†ъρъ†

«Он совсем плох», — проносится непрошенная мысль в голове при взгляде на бьющееся в лихорадке тело, что вот-вот отдаст богу душу. Мальчишка лежал на стылом полу и стучал зубами в ознобе. Свернулся калачиком, согнув ноги, прижав колени к животу и притянув руки к груди, вцепившись в плечи ладонями. Решил с горя сгинуть в подземельях замка? И так как силы воли погубить себя иначе не было, он отказался от воды и еды и просто ждал заката дней, последнего вздоха и удара в груди. Метался в горячечном бреду. Как великодушно и как героически. Почти. Кощей обходит темницу, не отнимая жадного взгляда от терявшего сознание узника. Хищник вышагивал, скрестив руки за спиной, а острый до боли взгляд устремив в жертву. Одно лишь касание — и тебя исцелят. Но не попросит же… Щенок. На темных губах танцует ухмылка, что на долю мгновения вырождается в оскал. Скрип двери мальчишка не слышит, что стелется сквозняком под ногами на полу. Не чувствует… Как подымают чужие руки. Как выносят из острога. Как шагают по лестницам вверх. Как вносят в свет и тепло. Как кладут в ворох подушек на лавке. Как касаются магией едва дышащей груди. Летят дни вереницей птиц. Иван спит долго, не день и не два, отсыпается, высыпается, смутно помня последние несколько суток, проведённых в заточении. Кажется, он был при смерти? Нежить призвала лекарей и целителей? Никак со злым умыслом… Чтобы повторить круги ада — из голода, жажды, холода и мора, разве что без побиения камнями? Иван хмурит брови, морщит лоб и дергает головой, вытряхивая лишние мысли. В его распоряжении одëжи и яства, самоцветы и книги. Всё — на любой притязательный вкус. И всё — обман, ложь и мираж да дурман. Отношение не как к смерду или холопу — но как к узнику. Столь милые сердцу щедроты отзываются расползающейся змеиной тенью страха и тревоги в груди: хозяин замка молчит и не кажется. Не к добру это… Вернется сторицей. В сто крат вернется. Иван не спешит облачаться в дорогие ткани, вкушать изысканные блюда, листать талмуды книг и предаваться праздной и ленной неге. Но живот скручивает в спазме голодной боли. В голове раздается едкое и колкое: «Советую справиться с задачей потребления пищи самому. Иначе посторонняя помощь в поглощении еды может быть весьма болезненна и неприятна». На скатерти-самобранке, услужливо раскинутой на резном дубовом столе, из всевозможных вариантов именно блины с душистым маслом и красной икрой пришлись как нельзя кстати, ровно как и кувшин свежего молока. Сытно и вкусно. Самовар со связкой баранок и сушек, рушник с красными узорами, — всё отчасти напоминало светлый, тёплый, щедро топимый жаром добротной печи, бревенчатый терем. Но то был морок. Чужие правила и требования, чужие границы и условия. Чужая душа — потемки, но есть ли она у бездушной твари? Исчадия ада. Вечерело. Смеркалось. Иван почти засыпал с книгой в руках, уставши задаваться вопросами. Чем сейчас занят Кощей? Глядит в зеркала и наблюдает за всеми жителями замка, путает коридоры и залы, раздаёт указания, оказывает приём, пишет письма, разбирает почту или объезжает владения? Или вовсе созерцает и лицезреет казнь: как бедолагу ведут к эшафоту на виселицу… Прядь густых волос смешно щекочет веснушками рассыпанные лучики солнца на носу и щеках. Иван морщится, хмурится и… улыбается в полудреме, в паутине липких снов. А затем в тревожном изумлении, неверии распахивает глаза. И вонзается взглядом в лиловый блеск. — Надеюсь, вкусна еда, уютны покои, крепок сон? Отрадно знать. Иван вздрагивает, дёргается и подскакивает на месте, почти что касаясь бледного худого и узкого лица напротив. Кощей лишь выпрямляется над заснувшим было сыном врага. — Должен признать, у тебя мелодичный голос, — Князь слегка наклоняет голову, взирая на неловкие попытки привести себя в порядок и когтем подцепляя золотистый локон с мятой постели. — Мне доложили, что на свирели играешь. Это правда? Несмотря на трупного цвета кожу, от Властителя дальних темных земель