***
— Дядя Деймон снова не прибудет на мой день рождения, — высоким голосом поинтересовалась Рейнира, смотря на свою матушку исподлобья внимательным, долгим взглядом. — Милая, он очень занят сейчас, у него вот-вот должен родиться первый ребёночек, его наследник, — миролюбиво объясняла Эймма, но её внимательное материнское сердце всё же видело разочарование наследницы и лёгкую детскую обиду на прекрасном личике. Королева понимала, что ни один аргумент не исправит недовольства девочки, ведь через пару дней ей должно было исполниться десять лет и будет идти шестой год, как она не видела Деймона, который железно отказывался вернуться в Королевскую Гавань хотя бы на пару дней. — Он занят не первый год, и сначала у него были военные походы, после жена, теперь ребёнок, следующей причиной будут внуки… Эймма хотела бы что-то ответить, опровергнуть это, но лишь поджала губы, ведь бессмысленно было отрицать правдивость вещей, которые говорила подрастающая принцесса. Девочка была не по годам умна и понимала сама, что Деймон Таргариен просто избегает королевского двора. Королева пыталась писать ему и делала это упорно, приглашая Порочного Принца на дни рождения наследницы, на пиры в её честь, и везде получала отказ, обоснованный тем, что в таком случае он снова не сможет жить своей жизнью. Королева злилась на эти ответы, комкала его короткие очерки и выкидывала в камин, уже думая как оправдать его перед Рейнирой, которая непременно будет плакать от таких вестей. Конечно, скорее всего Деймон понял, что теряет голову и главное — самого себя около принцессы, не может заниматься ничем, а лишь думает о том, как порадовать её снова, и это начало пугать его самого, может, он действительно немного любил свою жену Лейну и не хотел оставлять её одну. Он сыграл свадьбу спешно, сразу же по прибытию из похода, скромно и без почестей, на леденящим своими ветрами Дрифтмарке, и так же спешно удалился с юной Лейной в Понтос, откуда отказывался выбираться или уезжать, даже по самым веским причинам. Кто-то говорил, что пока Деймон гостил в северных краях во время политического похода, в одном из борделей когда-то беглая жрица какого-то безымянного огненного бога, а ныне простая шлюха нарекла ему, что если он вернётся в Королевскую Гавань, то прольёт родную кровь и на свет из неё выйдет зверь худший, чем сами драконы, и именно этого опасался молодой принц. Кто знает, насколько правдивы были эти изречения и есть ли там хотя бы доля истины, но факт оставался фактом — принц отказывался приезжать и ссылался на любые причины, лишь бы не удостоить своим присутствием двор. Король вздыхал и разводил руками, никакие угрозы не работали и не помогали, они проходили сквозь Деймона и тот лишь отвечал короткими письмами с парочкой слов по типу «Понял ваше решение. Могу понять.» или же простое «Отлично». Рейнира же, в свою очередь, подрастала и понимала всё больше вещей, она умела анализировать, и то, что в её голове остался смутный образ кого-то большого и доброго, непреодолимо мягкого, утешительного, о котором говорили при дворе мало и неохотно — интересовало, будоражило её. Для неё это казалось чем-то мистическим, притягательно таинственным, но на деле никто не хотел ударяться в воспоминания о богохульских проступках Порочного Принца. Молодая наследница к своим десяти годам была плотно окружена вниманием различных приезжих рыцарей, послов, немаловажных персон, к дверям её покоев постоянно приносили цветы и украшения от таинственных поклонников. Девочку баловали вниманием, и, когда она расчесывала свои длинные серебристые волосы, она была уверена, что ею любуется даже тонкая стеклянная поверхность. Она хитро улыбалась на дары, комплименты и замирания мимо проходящих мужчин, которые не могли оторвать взора от её плывущей походки, и так же улыбалась, когда укладывала дары в хрустальные шкатулки, которыми была усеяна её комната. Когда Рейнира подросла, она попросила сделать окна в её личной зале из драконьего стекла, ведь оно было тоньше, но приятнее ломало солнечные лучи, создавая яркие блики на всех поверхностях, которые она обожала рассматривать. Стены были покрыты тканевыми обоями из мягкого шёлка голубоватых оттенков с причудливой ручной вышивкой, по ним ползла бледно-зеленая цветочная лоза, прелестные бутоны розоватых пионов, оборки казались умилительно прекрасными, собранные из кружева; непростительно большая будуарная была осыпана переливающимися камнями, выполненная в дерзком для такой юной девочки, бордовом цвете, с многочисленными золотыми вставками на выпирающих элементах декора. Королевские масштабы внимательности к деталям нескольких комнат принадлежавших Рейнире поражали даже королеву, но были оправданы: когда девочка начала расти, Визерис нанял лучших мастериц по ткани, резчиков по красному дереву, закупил розового мрамора и все ради единственной наследницы. Самой прекраснейшей будущей королевы. Она, смеясь в голос, сама несла в свои покои подаренные охапки роз, душистых полевых трав с магическими свойствами и редких цветов из всех уголков королевства, лично ставила их в пузатые цветные вазы, наполняла розовой коралловой водой и восторженно любовалась, просыпаясь и засыпая окруженная благоуханием. Ей было почти десять, когда она не осознавая того, покорила каждого мужчину королевства своими мягкими манерами и дерзкими ответами, не позволяя никому даже подумать о ней в более непристойной обстановке. Пожилым лордам она задавала вопросы о былой красоте её покойной бабушки, чтоб они могли ощутить возрастное различие и не докучать ей сальными взглядами, но и отказываться от ухаживаний не хотела, ощущая себя нужной и вкушая свою исключительность. Когда красота её приедалась, можно было восхититься остротой её ума и редкой начитанностью, при том, что Рейнира уделяла внимание не только сказам и романтичным книгам, но так же истории, летописям, родовым древам великих кланов и повестям о клане Таргариенов. Рейнира хорошела собой и сложно было не заметить этого — Деймон понимал, что будущая королева будет роковой красавицей, и понял он это когда ей исполнилось четыре годика. Уже тогда её долгий внимательный взгляд мог пробить его до мозга костей, и ему было любопытно представить, какой она вырастет немного погодя, в период бурного расцвета. На неё возлагали много надежд, и груз ожиданий лежал на хрупких детских плечах, особенно из-за того, что она не была мальчиком. Ей приходилось быть настолько очаровательной, насколько это возможно, как истинной принцессе королевских кровей, но и оставаться остроумной и смелой, как принцу, которым ей никогда не стать, отчего она всю жизнь будет сталкиваться с ужасными сложностями. По истечению её десятилетнего возраста Визерис собирался официально объявить о помолвке с домом Веларион дабы окончательно сгладить все политические углы, о которые их клан мог пораниться, но конечно же мнение юной принцессы не учитывалось никак: король рассчитывал, что девочка будет понимающей и примет это как участь своего долга перед троном и короной. К счастью королевской семьи, Рейнира умела проглатывать требования в её адрес, хотя бы ради общего благополучия и довольства — девочка никогда не капризничала из-за выбора платьев, понимая, что есть необходимость выглядеть подобающе, она никогда не отказывалась вести светские беседы и умела уделить внимание всем гостям их замка, даже пропуская через себя колкости и шутки о наследниках мужского пола, которые «ну всенепременно родятся у такого-то мужика, как Визерис, и наденут корону». Было поразительным то, как Рейнира держалась в своём юном возрасте, не теряя лёгкую кокетливость — ангелочком она была на балах и пирах, непременно много танцевала и заливисто смеялась, заражая всех звонким весельем. Она освещала всё собой, своим присутствием и взамен этого — купалась в всеобщей любви. Деймон осознал патовость своего положения, когда после очередного визита к своей юной племяннице в его голове мелькнула мысль о том, что было бы славно дождаться её расцвета и взять в свои жёны. Ужас отразился на его лице, и он резко повернулся к зеркалу в позолоченной оправе. Перед ним был он сам, потрепанный и