Неотъемлемо

— Шустрее давай. Я упарилась. — Лу вываливается из клуба в мокрый закут проулка и рывками глотает прохладный воздух, что вот-вот, кажется, зашипит о горящие алкогольным румянцем щеки. Копается в прихваченном рюкзаке — под руку лезут бланки старых генетических проверок, обертки от снеков, жвачка, ключи от мотоцикла — что угодно, но не нужная пачка. Рядом коротко щелкает зажигалка. — Держи. Только у меня одна осталась. Придется на двоих. — Как тогда. — Ага, как тогда. Снова тринадцать, — кивает Йонас, стекая вниз, на корточки, к заплеванному асфальту и затертым десятками ног размякшим бычкам. Откидывает голову на стену, смежая веки; забавно тормозит, тщательно выговаривая буквы — типа язык здесь ни у кого не заплетается. Вывеска мигает, полукругом расплескивая едкие неоновые блики, пронизывает розовым вечерний туман, и его лицо словно прорезано в клубах сахарной ваты — горбоносый профиль, черта между бровей, вздрагивающий кадык под тонкой кожей. Лу безнадежно липнет взглядом — пьяная дура. Пили вместе — мажет ее. — Ты совсем готовый, — смеется, разгоняя рукавом марево серого дыма. — Надо было спорить с Томой, что тебя развезет. — Никто не верит во врачебное сообщество, — бормочет Йонас. — Сигарету дай. Лу затягивается напоследок и тянется к нему, руку обжигает что-то — то ли пепел, упавший на ладонь, то ли его пальцы. Непонятно. Волнующе. Она позволяет загадке зависнуть в буром небе Нью-Пари, под фальшивыми звездами слепящих электричеством высоток. — Моя очередь. Они курят быстрыми жадными затяжками — интернатовское отродье, не показывайте кардиналу Юналу и прочим слабонервным личностям; мокрый асфальт вспыхивает колючими искрами преломленного света — бьющихся в припадке витрин, выкрученных на максимум фар. Толченое стекло огней, зыбкие струйки потревоженной темноты. Томный медляк в «Утконосе» сменяется энергичным техно, и стены пульсируют — словно ожило еще одно сердце города, застучало в один ритм с неспящим Термитником. Лу прикрывает глаза. Два желания гулко долбятся изнутри о голову — она представляет, как они сталкиваются с металлическим звоном, будто шарики из зала тренировок. Первое — запустить пальцы в светлые волосы на беззащитном затылке, так удобно устроившемся рядом с ее бедром. Второе — обматерить себя и вернуться к ребятам. И оно, конечно, предпочтительнее. «Ты безмозглая, крэп, какая же безмозглая», — вкидывает слова на пробу, смакуя — как пойдет? — «Иди сними кого-нибудь и перестань прыгать на нормальных людей. Докури и найди тело на вечер. Вперед. Ебись-веселись». … а без своей дурацкой шапки Йонас кажется мягче, расслабленнее. Нежнее. Будто резкий рык перегазовки переходит в мерное урчание ждущего мотора. — С-с-сука, — шипит Лу и гасит тычком ботинка упавший огонек сигареты. Все не по-человечески сегодня, все наперекосяк. Даже собственные мысли. — Обратно пойдем? Проветрилась? — Давай еще постоим. — Ну давай. Внимательный взгляд снизу вверх зудит на коже, как настоящее прикосновение. — Что твой токсикоман? Все в порядке, привык? Без побочек? — Почему «мой»? — отмахивается Лу, чувствуя, как живот окатывает холодная волна испуга. С ним нельзя об этом говорить. Не об этом и не здесь. — И почему ты спрашиваешь? Йонас пожимает плечами, опасно балансируя на носках кроссовок: — Вспомнилось. Считай, врачебная ответственность. Лекарство безопасное, но за организмом следить надо. Случится что — ты меня не простишь. Я должен быть в курсе. «Случится что — от нас не останется даже золы». — Все… нормально. Вроде. Тому… человеку подошло. Спасибо за заботу. — Ясно. Лу, это, может, не мое дело, — «Да, Йонас, совершенно не твое», — но… ты любишь его? Того, кому помогаешь? Вопрос кружит голову своей абсурдностью — не хуже вертолетов после вечера коктейлей. Лу нервно смеется, всхлипывая как-то совсем по-чаячьи. Слишком много тупиц на один метр загаженного проулка — ее хватило бы здесь одной. — Ты себя слышишь, что спрашиваешь? Какое «любишь»? С чего ты взял? — Ты занимаешься нелегальщиной ради не знаю кого, прибегаешь ко мне вся такая загадочная, рискуешь работой своей всратой. Какой интерес? Если только, — Лу не понимает, в какой момент голос Йонас из дурашливо-ворчливого становится серьезным, — это не личные дела. Когда любишь, сделаешь что угодно. Куда угодно пойдешь, как угодно вывернешься. — На лирику тебя потянуло. Стареешь. — Может. Отводит разочарованный, разом заледеневший взгляд. Куксится. Откровенности хочет — хер отшутишься. — Я помогаю, потому что иначе нельзя. Потому что иначе будет плохо. Потому что бросать в беде — погано. Ты же тоже поэтому хилишь, а не от страсти неземной. Он фыркает. — Гуманистка, значит. Не ожидал. Еще не поздно переписаться в циники, пока никто не видел. — Сам еще хуже. Без тебя-то не вышло бы ничего. Спасибо, Йонас. Сказала тогда, скажу сейчас. — Должна будешь. — Что угодно, — и осекается. Крэп. Йонас усмехается — уголком рта, кривенько так, блядски-шутовско, но в прозрачных глазах — напряженное, цепкое внимание. — Руку дай. Подняться не могу. — В следующий раз точно буду спорить. — В следующий раз я не буду пить. …а пальцы у него все-таки горячие — горячие, горячие, горячее пепла, горячее огня.