее дыхание на собственных губах. Выдыхает в ответ. Игнатенко впитывает тут же, рот глупо приоткрывает, сильнее щурит глаза. — Ты же знаешь, — Ире титанических трудов и невозможных усилий стоит просто рот открыть, слова по-прежнему застревают глубоко в горле болючим комом. Рука Марьяны — на чужой белой футболке сзади. Тянет. Приподнимает. Смотрит на татуированный живот несколько секунд, ухмыляется, когда из-за тяжёлого дыхания сильнее проступают рёбра, и отпускает. — Я хочу слышать, — бледной ладонью по длинным волосам, распускает пучок, отбрасывает резинку на пол. — Я не хочу знать. Романовой знания ничего хорошего в этой жизни не принесли. Романова сама из последних сил держится, чтобы под чужим наивным очарованием и открытым непониманием не расплавиться. Если расплавить Иру — лава на пол польётся, пол прожжёт, всё вокруг уничтожит. Если расплавить Марьяну — на пол гостиничного номера вода хлынет фонтаном. Кристально-чистая, прозрачная. Апатия ведь не имеет цвета. — Не отталкивай меня, — роняет Ира неуверенно, женщину вдруг к себе притягивая. — Это пока всё, что от тебя требуется. Романова боится. Но, вопреки страхам собственным и убеждениям закоренелым, к чужому тёплому телу льнёт, вжимается, расстояние в ноль сокращает. — Справишься? — продолжает Игнатенко, прямо в ухо шепчет, языком обводит мочку. Ей в ответ улыбаются хитро, по-лисьи, чарующе. Привычно уже за край футболки хватаются, только на этот раз стягивают совсем. Марьяна вверх-вниз по чужим татуированным лопаткам проводит, ангельские партачные крылья гладит и в искусанные пухлые губы подрагивающим шёпотом выдаёт: — Справлюсь. Ире чужое «справлюсь» руки развязывает, тяжеленный камень с груди срывает и даёт свободу долгожданную. Ира к приоткрытым губам наконец тянется, целует уверенно, развратно, язык вовнутрь толкая сразу же, с зубами неизбежно встречаясь. Марьяна ногтями впивается сильнее, на крыльях следы-полумесяцы оставляет, язык в ответ обплетая всё же. Хочет уколоть, когда невозможно учащённое сердцебиение Иры своей грудью чувствует, но по бешеному ритму кровотока в ушах понимает — у неё такое же, если не сильнее. Марьяна к губам припадает вновь, целует теперь медленно нарочито, чужую нижнюю губу зубами оттягивает. Даже сейчас не может не зацепить. Помнит, что у них война. Ира шипит недовольно, в поцелуй скалится, когтистую руку на чужом бедре сжимает крепко. Марьяна ликует, прямо в поцелуй улыбается, губами опускается ниже. Выцеловывает ямочку на подбородке, шею, ключицу, опускает лямку бюстгальтера. — Марьяша, — хрипло, на последнем вздохе, нежно настолько, что кажется, что перед ней не Игнатенко вовсе.

Марьяша-Марьяша-Марьяша.

Ира дрожит. Ира не знает, куда себя деть. Ира может только губам холодным навстречу выгибаться послушно и дышать тяжело-тяжело. — Сними, — не просит, требует, рычит, когда чужая ладонь ко второй лямке прикасается только. — Ты сейчас не в той ситуации, чтобы… — Я всегда в той ситуации, — выпаливает, договорить не даёт и выдыхает облегчённо, когда Марьяна застёжку расстёгивает всё же. Поцелуи ниже. Быстрее. Неаккуратнее. Ира мягче. Податливей. Беззащитней. Ира сама на кровать ложится и глаза удивлённо распахивает, когда Романова языком татуировки на животе обводит. На кончике языка по ощущениям не слюна, а железо раскалённое. Останутся шрамы. Нестрашно. Ира ведь привыкла. Марьяна выжгла что-то ещё и на сердце. Вот это удивительно. Такого у Иры не было ещё. Романова тянет вниз свободные шорты, тазовую кость губами «невзначай» задевая. У девушки от «невзначай» всё перед глазами плывёт, в единую картинку не собирается, рушится на полпути. Марьяна вообще всю картину её мира с ног на голову переворачивает, свои коррективы и правки вносит. — Какая ты всё-таки нежная, — шепчет Марьяна, бельё стягивает бесстыдно, пальцы на внутреннюю сторону бедра кладёт. — Заткнись, — Ира на грани, собственное возбуждение на виски давит, не позволяет ни на чём другом сконцентрироваться, мешает, вымораживает. — Просто не говори ничего сейчас. Романова отрывается вдруг. Подбородок кладёт на чужое согнутое колено и небесными глазами в чужие коньячные врезается. У Иры грубый и хриплый голос. У Иры преданный и мягкий взгляд. — А что мне делать? — издевательски, насмешливо, чужую безысходность чувствуя на всех уровнях. — Сука, — Ира рычит, спину приподнимает, на кровать садится, а затем женщину