Умом и мечом

Уез­жай из Рима, Кати­ли­на; избавь государ­ство от стра­ха; в изгна­ние — если ты именно это­го сло­ва ждешь от меня — отправ­ляй­ся. Что же теперь? Ты еще чего-то ждешь? Раз­ве ты не заме­ча­ешь мол­чания при­сут­ст­ву­ю­щих? Они тер­пят, мол­чат. К чему ждать тебе их при­го­во­ра, если их воля ясно выра­же­на их мол­ча­ни­ем? Ведь если бы я ска­зал это же самое при­сут­ст­ву­ю­ще­му здесь достой­ней­ше­му моло­до­му чело­ве­ку, Пуб­лию Сестию, или же храб­рей­ше­му мужу, Мар­ку Мар­цел­лу, то сенат в этом же хра­ме, с пол­ным пра­вом, на меня, кон­су­ла, под­нял бы руку. Но когда дело идет о тебе, Кати­ли­на, то сена­то­ры, оста­ва­ясь без­участ­ны­ми, одоб­ря­ют; слу­шая, выно­сят реше­ние; хра­ня мол­ча­ние, гром­ко гово­рят, и так посту­па­ют не толь­ко эти вот люди, чей авто­ри­тет ты, по-види­мо­му, высо­ко ценишь, но чью жизнь не ста­вишь ни во что, но так­же и вон те рим­ские всад­ни­ки, глу­бо­ко почи­тае­мые и чест­ней­шие мужи, и дру­гие храб­рей­шие граж­дане, сто­я­щие вокруг это­го хра­ма; ведь ты мог видеть, сколь они мно­го­чис­лен­ны, почув­ст­во­вать их рве­ние, а недав­но и услы­шать их воз­гла­сы. Мне уже дав­но едва уда­ет­ся удер­жать их от вооружен­ной рас­пра­вы с тобой, но я с легко­стью подвиг­ну их на то, чтобы они — в слу­чае, если ты будешь остав­лять Рим, кото­рый ты уже дав­но стре­мишь­ся уни­чтожить, — про­во­ди­ли тебя до самых ворот. Марк Туллий Цицерон: Первая речь против Сергия Катилины — Марцелл Корнелий Лентул Витторий, выступи вперед! — спокойный, но знаменосный голос Цезаря раздался одновременно издали, и в то же время в непосредственной близости. Каждый ощущал его незримое надзорное присутствие, даже если его и не наблюдалось в поле видимости, его лик Юпитера сопровождал присутствующих в мыслях. Легионеры переглянулись между собой. Перед Марцеллом расступились впереди стоящие мужчины, давая ему возможность беспрепятственно пройти вперед. С раной на ноге это происходило несколько замедленно, но не смертельно. Причин для того, чтобы позорить этого видного человека не было, стало быть — наградят. Язвительными насмешками и завистливыми взглядами сопровождали его невысокую и худощавую фигуру завистники, большая же часть, которой довелось биться с ним бок о бок, видящая самоотверженность и невыразимую величественную храбрость, глядела на него с уважением и довольством. Восстание Верцинге́торикса подавлено. Понятно только одно — война совсем близка к окончанию, осталось только это озвучить. А прочая кончилась гибелью третьего триумвира в Сирии — Марка Лициния Красса. Грядет новая. Рим без войн — не Рим. С гордостью в одних только нахальных серых глазах Марцелл направился к проконсулу, восседавшему на своем коне. Он выучено отдал честь, вскинув руку вперед. Этому популяру можно было позавидовать в двух вещах: смекалке и настойчивой отваге, — опытные воины служили наглядным примером новобранцам, тот свой агномен получил в довольно юном возрасте за активное участие в противоборстве восстанию Спартака в своих родных Путеолах Неополитанского залива Кампании, и в отличии от Гнея Корнелия Лентула Клодиана, приходящегося ему родственником, имел успех. Только тот после этого стал цензором, а Марцелл оказался в Галлии в составе тринадцатого парного легиона в должности квестора, и с овациями, и митровым венком за битву при Апулии. Теперь же служил он центурионом верно, ни свою честь рода, ни легиона не пороча. Род его патрицианский Цицероном, не шибко его любившим, но уважающим, как друга своего друга — Катона, был использован наравне с Аппиями, восходя к этрусскому происхождению истинных патрициев. Собственно, никто не забывал, что корнелиями также называли десять тысяч рабов, отпущенных на волю Луцием Корнелием Суллой, но Марцелл ни рождал такого сомнения. Слишком уж ноболитетен он был. — Я бы хотел лично отметить тебя и твои действия в Алезии, они