_____
Он не поклонник алкоголя. И сигареты ненавидит, но изредка курит, подобно подростку прячась за углами от грозных взглядов. Огай не любит, когда Осаму курит. Но сигареты стали неприятной привычкой, помогающей забыться. Иные зависимости парень боялся приобретать. Теперь же появилось желание напиться. Напиться сильно. Залить в себя как можно больше дешевого алкоголя, чтобы вечером было не страшно, а приятно. И утром не будет стыдно за свои действия. Утром будет плохо от похмелья. Идея казалась ужасно глупой, но действенной. К тому же Дазай узнал, как девочки из борделя Кое справляются со страхом перед клиентами. Они там все под солями, им там всем хорошо. Ужасающая ядовитая смесь. И Осаму не боится передоза. Его мутит, тошнит, но теперь появляются силы улыбнуться. В зеркале видится лишь шатающийся силуэт. Он не видит лица, но чувствует, как расширяются его зрачки, как сверкает улыбка, как руки больше не трясутся. В таком виде он появляется под Огаем. Абсолютно беззащитный и открытый, улыбающийся, доверчивый и готовый ко всему. А на столе его ждал сверток с новой одеждой. В нем было длинное легкое платье. Белое, полупрозрачное, по-детски нежное, из муслина, кажется. Осаму принялся раздеваться под пронзительным и голодным взглядом. Руки больше не тряслись, но пальцы стали словно ватные. Он не мог подцепить мелкие пуговицы. Улыбался шире, нервно бегал руками по рубашке. Мори подвел его к себе и принялся помогать. И пусть он глядел тревожно и нетерпеливо, в его действиях была только сдержанность. Он не рвал пуговицы, а медленно и осторожно их расстегивал. И бинты с чужой груди не срывал, а аккуратно стягивал, наматывая на собственные руки. Осаму не препятствовал и не старался поймать чужие ладони. Он лишь следил за движениями пальцев в белых перчатках и кусал губы. Все касания сейчас стали интересны и приятны. Мозг более не понимал, что происходящее неправильно и омерзительно. Он сам тянулся за его руками и притуплено улыбался, когда пальцы скользили по груди. — Какой нетерпеливый мальчик… — Мори позволил себе улыбнуться искренне. Но эта искренность не была замечена опьяненным Дазаем. — Потерпи, пожалуйста, — руки как бы невзначай касаются его сосков, заставляя выгнуться навстречу. От плеч и к низу живота он скользит ладонями, ощупывая напряженные до предела мышцы. — Расслабься, — призывно звучит над ухом. Пальцы касаются пряжки ремня и без толики сомнения расстегивают. Он подхватывает мальчишку под бедра и усаживает на свой стол. И тот так красиво сидит… Частично раздетый, такой доступный. Доступный только для Огая, это важная деталь. Стягивает с него штаны и разглядывает вновь. — Почему… вы делаете это? — язык совсем не слушается и с трудом движется. От легкого толчка Осаму медленно ложится на холодный стол и обиженно ерзает. Этот вопрос он не смел задать в трезвом состоянии. В пьяном как-то не страшно. — Потому что я заинтересован тобой. Потому что я хочу, чтобы ты был рядом, — Мори даже при сильном желании не может произнести это вычурное «люблю». Потому что он боится любить. Поэтому он не любит, он берет, он изучает, а потом отталкивает. — Вы меня любите?.. — наивно спрашивает Дазай. Это то, что он хочет слышать сейчас. Как гарант того, что сегодня ему не сделают больно. Но Огай тактично молчит и улыбается. Раздевает окончательно и впивается взглядом в эту худобу и влекущую бледность. Руки ложатся на талию и сжимают, показывая, что это только его. Парень тихо стонет от такого и гнется. Ехидная улыбка расцветает на губах начальника. Он склоняется над этим желанным телом и решается скупо поцеловать в шею. А потом еще, только ниже. И еще. Поцеловал много раз. Так невесомо и нежно губами коснулся кадыка, яремной ямки и ключиц. Он не решился оставить засоса, не решился укусить. Не захотел портить дорогое тело в первую