Пятно.
Лина смешно носом шмыгает и сводит к переносице тонкие-тонкие брови. Сигарета, плотно-плотно между тонких-тонких пальцев зажатая, от мелких дождевых капель мерзко-влажной становится. Прямо, как глаза Джебисашвили в последнее время. Стоящая рядом женщина усмехается хрипло и затягивается тут же, чтобы блондинка не заметила. — Изосимова, — сквозь зубы, едва приоткрывая губы обветренные. — Я слышу, что ты ржёшь. По имени не зовёт никогда. Во-первых, потому что звать кого-то своим именем непривычно до жути, а во-вторых, Ангелина ей ничего хорошего, в общем-то, не сделала. Да и ничего плохого тоже. Ангелина её не замечала в принципе. И Джебисашвили, как ребёнка, на которого с детства внимание рекой лилось, задевало это безумно. Лина за капельку внимания готова трахею зубами выдрать. — Забавная ты, — и к Лине наконец поворачивается, гордый профиль демонстрируя. У Ангелины чарующие зелёные глаза, бархатный хриплый голос, заводной колдовской смех, длинные чёрные стрелки и длинный язык. Лина вдруг чувствует, что вместе с больным детским самолюбием, внутри вспыхивает здоровый и взрослый интерес. — В каком смысле? — привычно резко, ещё и окурок себе под ноги швыряет. — В самом прекрасном, девонька, — бледные губы вдруг в мягкой-мягкой улыбке растягиваются. Джебисашвили людям доверяет всецело. Джебисашвили широко улыбается в ответ. — Ты же вроде вся из себя такая, — Изосимова цокает вдруг, думает секунду, а потом добавляет лаконично: — За экологию, в общем. Лина варианты колких реплик в голове прокручивает лихорадочно, выжженный локон на разукрашенный палец наматывая, кончик языка прикусывает. — Ты меня видишь третий раз в жизни, Изосимова, — медиум вспоминает вдруг, что она резкая, дерзкая и стервозная — подспавшую маску быстро к красивому лицу крепит обратно, сзади завязывает. — И ты в душе не ебёшь, какая я. Мама в детстве говорила, что Лина — куколка. Большие светлые глаза, тоненький носик, кудряшки природные. Видимо, Лина поэтому на своём жизненном пути одних кукловодов и встречала. Куклы ведь по-другому не могут. — Хочу видеть чаще, — низким-низким и бархатным-бархатным полушёпотом у уха самого. Джебисашвили и без того огромные глаза распахивает удивлённо. Дыхание спирает. Горло дерёт, как при инфекции какой-то. — Испытание в четверг, — напоминает услужливо, под дуру виртуозно косить получалось всегда. Ангелина голову вбок наклоняет медленно, будто бы получше Лину рассмотреть пытаясь. Её рассматривать хочется всегда. Девочка-раскраска, девочка-праздник, девочка-ураган. Татуировки по всему телу, макияж яркий, укладки объёмные, речь, матами кишащая. Как будто подросток, наконец от строгих родителей в общагу съехавший. — Все стереотипы о блондинках подтверждаешь, — насмешливо-кокетливо, терпко так, как только Ангелина умеет. Лина будто по щелчку заводится. У Лины в груди вместе со странной лихорадкой зарождается ещё и подобие эмоционального всплеска. Джебисашвили щедра на эмоции и скупа на откровения. Изосимова — противоположность полная. — А ты все стереотипы о душных петербуржцах, — плечами жмёт, ровные зубки обнажает. Показывает, что зубки тоже есть. Но если Лина и кошка, то дворовая, которая под независимую косить пытается, но к ноге каждого прохожего ласково льнёт. — Я могу рассчитывать