воистину достойны награды и оценки по твоим заслугам. На выборах ты, уверен, получишь должность претора, и в одежде триумфатора ее будет будет принять еще приятнее, — Марцелл благодарно склонил голову, конечно, без содействия Гая Юлия не обошлось, тот был щедр к своим солдатам, паче — близкому окружению, но триумф Лентул получил заслужено. О том богатстве, которое Марцелл имел сейчас, ранее он мог только мечтать. — А лично от меня ты получишь кроме доли добычи, я прекрасно осведомлен о твоем отношении к деньгам, но, — тот вручил легионеру солидный мешок с деньгами, который мужчина с улыбкой принял. — и ответственное поручение по прибытии из Рима, с которым, я уверен, справиться тебе будет под силу. Вы с Антонием останетесь на зиму в области белловаков и пресечете любую попытку нового восстания белгов. Впрочем, факт того, что Лентул лицезрел ненавистного ему Антония столько же, сколько и сам Антоний Лентула, ему был не приятен. Когда они находились рядом, то старались сохранять молчание, ведь, что один, что второй на язык были на редкость остры, если хоть первый открывал рот, то второй спешил перебить или уязвить недруга. Слово за слово. А пересекаться предпочитали они и вовсе лишь на поле боя, где уже и сам Цезарь мог остановить перепалку, только разослав по разные концы лагеря. Антонию приятно находиться подле Цезаря после очередной победы. От этого мужчины исходит настоящее величие, будто сами боги благоволят ему. Не сказать, чтобы Марк Антоний был излишне набожен, но как ещё описать самого проконсула? Мужчина этого вслух не озвучивает, однако восхищение и беспрекословная верность читается в каждом его взгляде. Он привычно занимает место чуть позади Гая, восседая на своем жеребце и слегка изгибая губы в елейной улыбке. В которой раз убеждается, что сделал правильный выбор, прибыв на службу в Галлию. Был ли у него выбор? Разумеется, но бесконечные долги, желание вырваться из них и улучшить свое положение, всё-таки склонили чашу весов в нужную сторону. Война — стихия Марка Антония, где в доспехах, с острым клинком и в разбитых лагерях он чувствует себя, как дома. Сражения, наступления, подавления восстаний, оборона — всё это часть его, столь же естественно, как дождливая погода или палящие солнечные лучи. Единственное, что никак не может унять в нём неприятия, так это наличие какого-то Марцелла в их рядах. Слишком уж как-то приглянулся он Цезарю, с такими успехами и вовсе попытается подвинуть Антония с нагретого и заслуженного места. — Благодарю тебя, Цезарь, ты очень милостив и добр. Будет исполнено. Проконсул, удовлетворенный ответом, кивнул. Марцелл, видя скромную, но поддерживающую улыбку Ворена, еще раз отдал честь и предпочел удалиться в привычный ряд таких же легионеров. Он не считал большую часть присутствующих недостойными подобного, поэтому часть этих денег он бы предпочел с радостью разделить с ними. Просто война, в отличие от светской жизни — это то немногое, что действительно случалось у Лентула хорошо, благо, с ней у Рима — никогда не будет затишья, враги, ожидаемо, всегда ждут их по весне или собранием Центуриатных комиций. — Поздравляю, — с улыбкой произнёс Ворен. Он был одним из, если не самым, искренним человеком, которого Лентулу посчастливилось знать — ни единой мысли о зависти, только радость, преданность и гордость в его глазах сверкали. Марцелл, хоть и был старше, иногда ощущал себя гораздо младше рядом с этим рассудительным, задумчивым и временами печальным не по своим бедам человеком. — Было бы с чем, — с абсолютно непроницаемым лицом изрёк Лентул, не выдавая, что ему это совершенно не по нраву. Ментором же для своих солдат и прочих легионеров благородный из рода Корнелиев никогда не был, он был вхож в их ряды, такой же временами разгульный и запальный, что было ярко не лучшим его качеством, в вопросах посягательства на оскорбление своего величия тот был яростно