ночь. Осаму застонал и неосознанно раздвинул ноги. Поджал пальцы, прикрыл затуманенные глаза, приоткрыл раскрасневшиеся губы. А его все целовали и целовали. Жарко или слишком холодно, неощутимо касаясь губами или на пару секунд оставаясь на горячей коже. И им обоим нравилось. Смазанные пальцы легко проникли в чужое тело. Парень шумно выдохнул и зажмурился сильнее. Ему показалось, что пальцы так глубоко, что они такие длинные, что выворачивают его изнутри и это даже приятно. Стон был заглушен поцелуем. Огай впился в его губы и согнул пальцы, заставляя стонать снова и снова. Он и сам насаживается на пальцы. Дрожит и, кажется, плачет. Прозрачные слезы текут по щекам, но он улыбается, улыбается, ведь ему хорошо. Выгибается, сжимает потерянно чужие плечи. Дышит шумно и иногда что-то шепчет. Что-то сладкое и счастливое. Наркотик, одурманивший его, мешает говорить. Огай совсем не понимает, что именно нашептывает парень. Не понимает и не пытается, постепенно добавляя третий палец. И тогда Дазай несдержанно скулит. А после стонет, даже кричит, позабыв о стыде и гордости. — Тише, мой мальчик, тише… — шепчет ему на ухо и гладит впалый живот. Осаму судорожно кивает, показывая, что если нужно, он будет тихим. Пальцы с хлюпаньем достаются из чужого тела. Осаму ерзает, показывая, что пустота ему не нравится. Он призывно покачивает бедрами, буквально умоляя наконец-то его взять. Конечно, Мори не может сопротивляться тому, чего желает сам. Лишь на секунду он отвлекается от этого горячего тела и думает, что стоит почаще спаивать Дазая. И не только спаивать. Дорогое вино, легкие наркотики, афродизиаки. Это поможет настроиться на нужный лад. Прямо как сейчас, когда Осаму царапает его спину, стонет, скулит и шире раздвигает ноги, позволяя проникнуть в себя полностью и без остатка. Ему всего семнадцать. Фраза скрежетом царапает ребра. Огай удивленно глядит на парня и пытается понять, совесть ли в нем шипит или внезапная брезгливость. Всего семнадцать, но он попробовал так много, сколько нормальный человек не пробовал и в тридцать. И не будет. Огай входит резко и глубоко. Сжимает его бедра и улыбается так маниакально. Осаму скулит от боли, но не сводит ноги в попытке оттолкнуть. Ему нравится даже боль. — Пожалуйста… еще… — захлебывается своими слезами, облизывает губы, как бы подталкивая к поцелую. Мори целует грубо и несдержанно. Он кусает губы парня в кровь не заботясь о последствиях. Осаму дрожит от подобного и пытается вырваться. Но стоит усилить хватку, как он расслабляется и опять поддается. Нужно было поставить зеркала… Много зеркал. Огаю хочется видеть со всех сторон это чудо, что ногами давит ему на поясницу и самостоятельно насаживается на член. Чудо, которое так громко дышит, которое так гнется, которое пьяно лепечет его имя и несдержанно стонет. — Почему ты не можешь быть таким всегда, Осаму? — выдыхает в его губы. Парень только хнычет и всем своим видом показывает, что он будет таким всегда. Будет покорным так долго, сколько от него потребуют, лишь бы это нездоровое удовольствие не прекратилось. Огай целует его плечи, гладит грудь, рукой медленно скользит ниже. Массирует живот, затем обхватывает пальцами член и помогает. Сегодня он не хотел сделать больно. Сегодня он хотел сделать хорошо всем, поэтому сейчас он старается довести до оргазма не только себя, но и партнера. И это получается уж слишком быстро. Хватает минуты, чтобы Осаму прогнулся и заскулил. А после излился в его руку. Мори от такого улыбается и не планирует останавливаться. И не остановится еще долго, пока не выбьет из этого тела все, чего желал столько лет._____