требовательно и с силой на себя тянет. Ладонями за шею хватается, в ошарашенное лицо смотрит несколько секунд, целует требовательно. И пальцы под Марьяниной кофтой на талии сильно сжимает, когда чувствует как чужие ледяные на клитор ложатся осторожно. Круговые движения делают. Дальше не заходят нарочно. — Будь так любезна, — с оскалом, с рыком в губы приоткрытые раздражённо слегка. Романова сдаётся наконец. Вовнутрь толкается сначала на одну фалангу, а затем погружается чуть глубже. — Буду, — ямочку на подбородке целует, толкается настойчиво. Большой палец на клитор кладёт. Ира контроль теряет окончательно. Вскрикивает. Растворяется. Позволяет взять над собой власть. Соскребает с сердечных стенок остаток самообладания, целует созвездие родинок на бледной ключице, резко сводит колени и прогибается до хруста в спине. Невозможно хорошо. Рассыпается. Улетает. — Гештальт закрыла? — Марьяна, как ни в чём не бывало, мягко одними уголками губ улыбается и фалангу на сгибе указательного пальца прикусывает. Развратно. Пошло. Маняще. — Не совсем, — Игнатенко отдышаться изо всех сил пытается и уже привычно женщину к себе притягивает. — Иди ко мне, ты же хочешь. Марьяна не просто хочет. Она жаждет, предвкушает, сдерживается еле-еле, но принципиально выдаёт нарочито холодное: — С чего ты взяла, что хочу? Про противостояние вспоминает всё-таки. В последний момент пытается меч из ножен достать, доспехи застегнуть и на гнедого коня запрыгнуть. — Я глаза твои вижу, — шепчет Ира невозмутимо совершенно, кончик носа смешно морщит и в доказательство прямо в глаза смотрит несколько секунд, не открываясь. — А глаза, в отличие от тебя, не пиздят. Глаза у Марьяны действительно чужие будто. Честные. Марьяне не под стать. Она не врёт ведь. Замалчивает, увиливает, недоговаривает. Но всех в обратном убедить пытается отчаянно. Игнатенко сверху нависает, кофту стаскивает тут же, ухмыляется, видя обилие мурашек и дорожку мокрых и горячих поцелуев ведёт от ключиц до груди. Марьяна растекается. Течёт не только в примитивном и пошлом смысле. Марьяне кажется, что то, что она чувствует, в ней не умещается просто. Наружу лезет. Разорвать её пытается. Марьяна в нетерпении руки на чужие лопатки кладёт, потому что некуда больше, и ногтями короткими в кожу впивается. Язык — ниже. От рёбер до пупка. Мучительно. Тягуче. — Сейчас, Марьяш, — оттягивает велюровые штаны с бельём вместе. — Потерпи чуть-чуть. Нежность в себе всё-таки не удерживает. Наружу выпускает. Язык в последний раз на покрывшейся мурашками коже живота задерживается, а затем быстро вниз скользит. Романова по постели мечется, дышит громко, до побелевших костяшек простынь накрахмаленную сжимает. Романова за чужое запястье вдруг хватается крепко и вниз тянет призывно. — Сдурела что ли? — Ира отрывается ненадолго. — У меня ногти, тебе больно будет. И вновь внутреннюю поверхность бедра обжигает дыханием горячим. Толкается. Лижет. Толкается. Темп наращивает правильно и постепенно. Марьяна уже не стонет. Марьяна отчаянно хрипит. Марьяна мелкой-мелкой дрожью покрывается, вздрагивающие веки прикрывает и простынь накрахмаленную отпускает наконец. Кончает, перевсхлип-недокрик в подушку пряча. Игнатенко на ватных ногах приподнимается, но тут же обратно в постель падает. — Ир, — в ночной тишине звучит как-то особенно громко, непривычно, режет и самолюбие, и слух. — Если я тебя обниму, не оттолкнёшь? Ведёт переговоры. Вспоминает, что всё ещё на войне. Марьяна — абсолютный, до педантичности вылизанный порядок. Ира — полнейший безумный хаос. Протестуют вечно, борются, сражаются, противостоят. Но друг без друга существовать не могут. Игнатенко растерянно большими карими глазами вдруг хлопает. Игнатенко ложится на накрахмаленную простынь и прижимается к женщине сама. — Закроешь за мной балкон? — шёпотом хриплым, будто бы выплёвывая. — Заболеешь же. — Дурная совсем? — Романова одеялом чужое полностью обнажённое тело накрывает. — Ложись. Знает, что Ира спрашивает из принципа скорее. По привычке. Рефлекторно. Чтобы быть вместе и в тонусе, им нужна война вечная, противостояние ежедневное. И Марьяна этот факт принимает с присущим ей хладнокровием. Нездорово ужасно. Но они ведь не про здоровье. Они — про чувства. Про принятие. Про преданность слепую. — Я думала, это единоразовая акция, — выдаёт вдруг Игнатенко очень прерывисто и очень растерянно. — Бросай много думать.