исходил запах бальзамов, настоев — терпкий и горький, густой и пряный. Отчасти тяжелый, что сразу бьет в ноздри, душит, сдавливает горло незримой дланью, от чьей чудовищной силы опасно трещат и хрустят позвонки. Иван в ответ вскидывает брови. Неужто и стены слышат чужие голоса: каждый устланный, вымощенный здесь камень? Слушал ли Бессмертный, как заливисто и искристо смеется царевич, видел ли, как ослепительно улыбается гость, знавал ли, как вопросительно смотрит на дорогие и богатые украшения пленник? Следил ли, чтобы снизойти до визита к простому смертному, озаботиться чужим состоянием, здоровьем и комфортом, явиться сыпать… щедротами? — Совсем немного пою и играю, — нехотя отвечает тот, тихо, скрепя сердце, скрипя зубами. — Мастеришь что, рукодельничаешь? — злодей изучающе бродит взглядом по ладной и статной фигуре, заправляя руки в рукава. — Немного, — эхом отдается от стен, растворяясь в рассыпчатом шепоте. — Хм, — Кощей задумчиво отходит от постели, проводя пальцами по простыням. — Библиотека в твоем распоряжении, кроме закрытых секций. В награду за хорошее поведение — откроются новые двери. Иван все еще сонно, неуклюже прикрывает длиннополой рубахой острые колени, поправляя перевернувшуюся во сне одежду, приоткрывшую угловатые плечи. С чего бы такая милость? Кощею неведома жалость… — Что нужно сказать? — едва повышает голос Темный, предупреждающе сверкая буравящим душу взором. Иван поджимает губу и сводит брови к переносице. Молча скрывает ладони в кулаки, пока мужчина наслаждается внутренней борьбой юноши, а именно как тот медленно, но верно падает в пучину отчаяния, страха и злости. Собственная беспомощность и бесполезность для княжества злила, раздражала Мстиславовича. — Премного благодарствую, князь, — цедит Иван, едва ли отвешивая поклон и одаривая молнией во взгляде. Дань уважения ли — плотно и туго сжатые губы, стиснутые зубы, кулаки, нервно теребящие полы рубахи, в то время, как океан синих глаз волнуется, а небо — темнеет, во взгляде кружат тучи, бегут и поднимаются волны. — Вижу, не по душе мои жесты доброты, все эти подношения и дары? Кольца, серьги, цепи, браслеты, колье? Ну хорошо… Воля твоя. Пузырь терпения лопается. Кощей делает шаг навстречу. Пространство вокруг меняется, сужается: тьма вгрызается в глаза, и холод покусывает и щиплет за кожу. Комната падает в широко раскрытую пасть мрака, и скользящие по стенам будто в кривом танце тени сжирает наступившая мгла. Страх путами, кольцами опоясывает сердце, забившееся в рёбрах невольной пташкой как в клетке. Противный страх: промозглый, влажный, сырой, холодный. Будто змеи ластятся к груди… — А что нравится? Что может понравиться избалованному изнеженному царскому сынку? Голубая кровь в жилах кипит и бурлит, шипит и пенится, вены проступают на юной коже. Бунтует мятежная душа, встаёт на дыбы. Океан лучезарных глаз беснуется, на волнах качается гнев и обида, наскакивая друг на друга, готовые, расплескавшись по комнате, выплеснуться в ответ на клыкастую ухмылку. Знали ли темные губы сладость поцелуя, улыбки свет? Знали ли холодные руки — тепло и жар мягких объятий? — Каждодневное избиение стражей? Или, — Кощей вертит изящно рукой, дрогнув тонкими пальцами, увешанными громоздкими, играющими бликами при взгляде и на свету, перстнями. — Морение голодом и жаждой? Приём пищи раз в неделю? Или, — шаг за шагом Повелитель мерит пространство. — Ежедневная смерть? И возвращение к жизни, — вышагивает с гордой осанкой и отмеряет годы заплутавшему путнику. — Для затравки могу вонзиться когтями под ребра, а после что предпочтешь? Удушение, утопление, а, может, погребение или сожжение заживо? В ушах звенела тишина и стучало как в лихорадке сердце. — Или? — Иван напряг плечи в ожидании наихудшей развязки. — Или… Тебе не понравится, свет мой. Кощей щерится и демонстративно проводит длинным языком по острым клыкам: — Я жажду дивный напиток, — «только и всего». Дверь приоткрыта. Обманчиво зовя. Даря то ли