black moon

      Простым и едва сводящим концы с концами людям, голодавшим отродьям, не видящим божьего света, никогда было не приблизиться ни духовно, ни мысленно к тем, кто управлял их крошечными жизнями, отбирал золото их посевов и зрелые плоды адских трудов. Всевозможные подданные, многочисленные рабы, едва окрепшие дети, достигшие возраста первых половых созреваний — все они работали в полях и на своих жалких кусках земли, вспахивая подчас болотистую, подчас окаменевшую землю, пытаясь хоть немного прокормить себя, свой многочисленный выводок детей и ещё пару стариков, которые тянули лямку до последних дней своей голодной жизни. Страшное, едва ли заслуженное бремя, откровенное существование, на которое был обречен каждый третий житель огромных территорий Семи Королевств. Все те, кого отдалённо можно было назвать похожими на людей (подчистую из-за зловонных болезней, сжирающих их тела, лица и конечности, сложно было угадать в теле перед собой существо, рожденное человеком), впахивали на абсолютно любом месте, брались за каждую ниточку возможностей заниматься тем, что принесет им пару грошей в неделю, начиная с того часа, когда ранние лучи солнца ещё не пробивались через густые тучи, и до момента, как кромешная ночь накрывала города, поселения и единичные домишки, отбившиеся от других.       Пока пирующие короли думали, как развязать очередную безумно ненужную войну во имя отличной молоденькой задницы, прикрывая свои помыслы шёлковым покрывалом нежных, романтических стихов и именем великой любви, простолюдины вели свою войну. Но их война была куда страшнее, кровожаднее и лик у неё был такой же отвратительный, как безразличие монарших персон к своим подданным. Жители трущобных кварталов Королевской гавани вели каждодневный бой с голодом, жадно заливая в свои гудящие и изнемогающие желудки похлебки, настоянные на воде и картофеле, в дни везения крошили туда пойманных крыс или несчастных птиц. Обитатели небольших деревенек на отшибе городов бились с детской смертностью, хороня день за днём всё больше своих потомков в едва вырытые могилки: сил рыть на три фута вниз не было ни у кого, еды так же катастрофически не хватало, а та, что была, содержала слишком мало мяса или хотя бы намёка на те крахмалистые продукты, на которых можно вырастить крепкого человека, способного при этом пахать в поле. Выживало из восьми детей в лучшем случае два чумазых, но крепких ребятёнка, которые могли протянуть достаточно долго на отвратительной жиже из корнеплодов, в которую иногда добавляли негодной для сдачи под налог крупы, которая могла набить желудки хотя бы ненадолго и угомонить жалобную мольбу в детских глазках. Девочки выживали крайне редко, семьи старались быстрее избавиться от крох, которые паршиво справлялись с работой в поле и которые всё равно рано или поздно кем-то будут обрюхачены, скорее всего стражниками при сборе очередного нечеловеческого налога. Городские матери, на лезвии крайнего отчаяния, не находили слёз в своих иссушенных неподъемной жизнью глазах, когда тихонько оставляли едва подросших девочек около поворота на Шёлковую улицу. В глубине своих душ эти женщины тихонько надеялись, что девочка станет хорошенькой проституткой или любимицей какого-нибудь богача, который выкупит её немного погодя. Крестьянские женщины всё же пытались отстоять выживших девочек, надеясь, что не наступит неурожайный год, в который придётся выбирать между сыном и дочкой. Сложнее приходилось простолюдинам, жившим в территориях какого-нибудь великого лорда, который мог делать с людьми абсолютно всё, что приходило в его обезумевшую голову: крайне редко такие люди были добры или хотя бы почтительны к окружающим, чаще они упивались своим всевластием над жизнями невинных граждан, которые и без того ели горе ложками каждый божий день. Почти не было лордов, которые отказались бы от права первой ночи, которое приносило им особое уродское удовольствие и извращенное наслаждение. Налоги с граждан таких земель сдирали особенно чутко и внимательно, не опаздывая ни на сутки и не прощая ни одной недоплаченной горсти зерна или пары грошей, которые люди не могли заработать и за месяц уничтожающей работы. Наказания были того же уровня извращенные, болезненные и гадкие: за провинности в лучшем случае избивали до полусмерти, за даже крошечные долги отбирали всё, вплоть до жены или ребёнка, а за что-то более серьёзное… Всё зависело от фантазии лорда и уровня скуки.       