сонный, едва отпустивший от себя очередную шлюху, которую в этот раз брал нежнее прочего, он был крепок, силён и только что своими мыслями опорочил невинное дитя, которое явно не заслуживало такого проклятья как он. Эта шальная мысль влетела в его голову и пронеслась там вихрем, смахивая на своём пути буквально всё, и так же резко вылетела, даже не дав шанса себя поймать или обдумать. И эта мысль стала началом конца, всего в небольшом, но очень простом мире Деймона Таргариена. Ему было стыдно смотреть на малышку, но он и не мог найти себе места, ведь почему нет? Почему другим можно, а ему нет? Как минимум, девочка получила бы защиту до конца дней и он мог бы не трогать её, но просто не отдавать никому. — Ты чёртов псих, — растягивая слова сказал он своему же зеркалу в попытке донести себе же абсурдность этого рассуждения. — Дай ей жить нормальной жизнью и дай себе тоже самое. Визерис отрежет мне в лучшем случае голову, в худшем случае член, если узнает, о чём я думаю. Тогда он немного помолчал, смотря уже не на самого себя, а куда-то в сторону пошарпанной двери, в которую ещё недавно юркнула местная красотка, к которой он любил захаживать за нежным и неспешным сексом, и худшие мысли нагло ворвались в его голову. Деймон устало провёл лицом по руке, хотя ему страшно хотелось биться головой о стену, и именно тогда он принял решение, которое разлучило его с его единственным смыслом жизни. Он единожды попытался узнать, разведать у своего брата, какие планы тот имеет на маленькую наследницу. Случай был отличным, Визерис был страшно пьян после очередного пира и необычайно весел, зная, что его сочная молодая любовница уже ждёт его визита, чтоб дать то, чего от королевы было даже постыдно просить. Король хохотал в голос, проливал чаши вина к ужасу виночерпиев, чем-то кичился перед парой лордов и толкал в плечо Сира Отто, от чего рожа второго сильно кривилась. Деймон предварительно не пил, а лишь нервно сидел весь вечер подле брата, исподлобья высматривая в присутствующих мужах королевства своих потенциальных соперников, он был напряжён как единая струна и был молчалив, иногда тихо хмыкая про себя. С самого начала Порочный Принц был обречён на провал, и он знал это, но разве он мог считать себя воином, если хотя бы не попытается добиться желаемого? Его длинные белоснежные волосы закрывали ему один глаз, мощная челюсть была сжата и скулы выпирали, выдавая его сильнейшее волнение. Он переживал, и это истинно выводило его из себя, несколько раз за вечер ему хотелось отрубить чёртовым лордам языки, чтоб не трепались так много — ведь посиделка никак не кончалась, а терпение Деймона кончилось ещё в первые пять минут пышного пира. Но Визерис был королём и не мог покинуть зала, пока все гости не разъедутся, не будут почётно выпровожены и не получат что-то в подарок за то, что они жрали и пили за счёт королевской казны. Это был последний пир, на котором присутствовал Порочный Принц, он держался там более десяти часов и под конец хотел повеситься на бороде какого-нибудь спящего мейстера, уже проклиная свою затею поговорить с братом. Но раз он был здесь и выдержал этот настоящий цирк уродов, значит потерпеть ещё немного не было для него сложностью, было лишь проверкой на терпение. Хотя бы ради маленькой Рейниры, чью судьбу он должен был узнать, чтоб после принимать решение о дальнейших действиях. — Я думаю отдать её за мальца Веларионов, — икнул Визерис спустя пару часов, пьяный в абсолютные сопли и едва способный собирать слова в сложносочиненные предложения. — Если Эймма не родит парнишку, придётся делать так, чтоб чёртов Морской Змей не выдвинул прав на престол и мы удержали власть. — А если Эймма родит мальчика? — аккуратно уточнил Деймон, немного щуря глаза в хищном оскале, в голове вычеркивая одного соперника. — Жена Отто плоха, год от года хуже, скоро отдаст душу богам, да и претендентов много. Не хочется знаешь, ублюдка, охотного лишь до молодого девичьего тела, — недовольно протянул король, переворачивая пустой золочённый бокал с вином. Порочный принц тихо хмыкнул, прикидывая в голове сколько лет каждой из любовниц Визериса, и ему стало смешно, что ни одна из них даже не была на земле более шестнадцати оборотов солнца, и об этом король не переживал. — Интересно, хоть в своих худших фантазиях, видел ли ты её около меня? Моей женой? — Деймон умел юлить и понимал, что пьяный разваренный мозг брата не поймёт сути вещей, от чего агрессии не должно быть в ответ. Но на него посмотрел внимательный, такой же долгий как и у принцессы взгляд, и самое ужасное для Порочного Принца было то, что взгляд казался кристально трезвым, оценивающе жестоким и впервые за все годы — это был взгляд истинного короля. — А что ты мог бы дать ей, дорогой младший брат? — Визерис сам налил себе благородного вина, подаренного семьей Баратеонов, и голос его притих, а весь он слегка напрягся, смотря на Деймона исподлобья, таким же образом, каким Деймон смотрел на всех, кого считал грязью под своими ногтями. — Я взрослее, — младший Таргариен немного поправил сюртук и поджал губы, ища в себе силу противостоять внимательной строгости своего брата. Именно такого Визериса всегда уважали и побаивались, придерживая дыхание прежде чем что-то сказать, и именно такого Визериса провозгласили королем Семи Королевств, местами более опасного, чем был их отец или даже сам Деймон. — Я могу дать ей защиту, силу, опору, ни один из других никогда не сможет умереть ради королевы, ради женщины. Я мог бы уважать её и быть уважаемым мужем, дать ей время бесстрашного правления. Я же поставил бы мир на колени, я бы встал на них сам ради неё. И перегрыз бы глотки каждому, кто посмел даже засомневаться в её легитимности на этом троне. — Слова! — громко усмехнувшись перебил Визерис, поднимая одну руку вверх, давая понять, что говорит сейчас он. Деймон приподнялся со своего стула, упираясь руками в стол, готовясь занять оборонительную позицию — кровь в его жилах начинала закипать от мысли, что его поставили под сомнение, пульс ускорялся, и мысль ударить брата и после быть казненным не казалась такой плохой идеей. — Ты ставишь меня, лучшего из живущих войнов, в сомнение? Мои слова и смеешь думать, что я бросаюсь ими на ветер? — Ты дашь ей весь чертов мир, дашь ей нужную защиту и опору, ты будешь рвать за неё глотки неугодных и убивать, багровые реки крови будут литься во имя великой королевы Рейниры Первой, не так ли? Ты сделаешь её своей женой в пасмурный день на Драконьем Камне по старинному ритуалу Потерянной Валирии, вы повяжете себя драконьей кровью и горячей плотью в память о наших предках, укрепите власть Таргариенов и права на трон, увековечите свои в веках. Она понесет от тебя и родит прекрасных сыновей, которые будут законными наследниками и никогда не подведут нас, которые будут благословленными детьми и великими войнами, сами небеса будут смотреть на ваш союз, и Семь Богов будут согласны с тем, что она рождена на этот свет для тебя? — тихо посмеивался Визерис, так же поднимая своё пьяное тучное тело с высокого, истинно королевского кресла. Поразительным был контраст его звонкого, чётко звучащего смеха и абсолютно вялых пьяных движений. Он сделал небольшую паузу, позволяя Деймону легонько вдохнуть в себя эту невообразимую облачную мечту и крохотный шанс на счастливую, тихую жизнь, полную хрустальной заботы и теплоты, рядом с единственным родным ему существом, которое давало ему столько смысла и придавало значения всему, что он делал в своей поганой жизни. — Но на деле, милый мой брат, когда она войдёт в тяжесть и понесёт от тебя, ты побежишь на свою родную Шёлковую улицу к блядям и шлюхам, топить в их сладких телах скуку по жене, пока её чрево будет рвать на куски и она будет умирать от боли, схваток, возможно от родильной горячки, где будешь ты? В ком ты будешь? Будешь пить или сношаться? Когда её тело станет взрослее, ты будешь глумиться над ней и презирать, высмеивать имя королевы со своими дружками, звать сукой и проклинать день рождения моей единственной дочери, — каждое его слово делало больно ему же, но Визерис продолжал размеренно рубить с плеча каждый звук, отрывая кусками