надежду, то ли иллюзию. Иван пытается добежать, но Кощей встаёт поперёк, преграждая выход. Юноша не теряет веры и предпринимает всё новые и новые попытки добраться до заветной цели, недостижимой и недосягаемой, но снова и снова остаётся путь к отступлению. Кощей играет до поры до времени, а после, уловив обреченную усталость в понурых плечах и влажном взгляде оппонента, начинает наступать. Когда птенец выдохся, его проще сомкнуть в ладонях. Как в тисках. — Настала пора платить дань. Иван теряется: не убежать, не спрятаться, не побить врага в честной схватке, в честном бою. Кощей в несколько широких шагов сокращает расстояние и прижимает Ваню к стене, вдавливая в камень, коленями вжимаясь в ноги, одной ладонью сжимая кисти рук. Магия питала дух и тело: нечеловеческая мощь крылась, таилась в тонких запястьях и щиколотках, обрамленных браслетами. Силы неравны. Колдун обездвиживает затрепыхавшуюся было жертву. Паук плетет паутину, змей душит в объятиях. И… замирает, нависнув, втягивая запах зрелой пшеницы, полевых васильков, морской соли: травяной, цветочный, мягкий и легкий, невесомый, едва уловимый. Иван застывает, ощущая не могильный холод, а опаляюший жар дыхания на шее, жар, исходящий от худощавого тела. Марево, зной погребальных костров. Кощей чувствует дрожь, видит мурашки. Витые завитки будто колосья, синева и лазурь подобны озерам, пушистые ресницы словно крылья, пухлые губы… Взгляд стеклянных холодно блестящих глаз останавливается. Секундою позже идёт дальше, ниже, мимо ключиц, блуждая по вене на шее. Князь облизывается, приоткрывает рот, обнажая заострившиеся клыки. Склоняется и проводит языком по нежной плоти: вылизывает шею, на что тело под ним отзывается — вздрагивает. Запах юноши сводит с ума, дурманит разум, слепит глаза, глушит все звуки: запах страха, отчаяния и бессильного гнева. Самая вкусная смесь. — Что ты… Иван не договаривает, никак не ожидая яркой вспышки боли от острых клыков, что мгновение спустя вонзаются в шею и пронзают кожу. Вгрызаются страстно, жестоко и алчно. Безжалостно, беспощадно… Он вскрикивает и жмурится, пытаясь оттолкнуть Бессмертного, в панике дёргается, рвётся вперёд, что только усугубляет положение, и боль в теле взрывается новым снопом искр. Кощей с утробным рыком пригвождает заскулившего к стене и забившегося в панике княжича. Испить юношу будто заморское вино не входило в планы, но… Эти венки так маняще пульсировали, что не было сил отказать себе в удовольствии. Детская шалость вурдалаков. Зачем проливать кровь, когда можно её выпить? Всю, до капли, эту горячую вязкую алую жизнь невинной души. Вторая когстистая рука поддерживает стремительно теряющего жизненные силы хнычущего царевича, не давая осесть на пол, упасть. Отливающие синью пряди каскадом падают, ложась на нервно вздымавшуюся грудь. Стоны сменяются всхлипами. Слезы ручейками бегут по щекам и вискам, скатываясь к подбородку и обрываясь. Больно! Как же нестерпимо больно… Иван не пытается более сопротивляться, покоряясь судьбе, отдаваясь на милость богов. Глоток за глотком утекает жизнь, насыщая демона, питая нечисть. Ваня шумно дышит, хрипя, смаргивая слезы, широко раскрывая рот в беззвучном крике, запрокинув голову назад, стукаясь затылком о стену. Серая ладонь холодит, скользя от талии к лицу и волосам. Тьма ударяет по глазам, в ушах стоит звон. Какая горькая, тяжкая и бесславная смерть. Нелепая, глупая. Мила, Серёжа… — Прощайте… — шёпот последним вздохом слетает с сухих губ. Увлёкшись, Кощей, в наслаждении прикрывший глаза, распахивает ресницы и наконец отпускает невольника. Всматривается в бледное лицо и тряпичной куклой повисшее безвольное тело на своих руках. Кровоточащая рваная рана двумя отметинами зияет на коже. Сердце ещё бьётся, но глухо, отбивая последние ритмы. Кощей обхватывает обмякшее тело и шепчет в ответ: — Не бойся, ты не умрешь, мой будущий князь. Впереди нас ждёт вечность. И слизывает дорожки слез, и металл на языке смешивается с солью…