Именно в такой семье была рождена девочка, чье имя спустя годы будет ужасом для вознесенных в полубогов Таргариенов. У неё было около двенадцати братьев и трех сестер, и сложно сказать, от какого отца были эти дети, но плодовитость матери была поразительна для всех остальных жителей небольшого захудалого городка в относительной близости от Королевской Гавани: поражало не то, какой размер выводка она смогла из себя извергнуть, а то, что она смогла при этом выжить и даже не захворать. Эта женщина продавала рыбу на крохотном базаре сутками, а её муж сутками напролёт вылавливал её, ведь их семье не повезло со рваным куском земли, который достался им в наследство: на нём не росло абсолютно ничего, даже самые неприхотливые виды корнеплодов отказывались всходить именно на их участке. Те их соседи, которые находили время на распускание слухов, поговаривали, что на земле этой семейки сдох великан или же было отхожее место прошлого лорда и земля сгнила до самого конца. Полли лишь грустно усмехалась на такие высказывания и, пожимая плечами, шла на базар с сеткой свежайшей, но страшно воняющей рыбы, от запаха которой она будет рыдать на смертном одре — этот запах будет единственной вещью, которую она узнает в родовой горячке, от которой скоропостижно умрёт вместе с очередным младенцем.       Отсутствие урожая их семье приходилось компенсировать денежным налогом для светлейшего лорда, поэтому приходилось торговать всем, что попадало под руку, иногда и собой, и Полли относилась к этому примерно никак. Так же никак она относилась к своему постоянно растущему пузу, которое лишь злило и её, и мужа, ведь тащить на себе мешки с рыбой становилось сложнее. Её выжженная трудом, оскорблениями, постоянными вызовами и непрекращающимся голодом душа была абсолютно безразлична ко всему — женщина молча тянула свою лямку и свою сетку с рыбой. Пару раз роды заставали её прямо около её крохотной и сколоченной наскоро лавки на базаре, и женщина медленно сползала под неё и зажимала себе рот, переживая очередные роды, которые были для неё чем-то нормальным, но никогда не радостным событием. Каждый раз она поднимала свои карии глаза к небу и жарко молила всех известных ей богов, чтоб это был последний раз, последнее извержение из себя орущего клочка мяса и плоти, который необходимо было бы кормить и следить за тем, чтоб он не откинул концы по вине родителей. За такое в их дорогом королевстве следовала строжайшая кара, как и за детоубийство, как и за обнаружение попытки аборта, ведь так крестьяне лишали лордов и королей самого важного и бесценного — рабочей силы.       Их многочисленные дети росли окутанные маслянистым душком склизкой и давно пропавшей рыбы, сутками напролёт питались ухой из рыбьих хвостов и костей, но в сравнении с жизнями других крестьян это была злачная жизнь, на которую греховно было жаловаться. К тридцати годам из примерно пятнадцати рожденных Полли детей в живых и при ней было трое: парочка умерла при рождении, еще пара мальчишек при достижении пятилетнего возраста были сданы в подмастерья городских мастеров, и судьба их более не касалась женщины, остальные пали жертвами эпидемий неясных болезней, крохи моментально покрывались розоватой зудящей сыпью и небольшими нарывами, а после умирали в горячке на третий день от начала эпидемии, которую крестьяне звали божьим наказанием за очередные прегрешения. Удобная систематика, в которой простолюдины могли восхищаться своими отъетыми королями и распутными королевами, причисляя их к благодетелям, но всю скудность своего невыносимого и неподъемного существования они объясняли наказанием за свою убогость и жизнь во грехе. Крестьянам проще было жить и не сходить с ума от несправедливости этого мира, когда злобный и кровожадный лорд, сдирающий с них налоги, был посланником богов за плохие молитвы, когда обокравшие село и изнасиловавшие дюжину девочек стражники так сделали из-за непреодолимого зова богов, чтоб наказать жителей за малые жертвы в том году. Полли была тех же взглядов, и к смертям детей относилась как к знаку божьему, к их воле, и безразлично отправляла мужа скинуть маленькие тела в ближайшую реку.       — Вот так вот, дочь, — хриплым голосом приговаривала Полли, ставя на стол пару деревянных тарелок с полупрозрачной похлебкой из рыбы, которая впервые за долгое время не воняла мужскими ногами, а пахла теплой домашней пищей. Наверное, именно из-за этого бьющего в ноздри аромата девочка острее запомнила слова матери, которая крайне редко заводила с ней разговор. Не принято как-то было. — Когда-то я слышала, выходя за твоего папашу, что он из старинного, но давно угасшего рода, откуда-то из речных земель, при доме Талли и около самого Трезубца… Может поэтому к рыбе этой неравнодушен так, черти его знают. И где его этот род? А он точно оттуда был, говорю тебе, хранит где-то какие-то реликвии, хотя могли продать их в тяжелые годы, может, и не пришлось бы двух ребятишек отдавать в город подмастерьями. Говорил мне, что его первый предок жил и знавал ещё Эйгона Завоевателя, и что теперь, где их род? Скажешь кому фамилию Стронгов — никому дела не будет, просто пустой звук, поросячье хрюканье и то весомее. Проживешь свою жизнь вот так, впахивая каждый божий день, во имя великого короля Визериса Первого, во имя маленькой принцессы Рейниры, во имя богов, зная имена каждого из них и молясь за них. А твоё никто не узнает, не спросит и не запомнит, канет в лету, как этот самый род. Смысл давать тогда имена, если всё равно все подохнем безымянными и поляжем одной кучей… Что мы были, что нас не было, были бы другие.       — Но я же знаю, что тебя зовут Полли, — тихонько возразила девочка, карабкаясь на пенёк, который служил им стулом. Ей было уже примерно пять или шесть, она росла крепкой девчушкой, активной и отличалась волей к жизни, поразительной выживаемостью. Матери она напоминала вгрызающегося в кусок гнилого мяса волка, который сжимал клыки и в них держал свою жизнь, но даже волки падают и умирают, думала Полли в свободное для этого время. Какой-то проезжавший мимо их городка дорниец рассказывал, что на их родине есть вид тараканов, которые могли в сложные года впасть в спячку или замереть и существовать так, лишь бы не умирать, а когда вновь выходило солнце, они продолжали жить как ни в чем не бывало. Если даже он рассказывал правду, то девчонка явно была разновидностью такой таракашки.       — А толку-то, я умру, и ты умрешь. И никто больше не вспомнит об этой Полли, я даже не уверена, так ли меня назвала мать при родах, да и мать я родную не помню, хоть убей, ни имени, ни лица. Такая жизнь сотрёт все воспоминания, хах, — женщина грузно плюхнулась на нормальный стул и утёрла пот с лица, ей сложно было передвигаться с очередным надутым пузом, которое ужасно мешало ей заниматься домом и торговлей. Её тело расплылось пышной булкой во все стороны, она стала тучной и отёкшей, волосы едва покрывали скальп: от постоянных родов организм ослаб, волосы выпадали медленно, но регулярно, зубы тоже покидали свои места, и на женщину всё реже смотрел кто-то, кто мог бы возжелать её за небольшие деньги. Раньше она была тоньше и аккуратней, и даже сальные волосы и немытое тело не смущали проезжавших торгашей и военных, которые с удовольствием засматривались на стройную фигурку.       — Матушка, а как зовут меня? — девочка подпёрла ладошкой щёку и внимательно всмотрелась в женщину напротив. Глаза девчонки были тающим льдом, они умели прожигать насквозь, крайне необычно голубые оттенки для земель, где почти все люди не отличались ничем и отличаться было просто странно: грязно-карие или же угольно-чёрные глаза, смуглая кожа и обычных оттенков волосы, которые никто даже не старался мыть, чтоб найти натуральный оттенок. Полли правда хотела бы вспомнить, от какого именно мужчины из вороха прошедших через неё она родила такую прелестную девочку, отличавшуюся светлыми волосами и нежной кожей, но лишь тяжко вздохнула, думая о том, что могла бы продать её сутенеру в городе за хорошие деньги. К искреннему сожалению женщины, дочь вызывала в ней немного теплых ощущений, и отдавать её не хотелось. Полли щурилась, смотря с каким аппетитом малышка уплетала за обе щеки жидкую жижу из тарелки, наверняка уже позабыв о том, что спросила всего минуту назад, но из головы женщины это уже не могло выйти.       — Алис, тебя зовут так. Немного более необычно, чем привычные здесь Кейтлин, Мерри, Сары и прочая бессмыслица. Не знаю, откуда я услышала это имя, даже не спрашивай, но запомни его хорошенько. Может, однажды хоть кого-то из нашей семьи не забудут, — отрезала женщина, тужась, чтоб подняться со стула и заняться печью к приходу мужа.       