непримирим. Но несмотря на свой крутой нрав и откровенно скверный характер, сотканный из отрицательного многим более, чем из положительного, Марцелл был неплох в лёгкости на подъем и почти всегда с ним можно было договориться. Для тех, кого он считал хоть сколько-то расположенными к себе. О нем, как о противоречивом человеке, говорили разное. И оно всегда было погранично правде и вымыслу в равных частях. То, что не знает поражений — знает, за плечами не одно, да только мало, кто о том знает. То, что на место нагретое чужими бедрами пришел за усердство, подобно вифинской царице… Отчасти, все же Лентулу была врождена некая обходительность и тонкое умение смолчать, где надо и сказать то, что нужно, где требуется. Нрава змеиного. Если к нему относиться должно и с добром, то и он не показывал враждебных намерений, козни не чиня за просто так. Что не по заслугам. Может быть, ему было действительно интересно иногда послушать, какая же слава о нем сложена в разных кругах, но раз от раза он только разочаровывался — ничего нового или того, что могло бы его действительно задеть не появлялось — истончалось со временем, делая его более толстокожим и флегматичным. — Выглядишь неважно, Марцелл, тебя что-то беспокоит? — спросил Луций, наклонившись к чужому уху, чтобы шепот не донесся ни до чьих лишних ушей. — Нога. — Мне досажает, что ты со мной нечестен. — Ворен, ты прекрасно знаешь в чем дело. Не разрубай объятую гангреной ногу дальше — совсем отрезать придется. — Если заражение крови уже началось… — Кто, кто, а ты совсем не меняешься, — с доброй усмешкой произнёс Лентул, он не винил Луция в желании его вывести на разговор и поддержать, но то Марцеллу было не нужно сейчас. Только смириться и срастись с мыслью, что ему придется провести, по малому, несколько месяцев в одной из самых неспокойных областей рядом с Антонием. — Думал уже, что будешь делать, когда вернёмся? — Да когда это наступит, там и видно будет. — Только слепому, глухому, немому карлику-уроду лишь непонятно, что мы уже триумфарно открыли ворота Галлии и дело лишь — поставить часовых. — Тогда сочти меня именно тем, кого ты описал, потому что я подчиняюсь приказу. Когда он объявит о завершении, тогда уж… — Эх ты, — вздохнул притворно тяжело Корнелий Лентул и, похлопав напоследок близкого друга по плечу, кратко поцеловав в висок, удалился. Он с Антонием на прощание не целуется даже. Надеется, что когда этому суждено будет случится, — то станет его прощальным и последним поцелуем. Марцелл прекрасно чувствовал натуру того и не упускал лишний раз поиграть на чужом чувстве ревностного собственничества и достоинстве. У Цезаря, как любимца многих, удивительно, и собственных был не один. Тот же в это время смотрит на сына военачальника Критского. Периодически ловил его фигуру периферийным зрением. Марк Антоний был, безусловно, для него значимым и близким человеком, немногим, кого он одновременно осаждая, слушал, относясь также равно как к равному, так и к своему другу, брату и иногда сыну. Если Гай Юлий был безупречным тактико-стратегическим разумом, то Марк — его надежными и крепкими исполнительными руками. Но Цезарь не был бы Цезарем, если бы имея возможности делать множество дел одновременно, помимо диктовки в один момент семи посланий, — не имел несколько таких рук. Его натуре быто свойственно в своем назначении сочетать несочетаемое, симбицировать полярные вещи, так почему бы не заниматься тем, в чем у тебя безоговорочное преимущество? Один из них — плебей, второй — патриций, в этом Гай Юлий преследовал равновес, который даже в своей очевидности таковым не был, поэтому последнее слово всегда оставалось за ним. Поэтому гибель Красса была лишь вопросом времени. Ему не грешно было сравнивать своих приближенных между собой, но и сталкивать прямых намерений он не имел — скорее, наоборот. Цезарю импонировало, чтобы под его единоначалием не складывалось