на встречу в более неформальной обстановке? — Ангелина кошка самая настоящая, пантера скорее — осторожная, грациозная, опасная. Блондинка тоненькие губы в хитрой улыбке растягивает и выжидает пару секунд нарочно. — Мы с тобой уже курим вместе, — вниманием упивается, тонет в нём, но ещё требует, никак насытиться не может. — Куда уж неформальнее? Своей салатовой зеленью глаз на чужих болотных задерживается. Лыбится. Ангелина ледяную ладонь на чужое хрупкое плечо опускает осторожно, ниже ведёт, на талии фиксирует и с ухмылкой довольной смотрит в чужие глаза прикрывшиеся. — Смотришь на меня, как кот на сметану, — Изосимова ладонь с коготками чёрными сжимает чуть плотнее. — Я же вижу. Не выводи. У Джебисашвили, кстати, не только подростковый стиль, но ещё и подростковый мозг. Так что она всегда делает наоборот, наперекор, назло. Чтобы внимание обратили. — Не указывай мне, — прыснула медиум вдруг. — Буду выводить. В ответ смех колдовской, заливистый, в нём и пламя костра деревенского, и звон колоколов церковных, и треск листьев сухих под подошвой ботинок осенних. Изосимова пахнет полынью, ладаном и мудростью. — Раз такое дело, потерплю, — мягко, хитро, плавно и по-кошачьи. Лина татуированные ладони в кулаки сжимает и губу прикусывает нервно. Ангелина уступила. Вот так вот просто. И даже всецело доверяющая миру Джебисашвили всеми силами подвох какой-то пыталась найти. Колдовка, конечно же, не внушала ей абсолютно никакого страха. Но абсолютно не внушала доверия. — Насчёт неформальной обстановки в силе всё? — переспрашивает блондинка сипло. — Конечно, — уверенно и нагло. Чувствует, что в сети заманила. И Лина чувствует, но не возражает пока. Наблюдает только, насколько далеко зайдёт. Выжидать не умеет абсолютно, не про неё это. Поэтому кончики тонких татуированных пальцев от ожидания и напряжения покалывать начинает. — Похуй, — резюмирует Джебисашвили. — Давай. В тот же вечер на заднем сидении автомобиля Лина узнаёт, что у Изосимовой очень мягкие губы. Ангелина кошка. И язык у неё шершавый кошачий, и во время поцелуя она в спине гибко гнётся, и улыбка у неё хитрая-хитрая. Лине не хочется поправлять, направлять и советовать. Лине вдруг кажется, что впервые расслабится может, ведь колдовка питерская всё делает правильно. У Джебисашвили на душе спокойствие абсолютное, а в теле жар невозможный. Трясёт, лихорадит. — Нежная такая, — Изосимова на прощание горячими мягкими губами чужой впалой щеки касается. — Удивительно. — Хуйня подснежная, — бросает в ответ экспрессивно, а затем уже менее эксцентрично добавляет. — Я позвоню, как дома буду. — Звони. — Это не вопрос был. И чужой смех уже чем-то привычным кажется, нужным, правильным. ***Папула.
Лина с ногами на подоконник забирается, пепел в форточку стряхивает, затяжки делает быстрые-быстрые. С сигаретой соревнуется, кто же сгорит быстрее. И Лине впервые, кажется, хочется, чтобы не она победила. — Как съёмки? — спрашивает Изосимова мягко-мягко, тепло и бархатно, рядом с женщиной усаживаясь и закуривая тоже. — Заебали, — делится Джебисашвили, ещё одну быструю затяжку делая. — Но я звезда. Ангелина взгляд хитрых зелёных глаз на подоконник вдруг опускает, ногой начинает болтать. Она даже на этом старом подоконнике смотрится сексуально чертовски, маняще, волшебно. Будто