Ночью ему стало дурно. Сказочный эффект от приема солей вперемешку с алкоголем и возбуждением закончился. У него поднялась температура, его затошнило, он свернулся калачиком под двумя одеялами в надежде согреться. В бреду нес что-то неразличимое, трясся, тихо рыдал. Огай все это время сидел рядом. После секса он перенес мальчишку в комнату на свою постель. Укрыл и уже хотел было уйти, как началось это. Сейчас же ему что-то не дает уйти. Совесть? Понимание? Жалость? Что-то, что свернулось под сердцем и противно колется при взгляде на Осаму. Он садится ближе, а Дазай скулит. Парень спит чутко, дышит поверхностно и быстро, будто задыхается. Осаму придвигается к нему, старается прижаться. Он чувствует тепло, исходящее от Огая. И Мори глядит на него, как на что-то внеземное. Неуверенно вытягивает руку и кладет ее на чужой лоб. Горячий, ужасно горячий. И губы покрасневшие, а щеки ужасно бледные. Мори с неким ужасом созерцает эту картину. Боится ли он, что его любимое тело сломается? Или после недавнего он уже беспокоится не за тело парня, а за него самого? Пальцы вплетаются в мокрые спутанные волосы. Он гладит медленно и робко. Осаму, кажется, успокаивается, но к теплу по-прежнему жмется. Мори решается лечь рядом. Он заползает под слои одеяла, понимая, что ему ужасно жарко. А Дазаю холодно, он болен, он дрожит и во сне неосознанно лезет поближе к Огаю. Худыми руками обнимает его тело, старается уткнуться носом в грудь или в плечо. Мори прижимает его к себе, подобно матери. С трепетом гладит по голове и старается успокоить. И в таких объятиях Осаму даже успокаивается. Огай засыпает рядом нехотя, с трудом. Он не так сильно доверяет парню, он не готов закрыть глаза рядом с ним. Но мальчишка кажется сейчас таким слабым. Мори ведется на эту слабость и засыпает. Но долго проспать все равно не выходит. Ранним утром он лениво открывает глаза и думает, что пора уходить. Думает, что нежности закончены, что нужно оставить Дазаю побольше минеральной воды и каких-нибудь таблеток. Оставить что-то, что перебьет боль, не вступит в реакцию с недавно выпитым алкоголем и недавно принятыми наркотиками. Отравление и интоксикация сейчас не является чем-то желаемым. Он уходит, Осаму с тихим сонным плачем отпускает его. Стало холодно, парень опять свернулся в клубок и попытался заснуть на согретом чужим теплом месте. А когда проснулся, то помимо ужасной головной боли и тремора рук рядом с собой обнаружил записку. «Ты так и не надел это вчера. Зайди ко мне через пару деньков, покрасуйся», — гласила надпись, а рядом с ней был сверток с тем самым легким белым платьем, до которого вчера они и правда не дошли. Парень заохал и сломанной куклой упал на подушки. Холодными руками закрыл свое лицо, сгорая от боли, стыда, ужаса и понимания. — Я не надену… — шепчет обескровленными губами. Руками скользит по своему телу. Касается ребер, талии, живота. Его вчера здесь касался Огай. И Дазай не противился. Сейчас же эти касания отдают легким удовольствием и омерзительной болью одновременно. Дазай укладывает руки на свой живот и не может понять, что именно он ощущает после их первой совместной ночи. Боль от унижения или все-таки удовольствие от пережитого. В его сломленном сознании настолько смешались понятия правильности и недопустимости, что он уже не знает, что должен ощущать.***
Время неутомимо шло, Осаму окончательно ломался под натиском Огая. Или его ломало собственное непринятие? Огай пользовался, игрался, улыбался, но был нежным. Слишком нежным, оттого казался влюбленным и милым. Осаму иногда осекался на этом и считал, что его любят. Но нет, Мори смеялся. А может он и правда любит, но не признается себе, тем более, не признается Осаму? Эта обманчивость раздражала Дазая. Раздражало осознание того, что тобой пользуются. Добивало понимание, что именно Осаму позволяет пользоваться. Что Осаму сам приходит в чужой кабинет, сам садится на его колени, сам расстегивает пуговицы своей рубашки, сам пьет из любезно предложенного фужера, чтобы расслабиться и настроиться. Они