Неотъемлемо

Это захватывает их, как сраная лихорадка, одного за другим, словно в воздухе что-то витает. «Что-то» — тяжелый запах пота, дезодоранта и дешевых сладких духов; «что-то» — гормональное помешательство, захлестнувшее ее класс яростной горячей волной. Ри и Мина обжимались в каморке за актовым залом — их так и нашли воспиталки: глаза пьяные, его рука у нее под кофтой. У Этьена наконец сломался голос, и теперь этот густой хриплый рев слышно за три коридора. Патрик отрастил ублюдские усики — будто над губой кто-то нагадил. Сью жалуется, что слишком часто вырастает из лифчиков, — кокетливая шлюшка. Ночью соседки Лу болтают о том, что у кого-то из них было «то самое» (шепот громче и взволнованнее) и «то самое» в реальности какое-то странное (конечно, странное, если так беззастенчиво врать). Что говорят по этому поводу мальчики в коридорах, она предпочитает не слышать вовсе. Лу, честно говоря, в пекле видела пубертат, в пованивающих сероводородом шахтах. У нее есть контрабандные сигареты в карманах комбинезона, турник по вечерам и ни одного озабоченного полудурка поблизости: только пугливый Доган, спокойный Тома и ехидный Йонас, Йонас, нежным тоном рассказывающий всем не желающим о вреде ЗППП. Кажется, можно жить, как раньше. Почти как раньше. Стоя в душевой перед отбоем, она залипает в зеркало, кусками выхватывая отражение в запотевшем стекле. Тело — это тело. Сильная машина, таскающая ее буйное сознание по пространству реальности. Оно вдыхает воздух, ест, бегает, курит и дерется, отзывается на прикосновения колючими жаркими искрами. Когда-нибудь оно будет чувствовать дрожь рычащего мотоцикла и дорожный ветер, обжигающий щеки. Тело — это выцветшие голубые волосы, широкие плечи, смешные треугольные сиськи, маленькие и острые, твердый живот с родинками и белым пухом. Лу не хочет оценивать его чужими глазами: понравится, не понравится — это тупо. И слабо. Ей не нужен никто, чтобы смотреть и восхищаться. Она морщится, когда предательская башка короткой вспышкой рисует глаза под русой челкой и язвительную улыбку, морщится и размазывает конденсат. Все это странно. Все это неправильно.

***

— Давай к вон той. Она весь вечер смотрит. — Лу пихает его локтем под ребра, скрытые синей плащевкой, и кивает на танцующее человеческое месиво; осколки огней сыплются на пол и высекают из темноты девицу у бара. Девица чуть покачивает бедрами в такт музыке, помахивает бокалом в расписанной цветными линиями руке и пялится в их угол. Девица хочет Йонаса. А Йонас достаточно пьян, чтобы включить свое бесшабашное клубное обаяние — на вкус Лу, подкаты всратые, случайно услышишь — скривишься, но девочкам в Термитнике нравится. — Думаешь? — Смотрит — вспарывает скальпелем, как коматозную тушку на операционном столе. Пусть на девицу свою глядит. Не на Лу. — Знаю. — Она небрежно пожимает плечами. — Давай, ты меня достал, хочу сама развлекаться. — Как всегда любезна. Позвони мне потом, вместе поедем. Удачной охоты. — Йонас показывает клычки в зыбкой усмешке и ставит стакан, расплескивая сладкую неоновую жижу. Лу перевязывает волосы, поднимая от вспотевшей шеи, и окидывает взглядом толпу; внутри — сухо потрескивающее, злое электричество. Надо найти кого-нибудь. Его модное пойло парадоксально горчит на губах. Все это странно. Все это неправильно.

***

Все не так — и он не такой: бесстрастно глушит выпивку, травит едкие анекдоты, курит на балконе, замирая, как статуя, и лишь раздражающе щелкает колесиком зажигалки. Лу весь вечер хочет только одного — взять его за воротник и встряхнуть, чтобы перестал дурить. Йонас скорее умрет, чем попросит о помощи. И неясно, чего в Лу от этого больше — восхищения или обиды. — Чего мрачный такой? — Когда ребята уходят, его лицо окончательно смерзается в маску, гордую и ледяную. — Ничего. — Йонас. — Прибирать давай. В темпе. Тебе еще домой ехать. Они звенят стаканами и тарелками, обходя друг друга, словно в каком-то доштормовом танце: тут тягучее па, тут поворот, и не дай Единый встретиться взглядами. Не хватает только унылой скрипочки и ритма на три счета. Пьяная Лу быстро злится. Лу, которая беспокоится, злится еще быстрее. — Что у тебя такое? Девушка отшила? Начальство допекло? Я говорила, что ты задолбешься и учиться, и работать. — Вопросы ударяются о напряженные плечи и бездыханно сползают к ногам. — Йонас! — Что ты пристала? — Потому что ты кислый, как говна унюхал! Можешь, конечно, дальше дуться, но тогда зачем приглашал вместе посидеть? — У меня пациент сегодня умер. Первый. Хотел отвлечься. Не вышло. Его спина — камень, слова — хриплый рубленый полушепот. Лу цепенеет: в интернате не то чтобы учат, как утешать юных врачей. Говорить о смерти не учат нигде. Когда нашли папу, никто ей не сказал нужного — только какую-то вязкую, забивающую уши ерунду. Лили на нее дерьмовую синтетическую патоку. — Йонас. — Я ассистировал на операции, и мы не справились. Так бывает, но я не был готов. Типа, к такому сложно вообще подготовиться. — Ты не виноват. — Ага, главный так же сказал. Типа, у хилеров свой личный колумбарий, вся херня. Ну, с первой урночкой меня! — Он салютует чашкой, полной мыльной воды, разливает половину, пена стекает по предплечью, и Йонас сгибается над раковиной — покореженная, обгоревшая ветка. Лу больно. Лу прижимается к его спине щекой, стискивает Йонаса в руках, крепко, до сбившегося дыхания, крепче, еще крепче — чтобы не дать развалиться, раскрошиться на мелкие кусочки. — Ты будешь отличным хилером и спасешь много жизней. Детей, взрослых, вообще всех. В жопу твой колумбарий — думай о живых. Ты поможешь им всем. Ты справишься. Его ладони накрывают ее пальцы, прижимают к груди, где глухо колотится сердце. Все это странно. Все это неправильно.

***

Йонас спит, приоткрыв рот, и рассветные лучи расчерчивают его кожу: полоса света, полоса мрака. Два рубца на груди, старый бугристый ожог, бледные линии на животе, плече и ключице, ее пулевое — багровая звездочка. Лу мягко касается шрама, обводит неровные края, Йонас всхрапывает и начинает возиться, длинные ресницы дрожат, и тени на щеках сплетаются в причудливый узор — словно перья неведомой птицы. До будильника два часа, и она, отложив телефон, позволяет себе расслабиться еще чуть-чуть. Ямочка на его шее тепла и бархатна. Лу засыпает. Все это было верно. Все всегда было правильно.