бы сейчас пальчиком поманит, а Лина ради приличия пару минут повыёбывается, а потом сломя голову прибежит. — Это самое главное, — снисходительно, но нежно. У Изосимовой голос проседает к вечеру, совсем сексуально-хрипловатым становится. Ну либо Ангелина просто над ней издевается. Но даже с этим медиум разбираться пока не готова. В конце концов, у каждой куклы должен быть свой кукловод. А если этот кукловод ещё и хорош собой и потрясающе целуется, то кукле повезло невозможно. — Ты, наверное, в детстве актрисой мечтала быть? — Изосимова какие-то невидимые узлы внутри совершенно точно закручивает и за ниточки слабо дёргает, потому что Лина вдруг сглатывает шумно. — Ахуеешь сейчас, — тонкое колечко на крыле тонкого носика тонким пальцем теребит. — Художником. Кисти в руках держать и всё такое. Раньше мечтала стоять у мольберта и держать толстые деревянные кисти. Сейчас — мечтает держать кисти чужих вечно холодных рук. — А почему не получилось? — Лине льстило безумно, что ей интересуются, пускай и не совсем искренне. Лина вторую сигарету с третьего раза только поджигает, красивую улыбку на красивое лицо натягивает и чеканит уверенно: — Не захотела. Если бы захотела, получилось бы обязательно. Ангелина в ответ усмехается только. Снисходительно так, по-доброму. — Если вдруг до потолка допрыгнешь, — шёпотом завораживающим, крышесносным. — Там муха в углу сдохла, можешь облизать. Смеются теперь обе. Заливисто, громко. Ангелина, конечно же, перекрикивает. Ангелина, конечно же, не делает ничего выдающегося, но главную звезду всё-таки умудряется затмить. Впрочем, блондинка на неё обид не держит. Даже поделиться готова дорогим самым — вниманием, популярностью и славой. Для Изосимовой не жалко. — Да ну тебя, — спрыгивает с подоконника на стол. Ангелина потихоньку в недры сознания проникает, в черепной коробке по-турецки ноги сложив усаживается, под кожу лезет, вызывая неприятный зуд. — Задела больное эго? — колдовка плечами пожимает только и волосы, до этого в подобие пучка собранные, распускает тут же. Ангелина красивая. Не стереотипно. По-другому. Но красивая. И эта красота настолько в рамки и каноны не вписывается, что Изосимову рассматривать хочется долго и пристально. Любоваться, как очередным своим трофеем. У Лины, конечно, трофеев было дохуя, но желание пополнять коллекцию никуда не пропало. — Ещё чего, — противится Лина, хотя знает, что её понимают и чувствуют правильно абсолютно, что она в своём эпатаже предсказуемая настолько, что аж страшно. — Просто не хочу твой бред слушать. Ангелина окурок в форточку швыряет и не реагирует больше никак. — Бред, говоришь, девонька? — ирония в голосе низком, ладонь женская на чужом колене выпирающем. — Ты как роза. Яркая, красивая, но колючая ужасно. Лина, кстати, на неё не злится даже. Привыкла. По себе ведь знает, что ко всему привыкнуть можешь. — Ты ромашка тогда, — шёпотом. — Почему? — То любишь, то не любишь. — Всегда люблю, — и на подоконник усаживает обратно. — Глупости не говори. В тот вечер Лина вновь в груди пылающий жар чувствует, когда впервые Гелей её называет. На вкус пробует, на языке перекатывает, будто бы тихое «Геля» его в какой-нибудь ядовитый цвет окрасит равномерно. В тот вечер Лина для себя понимает очень многое. ***Везикула.