никогда не спали, будучи трезвыми. Осаму никогда не знал, каково на самом деле спать с Огаем. Он смутно помнил чужие действия. Считал новые засосы на плечах, смотрел на синяки на запястьях, ощущал дрожь в ногах. Ему не нравилось это. Но в опьяненном состоянии он этим наслаждался и просил еще. Осаму устал от такого, устал сравнивать себя с дешевой шлюхой. Он захотел уйти. Уйти от Огая и уйти из мафии вовсе. План продумывал совсем недолго. День или два, ну, может, три. Ненавязчиво обсудил с Кое то, какие места мафия не патрулирует. С улыбкой расспросил Хироцу о патрулях в офисе в принципе. Он владел немногой информацией, но этого было достаточно, чтобы бежать. И он бежал. Молча ушел, взяв с собой совсем немного вещей. Его отсутствие не было замечено сразу. Сначала Огай подумал, что парень на задании. Сам ведь отправил его туда. Но когда Дазай не вернулся с отчетом в момент, когда должен был вернуться, это заставило заволноваться. Огай позвонил ему единожды. Отсчитал пять гудков и, не получив ответа, сбросил трубку. Потом снова, но через час. Затем написал смс и снова позвонил, на этот раз отсчитав семь гудков. Огай думал, что что-то случилось с его мальчиком. Но, исходя из докладов остальных, при выполнении миссии никто, абсолютно никто, не пострадал. «Так где же он?» — шептал Мори под нос. Не сказать, что его мальчик нужен был ему прямо сейчас, но хотелось бы видеть его живым и здоровым. «А, Осаму? Так его вообще не было сегодня», — невзначай сказал Хироцу, чем неосознанно сдал парня. Мори заулыбался тяжело и натянуто, в который раз за вечер решаясь позвонить парню. Дазай не брал. Он не выключил телефон, не вытащил и сломал симку, нет. Он оставил сотовый дома. Это место едва ли можно назвать домом, но парень зарыл телефон под подушки и сбежал. Сейчас он сидел в каком-то дешевом отеле. Удобство номера не волновало. Волновало лишь то, что здесь не найдут. Что здесь его более не коснутся теплые руки в белых перчатках, не разденут и что он сам не попросит у этих рук большего. Нужно было пересидеть ночь, а потом, пока его еще не хватились, пойти на вокзал. Но Мори хватился его раньше, чем ожидалось. И ближе к полночи он сам пошел к Осаму, надеясь встретить парня там. Дом был чист и пуст. Немногочисленная мебель стояла на своих местах, ее скудность буквально кричала о том, что Осаму здесь нет и обычно не бывает. Огай не стал звонить более. Он лишь сообщил Кое о том, что мальчишка пропал. Не сказал причины, не сказал последствий. Сказал, что парень пропал и что его нужно найти. Приказ о начале поиска был оглашен в ту же минуту. Работники Озаки принялись искать хоть что-то, что можно связать с пропажей исполнителя. И почему-то Огай не верил, что Дазай ушел. Почему-то считал, что парень к нему привязан. Почему-то думал, что его мальчика сейчас где-то пытают, а его мальчик сейчас сидел в каком-то отеле, считал часы до рассвета и искренне не понимал, что вообще делает и что будет делать потом. Ему просто надоело. Парень посчитал, что бросить все можно в одночасье. Каково же было удивление, когда его силком выволокли из отеля и почти что за волосы повели обратно в офис. Огая уже уведомили. Он улыбался быстрой находке и уже продумывал вопросы для беседы._____
— Иди сюда, — тихий ласковый шепот. Только в глазах Огая черти пляшут, как бы говоря, что подходить не стоит. Но куда деваться? Сбежать нельзя — двери закрыты. — Что это было, мой милый? — его ловят за руку. Кисть больно сжимают и тянут к себе. Осаму идет, стараясь глядеть спокойно и строго. — Ничего, — сейчас лучше соврать. Осаму врет, понимая, что ему не поверят. — Почему ты ушел? — его сажают на колено. — Зачем ты ушел? — глядит именно в глаза, в них выискивая правду. — Тебя здесь кто-то обижает? — выглядит заботливым, даже ладонью гладит его щеку. Но другой рукой до синих