мысли Деймона о такой наглости. Он сжимал в руке чашу вина и смотрел на брата свысока, но можно было заметить, как легонько подрагивает его подбородок, выдавая границу сложнейших эмоций и алкогольной дремы. — Ей нужен муж, который будет рядом с ней всегда и сможет уважать её, а не цепной пёс, способный лишь на глухую ярость. Если бы ты просто изменял ей, но ты будешь жесток к ней, как я могу позволить себе мысль, что ты ударишь мою дочь в браке? Что будешь делать с ней всё то, что творишь с несчастными проститутками? Ты, Деймон, человек счастливый — ты не способен любить, и ты свободен от любви. Может, с годами ты станешь лучше и к тому моменту твой характер не сделает тебя одиноким безумцем, но пока ты порочен, и мне больно, чёрт побери, больно, что мой брат таков. Впервые за годы, долгие годы с момента смерти матери Деймон Таргариен был на грани злостных, невозможных для него слёз, которые жгли ему глаза и выжигали самоуважение, но сердце прямо сейчас болело в сотни раз сильнее, чем гордость. Мужчина сильно сжал рубаху в области, где ныло как-то безумно, и рвано вдохнул спёртый воздух через нос, стараясь не допустить величайшей слабости в своей жизни — слёз. Внутри него кипело и взрывалось, будто сам Караксес сжигал ему органы своим ядовитым пламенем, выжигая дыру в области лёгких, ведь иначе почему они так горели? Почему-то было невообразимо сложно от понимания той тени, в которой он находится, и из такой грязи дотянуться до ангела значило обречь его на грехопадение. — Скажи, Визерис, неужели я так ужасен? — лёгкая дрожь выдала всего его с потрохами, пусть он и пытался сдержаться, скрыться и спрятаться от этого, но каким же великим мужеством для него был этот вопрос. — Для меня — нет, покуда я в разы ужаснее тебя, брат мой, и глупо отрицать мою порочность. Я сам знаю степень своей грязи, и мне никогда не отмыться от всего того, что я творю, да и не хочу. Я мог бы дать тебе всё, абсолютную вседозволенность, золото и земли, но не могу отдать две вещи — корону и Рейниру. Для меня ты родной и любимый брат, и я признаю тебя даже когда ты едва стоишь на ногах, злорадствуешь надо мной и подрываешь мой авторитет, даже тогда я с тобой и не считаю тебя ужасным, ведь я тоже мужчина и делал тоже в свои годы. Но для невинного дитя, единственной моей наследницы, ты хуже проклятья. Я не хочу её обрекать на тебя и после смерти думать о том, что ты позволяешь себе с моей малышкой, моей доченькой.pt.1
13 сентября 2023 г. в 14:40
Примечания:
В моей версии - Деймон родился в 79 году, Рейнира в 97 (как и в оригинале).
Деймон Таргариен имел звание Порочного принца, и глупо было бы отрицать, что он не гордился им: в глубине души, ему нравилось понимать, что многочисленность и отвратительность его пороков собиралась в один сплошной собирательный образ некого антагониста. Его огромному эго действительно льстило то, что пристрастие к неразбавленному (варварскому) вину, многочисленные победы над врагами и литры пролитой крови виновных и пущенных на самосуд, сладострастие и совращение едва созревших девушек собрались в один тугой переплёт достижений, которые он не раздумывая воздвигнул себе на белоснежные волосы короной порочности. Он криво ухмылялся каждый раз, когда какая-нибудь живущая при дворе чета кидала в его сторону взгляд полный презрения, иногда смешанный с праведным ужасом — но почему-то ему нравилось быть персональным цербером своего братишки-короля. На самом деле, это правда шло на пользу всем и сразу, король Визерис получал лишь восхищенные вздохи от всех окружавших его придворных, которые после встречи с Деймоном воспринимали правителя как добродушного весельчака с пузом, да старым-добрым драконом, который уже десятки лет не пил крови и не взмывал в небо. Деймон был контрастным чёрным пятном семьи Таргариенов и всех лордов Семи Королевств, на фоне которого даже дохлая кобыла казалась квинтэссенцией добродетели. Все прекрасно знали, что и так самый свирепый из всего старого драконьего выводка, Караксес, под своим всадником в лице Тарагриена-младшего стал окончательно неуправляемым зверьём, обожавшим рвать людей и скот на части.
У младшего брата короля были очень своеобразные взгляды на то, как нужно обращаться со змеем, и поэтому он давал ему полную свободу передвижения и действий, поэтому дракон преспокойно мог пожирать как детей пастухов, облегчая жизнь сельскому люду под предлогом того, что кормить придётся на пасть меньше, так и скот, который мог гулять на просторных лугах и полях. На все возмущения и брань в свой адрес и адрес Караксеса Деймон лишь неопределённо пожимал плечами и предпочитал отвечать густой тишиной, обозначая, что диалог окончен и продолжаться не будет, а питомец сможет дальше спокойно разгуливать на свободе.
Хотя справедливости ради, он предпочитал вести себя так же и с королем, и так же вёл себя со всеми, кто его когда-то окружал и будет окружать: его густые белёсые брови приподнимались при каждом колком высказывании в свой адрес, но в остальном мужчина почти всегда оставался абсолютно беспристрастным и незаинтересованным. Гложущая его холодность распространялась на поголовно всех представителей рода человеческого, и всегда принц показывал и указывал на то, что плевать он хотел на то, умер кто-то из его семьи или нет. Ему было разительно смешно на похоронах отца, ведь двадцатилетнего отпрыска забавляло, как бесславно и глупо сгинул его родитель, который хоть и был славным королём и отличным мужем, но особого уважения не заслужил у собственных сыновей. Как-то Визерис тихо объяснял Эймме, которая вздыхала, скрывая негодование из-за очередных скандалов в Блошином Конце, что Деймон не самый плохой человек, а главное, он отличный бравый воин, просто он абсолютно не помнит мать, и именно это страшно ранило мальчика, когда он был младше. Именно это так сильно ожесточило детское сердце. Второму сыну было безумно горестно, что он ничего не помнил о родной матери, которая по слухам была великой женщиной, поразительной красоты Древней Валирии и недюжинного ума, что она брала едва рожденных сыновей в полёты на драконах и громко смеялась, не скрываясь за маской прхладного благочестия.
После данного объяснения Эймма негласно решила для себя, что Деймон просто обиженный малец, который надул розовые губки на весь женский род за то, что они живут, а его прекрасная мама, которой ему безмерно не хватало всю жизнь и особенно в отрочество, — нет. Возможно, именно отсюда началось у принца такое пренебрежительное отношение к разнообразным проституткам, дамам лёгкого поведения, разбитым трактирщицам и даже знатным дамам, которые томно вздыхали в платочки, едва завидев младшего Таргариена вдалеке, окропленного кровью или грязью после очередного приказа короля кого-то убить или задержать. Ему было противно от них, они вызывали нарастающее в груди кипящее раздражение и зубной скрежет, и может, поэтому брал он их неимоверно грубо, дерзко, до алых синяков сжимая девичьи запястья и шеи, и не переживал за ощущения какой-то очередной, распахнувшей свои белоснежные врата. Мужчина не занимался любовью, он вымещал разлитую в нём лавой злобу на весь женский род за то, какие они: робкие, раздражительно пошлые, надменные или стеснительные, девственницы или путаны. Они все были плохи для него, недостаточны. На подкорке его памяти остался неглубокий след теплого, трепещущего своей нежностью воспоминания о его матушке — Аллиса Таргариен обожала смеяться громко, позволяя бусинкам звонкого смеха рассыпаться по мраморному полу, она не скрывала беленьких зубок, а в её груди билось сердце настоящей воительницы. Единственная память Деймона о маме была совсем крошечна, но он знал и помнил, что она была, в отличие от всех остальных женщин, искренней; с того самого момента как в четырехлетнем возрасте начала гоняться собачкой за своим будущим мужем и до самого конца, когда обещала на пороге смерти родить мужу ещё двадцать сыновей. Она была борцом, и рассказы об этой простодушной, но неукоризненно веселой женщине позволяли Деймону понимать, что второй такой не будет, а остальные лишь гнилая насмешка, которую он обязательно хотел клеймить собой.