Через две недели, Полли умерла в приступе родовой горячки, сразу же после родов, которые снова настигли её около рыбной лавки, но в этот раз её перенесли домой, где она и отдала дух при двух старших сыновьях и маленькой дочке — один крупный детина, в свои пятнадцать работающий на чужих полях за двух взрослых мужиков, Харвин, и второй, Ларис, инвалид и чудом выживший малец, которого Полли терпеть не могла за его недуг на ногах и неспособность нормально работать и приносить домой деньги. Женщина не очень любила этих парней, ведь её муж трясся над ними, чуя именно в них родную кровь, назвал их вычурными для их городка именами и едва ли не припадочно обещал передать им какие-то реликвии, которые стоили Полли двух других сыновей. Алис тихонько плакала над телом матери, чуя, что самая беззаботная часть их жизни только что закончилась: деньги и еду приносила мама, даже если она не была сговорчива дома, но они жили и иногда вкусно ели, а на фоне соседских детей, походящих на живые скелеты, они казались барствующей семьёй, и девочка ощутила касание костлявой руки голода, которая неспешно тянулась к спинам детей. Отец всегда был глубоко в своем мире и предпочитал пропадать сутками, удя рыбу и различных водяных тварей, которые потом легко продавались. Сам же мужчина никак не реагировал на выводок не своих детей, абсолютно не обращая внимания на их существование, плач и крики, иногда он что-то говорил себе под нос про мастера над законом и десницу, но на старика никто не обращал внимания, объясняя всё его приближением к пятому десятку, что было невиданным возрастом для тех мест и годов.       — Значит, вот оно, то самое пришедшее время, — скрипучим голосом изрёк отец семейства, смотря куда-то сквозь холодеющее тело своей жены, чьё лицо он даже не старался рассматривать на протяжении пятнадцати лет брака. На её лице осталась гримаса ужаса, как посмертная маска, напоминающая о том, как она ненавидела рожать и как презирала то, что из раза в раз оказывалась раздираемой изнутри. — Ваша мать не была бы рада тому, что ушла к богам во время очередных потугов. Но видать, судьбу не обманешь.       Никто из детей не знал, что сказать, парни молча стояли, смиренно опустив кудрявые головы вниз, уважительно к отцу жуя тишину, которую ничем не хотелось разрушать. Алис тихо шмыгала раскрасневшимся носом, скромно прячась за широкой штаниной Харвина, и ей очень хотелось остаться в таком положении навсегда, на подольше, потому что ощущение безопасности было натянутым и хрупким, но таким правдоподобным. Девочке не хотелось, чтоб отец говорил с ними, ведь он молчал всегда и то, что он что-то бессвязно бормочет именно им, пугало.       — Вы двое, лбы, — мужчина, прихрамывая, повернулся к сыновьям лицом, не желая больше смотреть на трупный цвет физиономии своей покойной жены. — Я дам вам по одной семейной реликвии Стронгов и немного скопленных мною грошей, этого хватит, чтоб добраться до Королевской Гавани и обжиться там. Реликвии не продавать, а хранить как зеницу ока, они помогут вам пробиться в дворце этих чёртовых Таргариенов. Они должны помнить преданность Стронгов, иначе будь они прокляты с их богопротивными детьми. Запросите быть хотя бы конюхами, хотя бы лить им вино или мыть ночные горшки от дерьма, не важно, что угодно, это спасёт вас от голодной смерти тут.       Мужчина медленно повернулся к девочке и посмотрел на неё впервые, в её глаза цвета тонущего айсберга, глубинно ища ответы на какие-то вопросы, которые никогда не сказал бы вслух. Алис была крошкой, но она была достаточно смышленой и быстро поняла, что вовсе не костлявая рука голода тянулась к её нежной шее, а рука дряхлого бородатого старика, который никогда не видел в ней дочь или родную кровь, а значит, он волен сделать всё, что пожелает. Этот зрительный контакт длился недолго, но в его смольных тёмных глазах девочка увидела всё, чтоб понять, как ей не повезло сегодня и как небеса начинают рушиться на её маленькие плечи, ведь старик, чьего имени она даже не знала, прямо сейчас определял её судьбу.       — Братья довезут тебя до гавани и там посадят на первый же корабль до другого континента, который простирается с запада на восток и дальше от Вестеросса, туда, где когда-то находился центр Валирийской империи. Тебя же привезут в город Асшай, там учат красных жриц, и ты будешь одной из них. Тебе я тоже дам немного денег на пропитание, так и быть, и если переживешь несколько месяцев пути, то скажешь мне спасибо за то, что не отдал на шёлковую улицу и ты не стала проституткой, как твоя матушка. Удачи тебе переплыть через Узкое море.