следов сжимает запястье, показывая, что при неловком движении или колком слове Осаму будет наказан. — Никто, — едва открывает рот. Говорит тихо, ведь знает, что его услышат. Огай улыбается шире. «Ты меня обижаешь, ты!» — хочется закричать и схватиться за голову. Осаму тянет губы в неловкой улыбке и молчит. Ведь кричать рядом с Огаем нельзя, особенно сейчас. Он задыхается в потоке своих мыслей, задыхается в воспоминаниях. Руки, блуждающие по телу; нежность. Хлесткие удары по щекам; грубость. Тепло его ладоней, холод глаз. Сладкий шепот, горькие укусы. Он сам раздвигает ноги, за это его треплют по волосам. Элис сидит на полу и так укоризненно смотрит; в чем она винит запутавшегося парня? Первая примерка одежды. Первая примерка платья. Первая демонстрация своего тела без бинтов и одежды. Это продолжалось годами. Сначала ненавязчиво, затем емко, быстро и болезненно. Ему хочется зарыдать, но слезы просто не текут. Быть может, все-таки стоило заплакать, тогда бы Огай смиловался. Он подождал с минуту и повторил вопросы. Осаму промолчал, попросту не сумев собрать свои мысли во что-то внятное. Огай повторил в третий раз, перестав улыбаться. Дазай понимает, что молчать опасно. «Я не сделаю этого более», — все, что получается выдавить из себя. Врать нет сил. Мори жмурится и отвешивает шумную пощечину. Эта не та фраза, которую он хотел слышать. Осаму опускает голову и кусает себя за язык. Ему нужно молчать, ведь его словесный поток не станут терпеть. Но даже за притупленное молчание Огай снова ударяет его. — Ты же понимаешь, что за плохим проступком последует наказание? Наказание нужно для того, чтобы ты не смел этого повторять, — Дазай кивает. Еще такой маленький, такой глупенький. Он мог продумать побег намного тщательнее, чтобы не сидеть поутру на чужих коленях, не подставлять щеки под удары и не гадать, как именно накажет его Мори. Хотя были идеи о том, какое наказание его ждет._____
Его изнасиловали. Сначала он даже не сопротивлялся. Огай ведь любит покорность. Трахаться с ним без вина, конечно, было страшно, но терпимо. Осаму сам расставил ноги. А после тихо заскулил от боли, ведь Мори был непривычно резок и груб. Он царапался, кусался, всячески щипался и не прекращал бить. И бил именно по ребрам и ягодицам. Это нельзя было назвать любовными шлепками, точно нет. Никакой прелюдии тоже не было, его не настроили и не подготовили. Хотя бы использовали смазку. Огай это сделал скорее для себя, нежели для парня. Чужие заплаканные щеки тоже быстро надоели начальнику. Дазай был тактично перевернут на живот и поставлен в коленно-локтевую позу. Парень прогибался красиво и покорно, желая сделать все, чтобы притупить чужую ярость и свою боль. Но его бедра шлепали, на поясницу сильно давили ладонью, наверное, желая сломать или просто вдавить в постель. Осаму рыдал молча, не смея шмыгнуть носом или всхлипнуть. И лишь хрипло стонал, когда член входил особенно глубоко и резко. Его тянули за волосы, ругали за сегодняшнее выступление. Он терпел. Сжимал руками простынь, сжимался всем телом и стонал, потому что Огай любил его стоны. В завершение его перевернули обратно на спину и скупо поцеловали в висок. Огай закончил глубоко внутрь и даже не постарался привести Дазая в порядок. Оставил его таким, наполовину раздетым и небрежно укрытым одеялом. А Осаму сжимал колени, смотрел в потолок, не чувствовал саднящей боли и впервые ощущал опустошенность. Именно ту опустошенность, которую он хотел ощутить много лет. В нем не было мыслей о неправильной привязанности, о теплых руках, о губах, о вине, о том, что Огай никогда не просыпался с ним по утрам, а всегда уходил раньше. Не было всего этого, не было. Было пусто и так хорошо. Только в ушах противно звенело. Открыл рот, чтобы что-то сказать. Может, позвать кого-то… но изо рта доносились лишь хрипы. Слезы тоже кончились, а щеки давно высохли. Он улыбнулся и беззвучно засмеялся, понимая, что его в очередной раз сломали.***