Один из редких моментов доброты душевной принц Блошиного Конца ощутил очень спонтанно, сам подивившись лёгкому уколу теплоты где-то в районе широкой, исполосованной шрамами грудины. Когда на свет появилась наконец-то здоровая девочка, наследница железного трона и отрада королевства, такой долгожданный малыш короля Визериса. Деймон скорее нейтрально, но уважительно относился к Эймме и даже иногда преклонял перед ней голову в небольшом кивке в знак личного признания, поэтому ему было отрадно, что хоть один ребёнок королевской четы выжил. Он ждал от себя же разочарования, когда узнал, что здоровый ребенок брата — девочка, но в тот знойный вечер, сидя на где-то на пересечении меж Шёлковой улицей и трущобами, неспешно выпивая третью бутыль креплёного чёрного вина, одной рукой наглаживая упругую грудь моложавенькой проститутки, которая пригретой змеей обвивалась вокруг его торса, и краем уха слушая, что там обсуждают парочка главарей наёмников, которых он привёз в Королевскую Гавань после успешного подавления восстания в Дорне, Таргариен понял… Он поверхностно копался в своих разношёрстных ощущениях, но даже так, среди всей этой палитры не было разочарования, злости или даже надменного смешка. Он искренне был рад девчонке.
— И как, говоришь, её зовут? — тихим полурыком уточнил он у дамы лёгкого поведения, которая всё тщетно пыталась спуститься к его ремню из чистой звериной кожи и отлитого серебра, пока он сжимал её волосы у затылка, не позволяя ей проделать задуманное. Ему внутренне казалось неуважительным проворачивать такое, когда речь идёт о новорождённом младенце королевской крови.
— Рейнира, господин, — обиженно протянула куртизанка, оставляя попытки добраться до своего любимого лакомства. — Говорят, король вне себя от счастья и праздновать будет всё Королевство, да на широкую ногу, хотя чему там радоваться, это же не сын…
— Тебе ли об этом судить, м, — Деймон окончательно оттянул от себя красавицу и немного задумался о том, что руке стало прохладно без её обнажённой плоти. — Тебе поди вообще, всю матку подчистую вырезали, чтоб не плодила себе подобных? Не открывай рот о королях и королевах, тем более об их детях. Для таких отродьев они должны считаться богами.
— Но вы-то, Принц Блошиного Конца, среди нас отродьев почему-то сидите. Не нашлось местечка среди богов? — девушка злостно рыкнула, и почему-то Деймону стало очень смешно от её жалкой попытки показать ему зубки, но этим она определила себе ночь, которую проведёт под ним и после получит неплохую горсточку монет, среди которых одна золотая будет извинением за синяки и кровоподтёки.
— Потому что я — ничем не лучше таких, как ты.
Деймон Таргариен и спустя годы будет помнить день, когда впервые его забавный братец, не слишком аккуратно держа в руках огромный свёрток из пелёнок, золотых простыней и кружевных полотенец, поспешит навстречу младшему брату, улыбаясь своей самой добродушной и несуразной улыбкой из всех возможных. Среди комков тряпок, всевозможных трикотажных вышиваночек виднелось крохотное розовое личико с умилительно нежными глазами фиалкового цвета. Наверное, именно тогда принц ощутил окончательно забавную теплоту, которая побудила его протянуть крупные изрезанные в недавнем сражении руки к этому комочку счастья, который в ответ довольно агукнул, отчего Деймону стало непривычно забавно. Он криво улыбнулся, пытаясь казаться добродушным, и пусть других этот звериный оскал напугал бы, девочка щурила глазки в неумелой ответной улыбке. Визерис был правда не в себе от счастья, что наконец-то его родная кровь жива, что ребёнок на его руках крепок собой, здоров и абсолютно ничем не болен, от переполнявших его чувств, король что-то беспрерывно болтал, сбиваясь и прыгая с темы на тему, пока принц внимательно рассматривал кулёк с таким маленьким ребёнком. Девочка казалась ему хрупким осколком радужного стекла — её белоснежная прозрачная кожа едва ли не светилась на солнце, а пушистые беленькие ресницы казались сильно длиннее положенного. Девочка что-то лепетала на своём и иногда смеялась, пытаясь обхватить большой палец дяди своей пухленькой нежной ладошкой, но у неё никак не выходило. Её почти прозрачные волосы сливались с простыней, и она казалась просто волшебной, никак не человеческим ребёнком, как минимум поместью с чем-то магическим.
— Как думаешь, Визерис, — тихо начал Деймон, понимая, что звук его густого низкого голоса слегка пугает младенца и она начинает подозрительно поглядывать на своего дядю внимательным полупрозрачным взглядом. — Она похожа на нашу маму?
— Я помню немного о матери, но всё же чуть больше твоего, — довольно усмехнулся король, стараясь удобнее подхватить дочь, чтоб окончательно не выронить её из рук. Ребёнок упорно выскальзывал из тряпья, которым мужчину снабдили няньки, дабы обезопасить девочку от расхлябанного батюшки. — Наша мать всегда широко улыбалась, и, когда она улыбалась, у неё глаза превращались в такие крохотные щелочки, знаешь. У крошки Рейниры так же, я уже рассказал Эймме об этом.
Что-то медленно происходило, какие-то тектонические плиты сознания двигались в голове Деймона, в его природе и отношении к вещам, восприятие сдвигалось с мертвой точки, и возможно, совсем понемногу, но его заледеневшая душа теплела всё то время, что он проводил с принцессой Рейнирой, которая росла на его глазах. Он не мог точно разобрать, а может, и не хотел разбирать, что именно для него кардинально менялось, но ему искренне нравилось приносить в замок маленькой королевне подарки и пустые безделушки, которые манили восторженную девочку своей необыкновенной красотой: он шлялся по всей Королевской Гавани вдоль и поперек, что-то выискивая в пёстрых торговых лавках из других стран, у заморских торговцев с потерянных континентов и просто у умелых рукодельниц подарки, которые могли бы заставить девочку смеяться, ведь её смех был для него настоящим жидким золотом, греющим душу. Мужчине было забавно подолгу сидеть вечерами на плотном шерстяном ковре, наблюдая, как едва научившаяся ходить принцесса сидела в прекрасных алых платьицах и примеряла всё то, что добрый дядя Деймон подарил ей в этом месяце. Она от этого широко улыбалась и показывала жемчужные зубки, а он отдыхал душой и телом и, казалось ему, счищал с себя присохшую к нему грязь, похоть, касания чужих женщин и пролитую им же самим кровь, и главной тихой радостью были для него те редкие необыкновенные моменты, когда, особенно восхищаясь птичке из выдутого цветного стекла, Рейнира медленно, но целенаправленно прошагивала к дяде своей неуверенной поступью, чтоб уткнуться белокурой макушкой ему в грудь и что-то загудеть на своём, радостном детском языке. В такие редкие, но очень ласковые вечера мужчине казалось, что он касается настоящего человеческого счастья, недосягаемого для него самого, что тот отголосок крохотного тепла в его душе, связанный с воспоминаниями об ушедшей маме, наконец-то оживает и трепещет каждый раз, когда юная наследница смеется своим звенящим смехом.