Лина плотные голубые шторы задёргивает, на кровать залазит и за долгожданным поцелуем тянется. Геля у неё из головы даже покурить не выходит, и Джебисашвили уверена, что это конечная остановка. — Соскучилась? — спрашивает Ангелина вкрадчиво, к себе прижимая, утыкаясь в шею. Даже на ней тату. Девочка-раскраска. — А ты? — боязливо, хрипло, с опасением явным. Уверенность привычная и напускная перед чужой уверенностью искренней сыпется нещадно. — Боишься, что опять больное львиное эго задену? — Гелю эти кошки-мышки не смущают ни разу, не выматывают, а раззадоривают только. — А у тебя тогда какое? — Здоровое, — кивает, к себе тянет ближе, шею начинает мелкими-мелкими короткими поцелуями осыпать. — Да скучала я, успокойся. Языком тату обводит. Лина сыпется. Лина выдыхает громко, шею подставляет. Мурашки, по спине берущие, чувствует. Изосимова ладонями по телу двигает хаотично абсолютно, но после чужого шипения недовольного топ свободный всё-таки решает стянуть. Вновь к губам возвращается. Не стабильная вовсе. Хаотичная абсолютно, просто в отличие от Лины, скрывает это мастерски. Языком в рот чужой нагло проникает, выжженные волосы оттягивает чуть, чувствуя, что её нижнюю губу кусают в отместку. — Разукрашенная вся, — Геля на полностью обнажённое сверху тело глядит с ухмылкой, щурится хитро, дышит тяжело, будто на грудь плоский камень положили. — Но такая красивая. Лине чужое «красивая» льстит безумно. Эго до невероятных размеров раздрачивает, заставляет яркую звезду загореться во лбу аккуратном, а самооценку и без того высокую в стратосферу вынуждает улететь. — Знаю я, — с выдохом сиплым, когда поцелуи горячие ниже опускаются. А руки у Гели ледяные по-прежнему. И такая игра на контрастах заставляет простынь в татуированной ладошке крепко сжать и губу нижнюю закусить со всей силы. Лина горит. Обычно обжигает, но сейчас греет только. Лина внутри себя всё переворачивает. Ангелина языком по-кошачьи шершавым грудь аккуратную обводит, татуировки на животе вырисовывает и ниже скользит, джинсы расстёгивая тут же. — Геля, — со стоном уже, требовательно, громко.Геля-Геля-Геля.
Когда-нибудь Геля докажет, что Джебисашвили получает не всё, чего хочет. Когда-нибудь, когда сама перед этими большущими салатовыми глазами устоять сможет. Бельё стягивает, бедро с внутренней стороны обводит, дыханием обжигает и горячим языком внутрь толкается. — Блять, — быстро, шёпотом, перед тем, как татуированной ладошкой рот зажать самостоятельно. Геля невозмутимо и тихо ликует, потому что ликовать ярко и громко — не про неё совсем. Геля лижет-толкается быстро-быстро и, когда её за тёмные волосы тянут настойчиво, отрывается наконец и язык свой горячий пальцами ледяными заменяет. Ангелины хватит, кажется, на целую вечность. Лины же хватает минуты на две. Ноги сводит резко, дрожит, рычит в уголок подушки куда-то. Кончает Лина ожидаемо громко и ожидаемо ярко. Предсказуемая. Смешная. В ту ночь Лина понимает, что Изосимову из её пылающего сердца не вытравить ничем. ***Пустула.
Лина курит, порывами августовского ветра наслаждаясь, в вечерний полумрак выдыхает и улыбается, когда чужие ледяные руки у себя под кофтой свободной чувствует. Ангелина места татуировок подушечками щекочет слегка. Уже выучила. Определяет интуитивно. А те, что набиты чуть глубже, чем следовало, на ощупь. Ангелина и сама не понимает, наверное, какой пиздец с Джебисашвили творит. Лина, кажется, готова подать заявку в «Книгу рекордов Гиннесса» как первый человек с татуировкой на сердце. С татуировкой болотных кошачьих глаз с длинными стрелками. — У тебя День рождения скоро, — Изосимова уже привычно носом в шею утыкается. — Что хочешь? Лина цокает возмущённо-наигранно, нарочно дым в чужие волосы выдыхая. — Спасибо, что напоминаешь мне, что через неделю на год постарею, — Джебисашвили, кстати, лукавит откровенно. Джебисашвили дни своего рождения обожает ужасно и ждёт с нетерпением. Ведь четырнадцатого августа каждого года всё внимание уделяется только ей одной. Жаль, что четырнадцатое августа не каждый день. — Главное, что ты сердцем не стареешь, — замечает справедливо совершенно. — Время хочу вернуть, Гель, — тонкие губы в тёплой улыбке расплываются. — Встретить тебя раньше. Ну поняла, в общем. Изосимова и едкий дым, и слащавые признания глотает с удовольствием. С сигаретами хоть не так приторно. — Время циклично, — прядь теперь уже выкрашенных в тёмный волос заправляет за ухо. — Но я люблю тебя во всех его проекциях. Ангелина почти за год чумной лихорадкой под тонкую татуированную кожу въедается. И Лина, наверное, первый в мире человек, который от чумы лечиться не хочет.