Он не оставлял попыток сбежать, особенно после изнасилования. Его ловили. Ловили через день или через неделю. Приводили с вокзала или привозили из других городов. Осаму нигде не мог скрыться. Огай встречал его неизменной улыбкой и после пустого разговора всегда наказывал. Та натянутая нежность, что до этого была между ними, разорвалась. Изредка им удавалось переспать в удовольствие обоих. Иногда Мори был нежен и осторожен. Но в большинстве случаев он именно наказывал, следовательно, бил, порол, кусал, вжимал в постель, а порой по неосторожности и вовсе выкручивал запястья. Осаму с каждым разом сопротивлялся сильнее. Он устал терпеть. Он выгибался, скулил, потом кричал, дергал руками, затем головой. Он кусал чужие губы, если Огай намеревался его поцеловать. Он дергал ногами, пару раз даже умудрился ударить в живот. За это с ним были грубее. Мори грозился посадить непослушного ребенка на цепь. Только этому ребенку уже восемнадцать. И до цепи дело все никак не доходило. А в какой-то момент все прекратилось. Осаму сбежал. Его не нашли через день, не нашли через неделю. Не нашли через месяц, а многочисленные засосы, укусы и синяки — теперь единственное напоминание его близости с Огаем — зажили. Все кончилось. Так внезапно и неожиданно, что Осаму даже обиделся на то, что его так легко отпустили. Быть может, у Огая появилась новая девочка или мальчик. Или сразу оба. Нет, Дазай незаменим. И даже больно стало от мысли, что его могли на кого-то поменять. Он полюбил себя, он научился смотреть на свое тело и не ощущать на нем теплых рук в белых перчатках. Он научился улыбаться искренне, нашел себе хорошую работу, начал засыпать без страха, что над ним нависнет знакомая фигура.***
Сейчас ему двадцать три, пять лет уже прошло с удачного побега. У него нет детей, но есть ученик. Такой же травмированный и пугливый, как сам Дазай в этом возрасте. И из него надо сделать человека. Он не носит черное за малым исключением. Он носит светлое: светло-синее, бежевое, серое. Черного больше нет в его жизни. Воспоминания еще гложут, избавиться от этого совсем не просто, но Осаму улыбается. — А почему вы носите светлое? — навзначай спросил Ацуши. Они идут почти рука об руку, проходя мимо магазинов с одеждой. — Да знаешь… я как-то не люблю черный. Тако-ой мрачный цве-ет, — Дазай старается быть веселым. Старается чувствовать эмоции так, как их чувствуют обычные люди. — А мне кажется, что вам подойдет черный… Черный костюм, например. Вы будете в нем таким строгим, серьезным, — Накаджима смеется. Парень ведь не знает, что один только цвет способен испортить его учителю настроение. — Вон тот, как на витрине, — кивает головой в сторону манекенов. Так вот к чему парень начал эту тему. Он просто увидел интересную модель, мысленно уже примерив ее на своего знакомого. Осаму улыбается широко и поворачивается, чтобы посмотреть, но его взгляд цепляется за иное. Первым делом он замечает именно высокий манекен с простым черным платьем на нем. Улыбка пропадает. Строго разглядывает платье, стараясь найти схожести с тем, что когда-то надевал. Такие же рукава, такой же вырез, такая же длина, такая же простота. Все такое же. Медленно моргает. Нет, ему кажется. Это иное платье, просто очень похожая модель. Но почему тогда Дазай не может отвести от него взгляда, почему продолжает смотреть и вспоминать. — Вам понравилось? — Ацуши все еще улыбается. — Очень, — устало шепчет Осаму. А манекен такой худой и высокий. И бледный. Безликий, безволосый. Фигурой очень похож на Дазая. Так вот как то платье сидело на нем. — О чем вы думаете? — мрачнеет Ацуши и подходит ближе. А Осаму вспоминает, что надо дышать, вздыхает шумно и глубоко. Наконец-то отрывает