В его глазах плескалось то, что он никогда не назвал бы восхищением и обожанием, но каждая собака в королевстве уже через два года знала, что принц Блошиного Конца окончательно и бесповоротно нацелен поставить мир на колени ради прелестной племянницы, которая корчила ему рожицы и восторженно выговаривала «Мон-мон», обращаясь к главному рыцарю в её волшебном мирке. Деймону правда было сладко от ощущения, что для хоть какого-то живого существа он не наглое отродье, несущее ужас смерти и кровь захватнического подавления восстаний и мнений, а что он — большой защитник, способный кого-то утаить от жестокости мира и внести что-то хорошее в чью-то маленькую жизнь. И он делал это, становясь похожим на послушного доброго пса, который тащил своей растущей хозяйке всё, лишь бы она одарила его восторженным взглядом.
Под смех Визериса Первого и его дорогой жены, неспешно оправляющейся от родов, Рейнира делала первые робкие шажки, держась за шершавый палец Порочного принца, говорила, растягивая гласные, первые слова, указывала на него и страшно плакала, каждый раз когда он уходил вечерами куда-то из её уютной детской залы, оставляя девочку нянькам и кормилицам. Лучше всего малышка засыпала именно на его руках, когда мужчина покачиваясь в стороны, комично пытался напевать ей песенки своим грубым баритоном, которым убаюкивать можно было разве что мертвецов, но Рейнира каким-то образом засыпала. Деймон не брезговал заниматься украшением комнаты принцессы, он кривовато улыбался и вешал на каменную стену, усыпанную портретами и нежными цветочными гобеленами, мечи и чучела диких животных, чтоб добавить разнообразия, он часто приносил наследнице полевые цветы на небольшой прикроватный столик, особенно часто мужчина требовал привезти издалека нежную пахучую лаванду, которая особенно нравилась принцессе: едва ли не с рождения та любила этот цвет из-за схожести с цветом собственных глаз.
Сладкий покой Демйона Тарагиена оборвался так же резко и жестоко, как и его искренняя привязанность к крохотной наследнице — он не успел моргнуть глазом, как прошло два прелестных года, в которые он неотрывно находился при девочке, и, к небольшому сожалению Визериса, пора было это прекращать. Порочный принц был лучшим войном всех семи королевств, который взял слишком долгий промежуток отдыха и за это время даже не делал детей, чтоб это можно было считать действительно весомой причиной для продолжительного безделья. Любители бунтов, протестов, воровства и убийств, заговоров и дестабилизации ситуации в королевстве расслабились, все реже и реже замечая среди золотых плащей младшего брата короля, и отсюда они начали ощущать лёгкий бриз свободы преступлений, что шло во вред самому королю, поэтому пришла пора вернуть Деймона на службу, и дабы тот долго не сидел без дела, Визерис объявил, что ищет своему дражайшему младшему брату невесту подстать, да поскорее.
Что-то в душе Визериса, какое-то чутьё пробивалось сквозь общую радость от воссоединения семьи, его довольство прекращением ссор с младшим братом омрачалось пониманием, что есть определённый, маловероятный, но риск. Их родители были кровными братом и сестрой, а сам Визерис взял в жены двоюродную сестру, и пусть сам король не побрезговал инцестом, его дочери он не хотел такого. Была ли это отцовская ревность или внутреннее чутье, которое его заставляло иногда хмуриться, смотря на болезненную привязанность этих двоих друг к другу? Мужчина был слишком ленив, чтоб определиться в этом, но решение было принято и не обсуждалось ни с кем: Деймона нужно женить ради продолжения рода Таргариенов и всеобщей безопасности.
— Ты уверен, что хорошая затея — делать это без его же согласия, милый? — тихо осведомилась Эймма, вчитываясь в королевскую грамоту, уведомлявшую о поиске невесты.
— А что не так? Ему пора остепениться, возиться с чужими детьми неплохо, но своих тоже пора наделать, да и подыскать ему стерву подстать, чтоб держала в ежовых рукавицах. Может быть, даже из Старков, у них все бабенки такие…
— Пока он занимался нашей Рейнирой, его перестали ловить на Шёлковой улице, закончились наконец эти постыдные скандалы и вечные обвинения, неужели тебе не жилось спокойно? Караксес оставался на Драконьем Камне и не убил ни одного ребёнка, Визерис, ни одного за два года, — сильнее нажала женщина, откладывая грамоту в сторону, не желая искать объяснений поведению мужа. Ей было тревожно, она будто чуяла, что прямо сейчас они допускают серьёзную ошибку, которая может аукнуться им спустя время. Что-то в душе королевы подсказывало, что нельзя так просто отрывать девочку от её обожаемого дяди.
Но Визерис Первый не был бы собой, если бы не игнорировал мнение всех вокруг и в итоге сокрушался над рядом последствий, которые вызывали у Эйммы кислую ухмылку, а у короля стыдливый румянец.
Самой выгодной, пусть и уродливой лицом партией была наследница Рунного Камня, которая отказалась перебираться в Королевскую Гавань, и король приказал Деймону отправиться за дамой, чтоб сыграть свадьбу на Драконьем Камне. Скандал был масштабных объемов.
— Бронзовая сука, вот кто ты, и цветом рожи, и фигурой. Понимаю теперь, почему все мужики в Долине Аррен трахают овец, но отныне не буду их винить — драная овца и то красивее тебя, — надменно хмыкал он, сложив руки на груди и поглядывая на новоиспечённую невесту свысока.
— Как изволишь, Принц Блошиного Конца, великий воин, который по слухам не то что женщину, овцу не удовлетворил бы, — рявкала в ответ дородная дама, желая прогрызть глотку Таргариену.
В конечном итоге свадьба была сыграна, в летописях её будут звать цирком уродов, ведь она едва ли не началась с драки молодожёнов, в ходе которой Рея Ройс пыталась выцарапать муженьку глаза за очередную колкость в сторону её необъятного зада. Под всеобще напряжённую тишину прошла церемония, всё время которой Эймма пристально смотрела на мужа сверлящим взором голубых глаз, пока король так же пристально смотрел куда-то в небо. Деймон не лёг в постель с женой ни разу за год их сомнительного брака и проклинал всем знакомым сам факт того, что должен сношаться с этой богопротивной женщиной. Она была противна ему физически, и он впервые за несколько лет вспомнил своё природное отвращение к женскому полу, подкатывающую к горлу злобу он заливал крепленным вином, лишь бы не отвечать наглой даме проклятьями. Спустя еще год Деймон Таргариен не выдержал и сбежал к чертям с Рунного Камня, предварительно пожелав даме захлебнуться в болоте, и ретировался обратно в Королевскую гавань, что стало буквально началом конца. Скандалы на Шёлковой улице начались снова, но с пущей силой, только Деймона стали выводить оттуда пьяным вдрызг в десятки раз чаще — он просто не знал, куда себя деть и чем заниматься, когда Визерис шутливым тоном, но настойчиво дал понять, что Порочному Принцу нельзя приближаться к Рейнире, пока тот не заделает своего официального наследника. В нём кипела злоба и обида, он не понимал для чего его разлучают с единственным лучиком света в его кромешной жизни, но если король хотел, чтоб добрый пёс стал злее — он этого добился. Никогда ранее Порочный принц не давил восстания так кровожадно и злобно, никогда ещё преступность не была столь низка: среди всех претендентов на звание вора, насильника или узурпатора гулял слух о нечеловеческих пытках, на которые Деймон обрекал всех повинных. Рисковать своей шкурой не хотелось никому, потому как ходили слухи, что принц не прочь эти шкуры спускать, привлекая представителей определённой семейки для этого. Караксес, которого Сир Командующий Королевской Гвардией вернул к себе ближе, чуял кипящее в венах бешенство хозяина и стал таким же невыносимо злобным, покушаясь теперь на крупный рогатый скот в разы чаще, чем ранее.