противоборства, о котором он уже устал слышать и предпочел бы не знать. Но уши, глаза и рты расслабиться не позволяли. Красное сочное яблоко приятной тяжестью лежит в руке Марка и всё дожидается момента, пока главный любитель похрустеть ими соизволит обратить на него внимание. Заслышав же о не самой любимой области, в которой придётся к тому же быть не одному, даже улыбка начала медленно сползать с лица. Антоний совсем не любит находиться вдали от Гая Юлия. Когда же это происходило, вёл он себя не лучшим образом. Ничего не может поделать со своей любовью к выпивке и женщинам, ну, ещё к азарту и деньгам. Бурное прошлое даёт о себе знать в не менее бурном настоящим. И всё же, подле Цезаря он старался вести себя подобающе, показывая себя отличным стратегом и воином. Вероятно, именно из-за неспокойного характера и страстей, возле него постоянно кто-то вертится из людей проконсула. Яблоко приятно хрустит на зубах, но вопреки ожиданиям отдаёт не сладостью, а лёгкой кислинкой. Да это же отражение его душевного состояния! Разве только на лице не написано! — Очередная блестящая победа-а, — прожевав столь неприятный кусок, мужчина следует за Цезарем в роскошный шатёр. Останавливается, рассматривает яблоко, театрально скривив губы и прищурившись. Послевкусие гораздо хуже самого вкуса. — По такому случаю можно даже пощадить человека, что притащил эти отвратные фрукты. Не сдирать с него скальп, а сразу бросить псам на съедение. — Стало быть, сам не помилуешь, никто не помилует. На чужую реплику Цезарь усмехается коротко, опускаясь на свой рабочий стол. Перед глазами списки легионеров и смета расходов, что первый, что вторая как-то не радуют душу, но также оказывается и принесенный невскрытый конверт, отправителя которого Гай Юлий узнавал не по печати, а по одной лишь подписи. Помпей. Но это подождёт. И Цезарь умеет ждать, ведь Антонию явно есть, что сказать. Тот неспешно расхаживает из одной стороны в другую, выдерживая паузу. Так и ждёт, когда же похвалят, когда спросят, чем может быть столь расстроен бедный Марк Антоний, помимо невкусного лакомства. — Целая зима с белловаками и Лентул Марцелло? — мужчина останавливается, наконец-то озвучивая свои терзания. Находит в себе душевные силы, чтобы усесться на свободный стул и чуть склонить голову набок.— Меня ещё устраивает первая часть, но вторая… звучит, как худшее из возможных наказаний. Ты добр и милостив. Можно это применить по отношению к данному решению? — Марк, ты один из самых доверенных и преданных мне лиц, которому я готов вверить там хоть всю полноту данной мне провинциальной власти… А ты о наказании. Стал бы я? Или ты хотел бы оспорить мое решение? — несколько издали, но резью в лоб настолько привычно спросил светлейший из рода Юлиев, с улыбкой отрываясь от бумаг, чтобы взглянуть на Антония. — Да когда смел я оспаривать твои решения? — удивлённо вскидывает брови мужчина. На самом деле, почти каждый раз. Кто-то мог бы счесть это неуважением, на деле же, было лишь предлогом, дабы завести очередной разговор, а иногда докопаться до истинных планов Цезаря. Антоний мог спорить с ним лишь вне поле зрения других людей, по-настоящему никогда не подвергая решения проконсула критики или сомнениям. Стоило только мужчине из рода Юлиев взглянуть на Марка, как тот без слов всё понимал и бросался исполнять. Он — точно продолжение самого Цезаря, как самая настоящая рука, но преимущественно карающая. — Скорее просто рассуждаю, — невинно сводит всё к простой беседе, понимая, что мужчина своего решения не изменит. Глупо даже надеяться. Но быть сможет они сумеют отыскать некий компромисс в этом вопросе. — Действительно, когда такому было быть? — с полуулыбкой ответил насмешливо Цезарь, опуская хитрые глаза. Он своих намерений виртуозно мог бы и не раскрывать, то было его обычным состоянием, как человека, любящего все держать в своей голове и распоряжаясь ей быть