взгляд, запрокидывает потяжелевшую голову и глядит куда-то в небо. Нет, он не плачет, слез давно нет. Он выплакал все за те года. — Платье такое же… — вырывается непроизвольно сквозь расслабленные губы. — Какое, такое же? — не понимает Ацуши, но Дазай не говорит более. Кладет дрожащую руку на свою шею. Сжимает сквозь бинты. Огай сжимал так же? Нет, сильнее. И доводил до приятной асфиксии, заставлял дрожать и давиться. Рукой ползет ниже, пальцами касается ключицы. Тут его целовали. Затем еще ниже скользит рукой. Останавливается на ребрах. Он пусто глядит куда-то вперед и вспоминает. И перед глазами почти родное и до ужаса ненавистное лицо. Руки укладывает на свою талию. Сжимает. Мори держал так же. Крепко. И этим приносил такое удовольствие. Следы пальцев подолгу не сходили с тела, Осаму помнит. — Все хорошо? — Ацуши кладет руку на его плечо, но Дазай, кажется, не слышит. Его накрыло прямо на улице. Такого не было столько месяцев. Любая истерика была только дома, только за закрытыми дверями. А сейчас посреди улицы… и он кладет руку на низ живота. Его трогали тут. Тепло. Сердце бьется бешено и заглушает свист в ушах. Коснуться ниже он себя не смеет, одергивает руки. Но он помнит, с какой легкостью и нежностью в него входили пальцы. И как глубоко проникали. И будто ощупывали изнутри, принося столько удовольствия. Прикусил губу и вздрогнул. Посмотрел болезненно на Ацуши. — Все хорошо. Эй? Ты побледнел, — пихает его дружески локтем в бок и уверяет, что все нормально. Будто бы не он сам сейчас стоял и молча щупал себя. Будто бы не у него сейчас от воспоминаний побелели губы, будто бы он сам не побледнел. «Может, все было не так плохо?» — думает Осаму, шагая в полной тишине под руку с Ацуши. «Огай был добр со мной иногда…» — с какой-то брезгливостью подмечает парень. «Он любил меня… И я его… наверное. Но мне было хорошо. Наверное. И если я вел себя так, как было нужно ему, то он был нежен. Был нежен почти всегда», — пытается оправдать того, кто целенаправленно ломал его сознание. Потому что мозг устроен так, что человек быстро забывает плохое. Нет, Дазай помнит изнасилования. И помнит, как Огай иногда после подобного приходил и сидел с ним. Садился на край постели, в которой лежал изнеможденный Дазай и говорил. Говорил долго, спокойно, мог выслушать и даже пожалеть. Осаму это помнит. И после таких разговоров парню казалось, что он сам виноват в изнасиловании. Огай гладил его щеки тогда. Целовал искусанные губы. Из последних сил Дазай поднимался на больных руках, чувствовал, как из порванного и использованного тела вытекает кровь, но он садился и тянул руки, чтобы обнять. Он очень хотел обнять. Огай был тогда таким теплым и так близко. А Дазаю было так холодно. Холодно физически и морально. Он обнимал и утыкался носом в его плечо и рыдал сильнее и громче чем в момент изнасилования. Конечно, его успокаивали. Все было таким наигранным. Садится на постель будучи у себя дома. Все кажется таким мерзким. Он сам себе кажется мерзким. В голове опять столько мыслей о правильности и неправильности всех пережитых эпизодов. Нет фотографий, нет той ужасной одежды, нет следов на теле. Есть воспоминания. Так много и такие подробные. Какие-то противные и больные, какие-то искаженные, излишне счастливые, приукрашенные больным сознанием. Осаму не помнит, что было на самом деле. Помнит, что было больно и хорошо одновременно. От этого чувства так хотелось избавиться. И иногда даже получалось. Но сейчас его опять накрывает, опять больно, опять страшно. «Я видел, как ты смотрел на то платье. Тебе понравилось? Купить?» — смс приходит с незнакомого номера и совершенно неожиданно. И Дазай точно знает, кто мог написать ему подобное. Он знал, что мафия хоть и отпустила его, но тщательно наблюдает. Но даже не догадывался, насколько тщательно их наблюдение.