Визерису доносили со всех углов и щелей, что пусть делает что хочет, но возвращает своего младшего братика в то вменяемое состояние, в котором он пребывал, иначе жалобы никогда не прекратятся. Всего единожды королева тихо предложила отдать Рейниру, как та подрастёт, за дядю, ведь так они могли бы укрепить положение семьи Таргариенов, объединив принцессу и принца вместе, и никто тогда из лордов или недругов не рискнул бы ставить под сомнения права девочки на трон. Король был в слепом бешенстве, вскрикивал и не хотел даже слышать про это, сославшись на возраст и на слишком близкое родство, но он хотя бы согласился обдумать вариант обручения будущего сына Деймона со своей дочуркой. Поэтому теперь Эймма продолжала сверлить мужа взглядами, но ничего не говорила, позволяя ему вариться во всеобщем недовольстве и злости: возмущаться начинали даже шлюхи с Шёлковой улицы, которым не было житья, если к ним вваливался пьяный Деймон Таргариен, трактирщики боялись пусть этого необузданного зверя к себе, ведь вывести его из себя могло одно лишь кривое слово. Он будто пытался выместить злобу хотя бы куда-то, и козлами отпущения стали все окружающие его люди.
Отдельно страдала Эймма, всевозможные няньки и кормилицы малышки Рейниры, которая несмотря на небольшой возраст заметила большую зияющую дыру в своём окружении: больше её не качали большие и такие теплые руки, густой бас не пел ей колыбели про необыкновенную войну и разнообразные казни, все присылаемые родственниками и придворными подарки отличались от привычных, поэтому девочка устраивала беспощадные истерики. Она постоянно плакала и мало спала, стала хуже кушать и отказывалась от молока, прекрасные фиалковые глаза постоянно были красными и вспухшими, а мейстеры стали не на шутку беспокоиться о состоянии ребёнка — они не могли позволить себе потерять единственную официальную наследницу главной ветви Таргариенов. Королева, и так вынашивающая очередного ребёнка, обременённая тяжестью в теле и конечностях, страдающая от отёков, часами качала девочку на своих слабых руках, что было страшно непривычным для неё делом: обычно всех детей королевства укладывали на сон специальные няньки, но после отлучения от двора Деймона, Рейнира окончательно отказалась даваться кому-то кроме родителей. Жизнь родителей стала плавно превращаться в ад, и король всё больше дистанцировался, не способный вынести и пары часов детского плача, и будет слабо сказать, что Эймма ненавидела своего мужа за сомнительность решения об разлучения дяди и племянницы. В её душе горела праведная злоба.
— Ну вот-та и всё. Юная королевишна отказывается теперича брать грудь, я-то думала дело в сиськах той Дояны, старые, по полу возятся, да нет, никакую грудь не берёт королевишна. Поди придётся рано или поздно перейти к примочкам из макового молока, но для дитя такого возраста они могут быть опасны, авось и помереть может от помутнения головного, — громко бурчала приезжая из северных земель нянька, складывая ровными стопочками ночные панталончики, вышитые специально для принцессы. Северный, клокочущий акцент заставлял королеву кривить лицо ещё сильнее, ведь он звучал грубее, придавая ситуации большей сложности и тупиковости. — Конечно-конечно, не мне вам объяснять, но моих я подняла шестерых на ноги, никто не издох по молодости. Сейчас ч-чёрт их знает, особенно девок, молиться не могу по ним — имён не помню, но пущай Семеро будут с ними. Да и голодали мы, девки дохли, а тут всё есть, а вы…
— Хорошо, и что же ты можешь предложить? — горячо выпалила королева, и на секунду Эймма запнулась, стесняясь своей же проявленной несдержанности, она даже не заметила, как резко повернулась в своём кресле, слегка испугав няньку. Женщина была так вымотана постоянным плачем девочки, что не могла спать сама, от чего боялась за свою беременность, да и сердце матери обливалось кровью каждый раз, когда она видела, как её изнемождённая от слёз дочка засыпала, буквально проваливаясь в сон.
— Марь дитё берёт, ваше высочество, марь. Я своих подняла шестерых, никто не издох, все крепки и молоды, и ни капли макового молока, а секрет прост — дайте дитю того, чего ей надо. Почем мучаете ребёнка? Хочет она спать на руках того окаянного, пущай спит, в чем беда-то… Я не ваших кровей, мне не понять почем королевишну мучать так, да жаль дитятку, жаль, даже у меня сердце ноет по ней.
Эймма поджала обкусанные губы, искренне понимая, что сейчас одна из сотен прислужных женщин говорит верные вещи и не могла королева отрицать того, что ей самой до боли жаль свою единственную дочку, свою кровь, которая просто любит своего кровного родственника. Виноват ли ребёнок в этом? Женщина пыталась десятки раз, но не могла переубедить короля, но и он в свою очередь был хорош, ведь увидев страшное, творящееся с законной наследницей, он лишь стал чаще пропадать у многочисленных моложавых любовниц, стараясь глушить жующий его стыд, но принцип ему был важнее, чем здоровье малышки, и это выводило из себя королеву. Все воспитатели и причастные к воспитанию наследницы люди, да и весь двор выжидающе смотрел на королеву и ждал.
— Авось королевич хочет загубить дите? Чёрт его знает, но в чем боль дать королевишне её этого тятю? Поил бы её теплым молоком, да качал бы, да и спала бы она крепче, да росла бы себе, — продолжала буднично рассуждать пожилая женщина, заметно покачивая головой в жесте явного неодобрения, занимаясь бельём девочки.
— Но он ведь король, можно ли пойти наперекор ему? — едва ли не шёпотом изрекла Эймма, поглаживая рукой свой заметно округленный живот.
— А можно чтоб он дитё извёл? Ну, как знаете. Да и накой мужикам знать всё? Интересная вы баба, ваше высочество, простая, им же меньше знать — да крепче спать. Хитрее быть надо, авось тогда проживёте дольше, ваше превосходительство, времена грядут неспокойные, нутро чует опасность. Дай боги не дожить мне, не хочу очами своими видеть того, а вы молодая, крутитесь как могёте, и кровь свою защищайте.
— И чтоб ты сделала на моём месте? — королева осознанно пропустила сквозь пальцы то, что жившая годами в другой среде нянька назвала её бабой, в её устах это было не оскорбительным, а приравнивающим их в одном женском деле, равносильно сложном и тяжелом.
— Да вы сами всё знаете, ваше высочество, поди не глупы. Вы мать, як волчица, и у вас не сдох тока один волчонок, вам решать, как его защищать, — громко хмыкнула старушка, с грохотом закрывая последний дубовый комод с вещами девочки. В её тёмных, поплывших от возраста и адских воспоминаний глазах мелькнул необычайно яркий азарт, и этот забавный блеск говорил яснее, чем все её попытки объясниться на кривом диалекте.
Эймма правда знала и терпеть более была не намеренна, и именно эта ледяная решимость подгоняемая горячей злостью на безответственного мужа мотивировала её и для неё лично была объяснением всех дальнейших действий. Женщина крепко сжимала в своих вспотевших ладошках подол ночного длинного платья, когда она юрко пробиралась через внутреннюю затхлую лестницу замка, предназначенную только для прислуги и прочей черни. Голова её плыла от малого сна, от усталости, но она не ощущала телом ничего, даже отёкших ног, и пыталась поспевать за старухой-нянькой, которая поразительно проворно пропадала в лестничных пролётах, открывая всё больше новых дверей и проходов для королевы. Эймма всё же глубинно страшилась того, что творит, но за свою дочь женщина волновалась куда сильнее и сильнейший материнский инстинкт давил всё остальное — первостепенным был её единственный ребёнок. Они шли более тридцати минут, продолжая петлять меж крылами замка, и пару раз даже пробирались через затхлые холодные погреба, обходя старинные винные бочки, и ныряли в очередной проход.