подобным двуликому Янусу. Но иногда, чтобы карта держала игральную колоду, стоило выбросить сильную, которая ее не держит. Гай Юлий мягко заступил за чужую спину, положив широкие ладони на чужие плечи секундно, а после, будто так и должно было быть, потянулся за книгой. Он возил с собой много книг, прекрасно помня чуть ли не дословно содержание каждой из когда-либо им прочитанных. Цезарь не любил, когда с ним не соглашались, это бывало не часто, как его слово для служителей под его началом — закон. Но иногда плохо заканчивалось. Глаза же его всегда были неизменно одинаковы — задумчиво и проницательно холодные. Смеялся ли тот, задумывался ли, они же были неизменны и невольно заставляли примолкнуть. Цезарь редко менял свои решения. Непреклонен. — Я считаю, что это пойдет на пользу вам обоим. Мне надоели ваши стычки и препирательства, поэтому меня не волнует, как вы примиритесь, но для того у вас обоих будет время. Талантливых людей, знаешь и сам, много не бывает и мне бы хотелось, чтобы они работали единой наступательной линией. Чем раньше, тем лучше. Или, может, ты можешь мне предложить такую же результативную альтернативу? Тогда будь же покоен, я забочусь о тебе в самых лучших чаяньях и желаю едино только лишь добра. Марк тяжело вздыхает, обреченно опуская голову, раздумывая с пару секунд. Как всегда, мудр в своих решениях и стремлениях сплотить легионеров. Однако Марк Антоний знает, что некоторые люди попросту не могут даже находиться рядом друг с другом. Хоть цепью скуй, а всё равно пользы никакой, один только вред. Люди любят Антония, поскольку именно он хорошо понимает, что и как устроено меж ними. Получая приказы, исполнял так, дабы все были довольны — по возможности, разумеется. Ряды войск строил так, чтобы двое враждующих не стояли подле друг друга. Но всё равно считал, долг превыше всего. — Мешая одно хорошее вино с другим, лучшего вкуса не добьешься, а вот головную боль заработаешь, — столь же мудро изрекает и снова переводит взгляд на яблоко в своей руке. Откусывает, смотрит в сторону и раздумывает. Какую альтернативу может предложить? Она всегда едина. — Мой тебе совет: не понимаешь в вине — не пей, — хмыкнул Цезарь, бегло просматривая содержимое послания. — Я мог бы остаться возле тебя. Всегда под рукой, полезен и исполнителен, — предлагает прямо Марк, не пытаясь улить. Он умеет быть хитрым, умеет витиевато говорить, но то быстро спадает перед его настоящим гадким нравом. Там, где начинает ласково, пытаясь выбить себе выгоду, там же заканчивает едва ли не угрозами. Благо ума хватает с Цезарем быть откровенным. Проще всегда признаться, что вчера ты безбожно пил, предавался утехам и во время боя стоять наказанным где-то в сторонке, нежели пытаться обмануть того, кто ещё понял твои планы только в самом их зарождении. — Ты же знаешь, я ценю твое отношение ко мне и с радостью готов выполнить любой приказ. Поеду в эту область и буду вести себя самым лучшим образом. Только не надо мне в нагрузку этого… та-лант-ли-во-го человека, — на последней фразе и вовсе морщится, показывая всю свою неприязнь по отношению к Лентулу. Всё ещё надеется на снисхождение Цезаря. Впрочем, если тот останется твёрд в своем решении, то хотя бы не удивится, если кто-то из этих двоих окажется в яме с галлами. — Или пусть это будет Луций Ворен. Он зануден, но хотя бы разумен. Любому человеку нужно было дать только время, как правило, человек сам начинал рассказывать, без наводящих, чем дальше, тем больше, что именно ему нужно, но в случае с Марком — это не работало, за что Цезарь его действительно высоко ценил. Чего, будучи искусным, но честолюбивым лжецом, Цезарь не терпел — лукавства и недоговорок. Даже вранье мог, хоть и карал за него иногда излишне. — Мне интересны корни вашей недомолвки, и почему они напрямую мешают исполнению моих приказов… Ворен… Разумное предложение с твоей стороны, я… Его реплику прервали.