— Каюсь, ваше превосходительство, но ночами замок не дремлет, и я ведаю, кто кому вино и пряности носит ночами, да в какие покои, вот и виляем, чтоб лбами не жахнуться, — в половину тона объясняла нянька, ища в увесистой кипе ключей очередной, от нужной им двери, которая впрочем держалась на божьем слове. От сырости дерево сильно поредело, а старая сталь заржавела до такой степени, что скрип можно было услышать пятью этажами выше, и это немного пугало королеву.
Об этой наглой вылазке знало всего несколько человек помимо самой Эйммы и няньки, и именно поэтому ей пришлось старательно делать вид, будто она обыденно ложится спать, и надевать ночное привычное платье, уже посеревшее от соприкосновения с грязными стенами. От стражи, выставленной за её дверьми, никак нельзя было улизнуть, и пришлось сдвигать старинный гобелен, позволяющий открыть одну из потаённых дверей, ведущих в лабиринт неизведанных коридоров.
— Я молю тебя, не кричи, — шепнула королева в кромешную темноту залы, в которую она едва ли не выпала из узенькой двери. Подол ей платья невыносимо вонял сырой грязью и плесенью, которую женщина старательно собирала по пути в заветную комнату, распущенные волосы пропахли погребами, и сама она держалась за живот, не представляя, как рискнула идти на такое.
— Ваше величество, я всё же бравый воин и боец, а не дворовая девка, чтоб визжать во все горло, но необычно видеть в своих покоях королеву почти нагишом. Из какой, мать её, дыры вы влезли сюда?
Деймон конечно мог делать вид, что он не испугался, но всё же серьезный отпечаток шока отливал на побледневшем лице принца, который автоматически от лёгкого смущения прикрывал торс тяжелым одеялом. За окном была глубокая ночь и мужчине пришлось несколько раз моргнуть, чтоб понять, не перебрал ли давеча он с крепленным вином в борделе. Но нет, образ бледной женщины в положении никак не пропадал, и освещенная одним лишь тонким лунным лучом королева продолжала неловко топтаться в углу его временного ночлега.
— Из вот этой, — тихо уведомила она, указывая на дверцу за своей спиной, которую сложно было заметить из-за комода, который закрывал невзрачную ручку двери. — Оказывается, тут есть буквально ряд застенных катакомб, которые ведут в абсолютно любую точку замка, и это какой-то лабиринт… Я правда хотела отправить тебе послание, уведомить или предложить встречу в более формальных условиях, но боялась, что кто-то засечёт это, ведь тут почти везде есть уши, да и верю я мало кому. А Визерис после последней твоей выходки с мастером над монетой, козой и дорнийским порошком не хочет слышать даже твоего имени, он был бы в настоящем бешенстве, узнай о моих делах.
— Вот оно как, — понимающе протянул принц, подозрительно засматриваясь на стену, из которой в ночи появилась монаршая персона почти бесшумно. Он ощутил неладное лишь благодаря военному опыту, но будь он на пару бокалов вина пьянее или спал бы крепче, явно пропустил бы ночного гостя. — И я мог бы поинтересоваться, по какому поводу вы удостоили меня своей чести?
— Прошу, вернись к Рейнире, девочка совсем плоха, — горячо выпалила женщина, спешно подходя ближе к смятой постели. — Сначала было не так плохо, первые месяцы она просто плакала, но теперь спустя время она страшно поникла, меньше кушает и вовсе не играет, не хочет разговаривать, и… Ей страшно не хватает тебя, а Визерис не хочет признавать этого. Глупо отрицать то, что девочка чахнет без тебя, и я волнуюсь… Она не набирает весу, плохо спит, глаза постоянно воспалены от слёз.
— И как ты себе представляешь это? — Деймон немного сдвинулся вбок, освобождая женщине достойное количество места, чтоб она могла не стесняясь присесть на постель, и, конечно, он надеялся, что в кромешной темноте не будет видно лёгкой дрожи его рук, когда он подбирал одеяло.
— Неужели ты вовсе не скучал по ней? — тихий ужас скользнул в голосе королевы, она уже спешно решила, что весь этот путь и ужасающий риск прошёл зря для неё, если окажется, что Порочному Принцу стало плевать на девочку.
— Боги, я не о том, женщина, — цыкнул он раздражённо, но вслух говорить о чувствах было слишком трудно для его стальной воли, которая и так содрогнулась из-за известий о состоянии племянницы. Стало тошнотворно от мысли, что он не знал, ему не говорили про состояние девочки, да и глубоко в своей душе он надеялся, что она уже не помнит о нём и растёт счастливой малышкой. — Как мы это будем проворачивать?
— Её нянька, северянка, она будет водить Рейниру якобы на лечение молочными примочками к шаманке из своих земель раз в три дня, в западном, пустеющем вестибюле замка, и всем представим это как время уединения девочки, в которое нельзя её тревожить. Ты туда мог бы пробираться через ряд потайных ходов, если конечно же, ну… Хочешь того сам…
Висевшая в воздухе тишина немного успокаивала растопленные волнением нервы женщины, которая наконец-то присела и только теперь ощутила дикую ноющую боль в ногах — она не ходила столько без перерывов очень давно, да и проходы иногда сжимались так тесно, что приходилось проходить боком. Она страшно волновалась и вместо уверенного требования вышло робкое сомнение в необходимости её деяний, которое ядом расходилось по её венам. Эймма смотрела в сторону распахнутого окна и переводила дух, пока шестерёнки вертелись в голове Порочного принца.
Эймма привлекла самых верных шептунов и отправила их прямиком в Блошиный конец и в сердце Шёлковой улицы, выискивать планы Деймона и караулить его; примерно две недели они выжидали момента, когда он наконец-то отправится на приём к малому совету по делам Королевской Гвардии и всё же останется спать в замке, заняв гостевую комнату. Всё происходило в спешке, но теперь мужчина, сонный и потерянный, сидел напротив неё, а значит, Эймма провела хорошую работу.
— Я пойму, если ты не захочешь, правда, это твоё право, ведь это довольно сложно, — сочувственно улыбнулась женщина, поглаживая живот и прикидывая, какой путь ей придётся проделать, чтоб вернуться в свою опочивальню. — Пробраться через эти чертовы коридоры нелегкое дело…
Даже не стоит описывать то, какими цензурными и не очень словами описывал Деймон Таргариен эти обходные пути, пробираясь через узкую лестницу меж вторым и пятым этажом замка в сторону западного вестибюля. Судя по вручённой ему старинной карте, путь, который необходимо было пройти дабы точно не пересечься ни с одним придворным, виночерпием, лакеем и нянькой, составлял около часа по самым старым проходам, в которых годами не было ни единой живой души, и теперь, с ног до головы в пыли, грязи и липкой паутине, он переводил дыхание на одном из тесных пролётов, сжимавших его со всех сторон. Он желал своему брату сгореть заживо, проклинал богов, людей и особенно тех, кто делал планировку этих стен, в которые он едва ли вмещался, даже протискиваясь боком. Возможно именно из-за узости в своё время от них отказались, но принца абсолютно не волновало это, он просто страшно хотел отрубить кому-нибудь конечность или выпирающую гениталию. Будь у него возможность — он бы устроил небольшой привал и знатно приложился бы к крепленному вину, но Деймон не мог позволить себе даже думать вонять крестьянским пойлом на маленькую племянницу. В целом, время потраченное на пробирания через эти чёртовы стены помогло ему унять дрожь в конечностях и съедающую его панику, которая нарастала с каждой секундой, ровно до момента открытия старого плесневелого люка недалеко от ворот в замок. Именно этот люк стал началом часового матерного повествования, в котором поимённо были перебраны почти все знакомые принцу люди.
После, он долго отплевывался и вытаскивал ненавистных пауков из всех неожиданных мест, пытался немного отряхнуть пыль с вещей и не быть похожим на ходячую горсть песка. Выходило из рук вон плохо, но ещё меньше ему хотелось пачкать платье юной королевны.
Тревога заставляла его сердце биться чаще, что-то внутри широкой груди трепетало от мысли, что он увидит её уже немного подросшую, и возможно, Рейнира даже не узнает его, и окажется, что причиной её слёз все это время было что-то другое, может невиданная болезнь, а может возрастные прихоти. В его памяти осталась она и её глаза, а после неё — зияющая грань пустоты, в которой не было ничего, кроме провалов в памяти, литров вина, чьих-то тел и запаха разложения. Разложения его как личности, как человека, и ему было не стыдно за это. Таков он был, Деймон Таргариен, коронованный пороками, такова была его суть, и именно от этого он трепещал перед абсолютно невинным существом, которое видело в нём островок тепла. Может, он боялся, что она больше не увидит в нём ничего светлого, ни одного пятнышка, за которое захочет зацепиться, и это ранит его? Ведь это воспоминание будет ярче, чем память о смерти матери.
Гадать было бесполезно, он лишь стоял в вымершем, завораживающем своей тишиной вестибюле и вглядывался в льющийся дождь за окном. Дождь в Королевской Гавани был большой редкостью, и Деймон предпочел считать это знаком, но жаль, что он не знал, каким именно символом это было, поэтому вжимался в холодную стену спиной, стараясь слиться с ней.
— Господин, — откуда-то сбоку раздался хрипловатый звук женского голоса, и к искреннему ужасу принца, из-под настенного ковра абсолютно беззвучно появилась плотная фигура старой женщины. — Звините, королевишна задремала по пути, пришлось срезать так вот, вымотал ребёночка путь. Чего стоите столбом, берите её на руки и вон тудой, в ту залу, там вас никто не тронет, ключ тока у меня и у королевы. Остальные я выкрала, ха, ч-чёрт найдут их.
Деймон видел войны, насилие и бунты, видел надругательства и казни, но самым пугающим в его жизни оказалась сила хитрой бабки, которая так же юрко пропала где-то меж ковров и скрылась, не оставляя ни намёка о том, что она здесь была, буркнув что-то про то, что у него часа два, после она придёт за королевишной.
Мужчина даже не успел одуматься, когда обнаружил на своих руках сильно повзрослевшую, но такую же маленькую принцессу, которая сладко спала и даже не ощущала смены обстановки. Принц скривился, замечая впалые щечки, которые раньше были розовыми и плотными, но видимо Рейнира правда кушала всё хуже и хуже, белое прогулочное платье было великовато, и это тоже не было хорошим признаком. Перебравшись в залу, Деймон аккуратно сел на пол, застланный ковром, и уложил наследницу головой к себе на колени, боясь потревожить её сон — ему хотелось понять, помнит ли она его вообще, но слишком жалко было будить такой мирный сон. Рейнира что-то тихо гундела себе под нос во сне, иногда улыбалась и чмокала губами, но не просыпалась. И именно в эти мгновенья когда-то прошедшее спокойствие снова волной накрыло Таргариена, снося в лёгкую дрёму и полную спокойствия мечтательность — ему больше не хотелось убивать, кромсать, кровожадно улыбаться и сыпать в пойло мастера над монетой дорнийский порошок, после влияния которого тот залез на козу. Ему было сладко, его баюкало зефирное посапывание племянницы, которая была квинтэссенцией чудесного покоя, о котором он уже забыл.
Он боязно поглаживал её белоснежные волосы, которые забавно разлетелись по его ногам, слегка щекоча. Про себя он отметил, как отросли девичьи волосы и как вытянулось личико, да и наверняка она уже отлично ходит сама и даже бегает, что вызывало улыбку на лице Деймона.
Когда сонные глазки наконец открылись, Рейнира немного испугалась незнакомой обстановки и сжалась, но какое-то внутреннее изменение позволило ей повернуться на другой бок, лицом к принцу.
Следующий час они провели смешно, почти как раньше — девочка что-то лепетала более уверенно чем годами ранее, но так же сложно для мужского понимания, поэтому ему приходилось старательно искать смысл издаваемых звуков. Она светилась, хлопала в ладошки и гундела о чём-то без перерывов, подгоняемая заинтересованными вопросами дяди о том, как прошло её время. Рейнира прикладывалась макушкой к его широкой груди, бубня что-то под носик, наконец успокоившись и обретя то, что так долго не могла найти. В этот раз Деймон привёз подарком небольшие лёгенькие серёжки из лучшей стали, что смог найти в Гавани, в украшениях мелькал красный камень невообразимой красоты и блеска, которые девочка сразу же захотела на себе видеть. В один момент времени принц поймал себя на заливистом смехе, когда не смог удержаться — Рейнира плюхнулась на пол и смешно потерялась в пространстве, не осознавая своё падение. Он смеялся наверное первый раз за все время разлуки с племянницей и сейчас готов был целовать ноги Эймме за то, что она дала ему шанс снова прикоснуться к главному счастью, что было в его жизни, к чему-то высшему на фоне той грязи, в которой он обитал всё это время и которая съедала в нём остатки человечности.
Вся его жизнь казалась ему лишь пустым поиском этого момента, мгновенья покоя и единения с родной кровью, которая глушила в нём злобу и ярость, которая лечила его душу и многочисленные раны.
Когда наследницу забрала нянька-северянка, Деймон ощущал лишь умиротворение и душевный покой, благодаря которому думал, что способен прямо сейчас на всё в этом мире. Не хотелось заливаться пойлом или убивать кого-то, хотелось преодолеть обратный путь через чёртов потайной лабиринт, вкусно поесть какого-то жирного мяса и заснуть крепким сном.
Их тихие встречи в западном вестибюле продолжались несколько прелестных месяцев, и за это время Рейнира постепенно научилась лучше переживать неприятную режущую боль от их расставаний и отсутствия дяди, он как-то на им понятном языке смог донести ей, что всё равно обязательно вернётся. Не важно когда и как, но он обязательно вернётся к своей девочке. Деймон стал немного спокойнее и наконец-то смог разумно сочетать свою жизнь и встречи с девочкой, не входя в безумие от редких встреч с ней — возможно в прошлый раз сильнее играл фактор того, что девочку буквально вырвали у него из рук, не дав достойно попрощаться или объясниться, теперь же этой проблемы не было вовсе.
Прошло время, когда окрылённый отсутствием проблем Визерис стал собирать своего дорого брата в поездку по всем королевствам дабы утвердить власть, устроить официальные визиты лордам, раздать немного золотишка беднякам и обещаний. Король даже утвердил развод Деймона с Реей Ройс, наконец-то освободив его от всех обязательств перед своенравной нахалкой, которая не уставала писать гневные письма в Королевскую Гавань, где раскрывала всё своё лестное мнение о Порочном Принце, но её можно понять тоже — в те годы оказаться разведённой дамой было не самым лестным статусом. Деймон согласился даже на обсуждение брака, но не так скоропостижно, как в прошлый раз: немного ему стало легче принимать мысль о своём долге, не прочь был рассмотреть и идею детей. Служба на посту Сира Командующего Королевской Гавани шла смирно, показательные кастрации неугодных не проходили даром, и даже те, кто хотел бы нарушить закон, думали несколько раз, прежде чем попадаться на глаза гвардейцев, которые понабравшись от своего начальника тоже были не прочь заняться костоломством.
Визерис Первый тихо про себя надеялся, что его брат вымотается за долгую поездку по всем их землям и сможет по приезде остепениться, немного успокоиться и возьмёт в жены Лейну из семьи Веларион, что было бы прелестно для укрепления их уз, установления связей. Главное, думал про себя король, чтоб Деймон снова не начал упираться — ведь если он начинает негодовать, никакие уговоры не успокоят это ревущее пламя и силу его принципов. Свою же любимую дочь он планировал отдать за Лейнора Велариона, чтоб не сталкиваться с дискуссиями об нагло отнятом у мальчика троне, чего меньше всего хотелось миролюбивому и терпеливому королю. Да и в глубине души он понимал, что доля правды есть в том, что юный Лейнор мог занять трон по праву первородства, и конфликта хотелось избежать всеми силами.