***

      Юная и едва окрепшая принцесса была для простых граждан кем-то вроде полубога во плоти, недосягаемым ослепляющим лучом солнца, сорванной с пугающе далекого неба яркой звездочкой, на свет которой слетались все мужчины и своеобразные дамы. Её нежное тело ещё росло и слегка полнело, напитываясь первыми женскими повадками и привычками, перенятыми у матери и знатных дам, когда первые прислужники отца, короля Визериса, начали жадно глазами облизываться и давать волю извращенной фантазии, вплетая девочку в свои грязнейшие помыслы, плотоядно обгладывая каждое её неуклюжее и ещё неаккуратное движение; объект воздыхания и мечтаний всех, от мала до велика, от принцев и лордов до крестьян. Животный мир во плоти и ужасе, который девочка вынуждена будет увидеть немного после, когда полотна обшитые золотом и жемчугом наконец-то спадут и явят миру настоящий облик гадюшника, который происходил во дворце каждый божий день.       Рейнира обожала устраиваться подле величественного трона своего отца на важных государственных совещаниях и очаровательно взмахивала своими прозрачными ресничками, умилительно дула розовые пухлые губки, когда уставала от пустого монотонного гундежа, который её папенька умудрялся слушать часами на пролёт.       Рейнира Таргариен была действительно чудесным ребёнком и истинной принцессой людских сердец, сотканная из плоти памяти древней Валирии и великолепия королевской крови, пронизанная очаровательным мерцанием наивности и воспитанная в абсолютной любви, девочку обласкали абсолютным обожанием с самого дня её рождения, жданная и желанная наследница отца. Её глубокие, как безграничные океаны, глаза призрачно-фиалкового цвета не знали пороков или корыстных побуждений, вокруг они видели лишь волшебство окружающего её мира, доблестных рыцарей в блестящих доспехах и сотканных золотом плащах, могущественных и мудрых драконов. Принцесса была маленьким ангелом в человеческом теле, абсолютно читая и возвышенная, она улыбалась скромно, пряча жемчужинки белоснежных зубов, и обожала менять обшитые бриллиантами, редкими камнями или же вычурной заморской тканью наряды, которые ей внимательно выбирала матушка и ряд её личных портних.       Кто-то из нищих и умирающих с голоду крестьян, ища оправдание своим горестям говорил, что всё от того, что все люди рождены во грехе — так вот Рейнира в таком случае была непорочно рожденной, абсолютно праведной и поцелованной в щечки богами.       Возможно, именно это сделало её жизнь адом немного погодя, ведь сладко-патовые мечты о нежной приветливости этого мира бьются очень просто, сокрушаясь об первых же отморозков, которые вонзят нож в спину. Именно невинная лань является главной целью для кровожадного волка: принцесса же была живительной влагой для иссохшихся уст каждого, кто хоть немного был падок до недосягаемости женского тела. Абсолютное большинство людей, слабых в своих желаниях и порывах, желает то, что никогда не будет их по праву, и зудящее внутри желание завладеть запретным плодом лишь распалялось для таких отбросов, облизывавшихся на совсем юную наследницу. Они искали не только плотского утешения, они ждали утолить голод до власти, которую легко будет вырвать из тоненьких пальчиков девочки, ведь она вовсе не её отец, пусть и слабовольный, но мужчина. Они искали возможности отомстить правящему роду, и плевать за что, при большом желании причину найти очень даже реально.       Сама Рейнира начала постепенно осознавать весь ужас ситуации, в которой находится с момента рождения, когда её детские восторженные ощущения от мира начали сменяться странным клокочущим под ложечкой ощущением страха и горечи, переживаниями и желанием спрятаться за пышной маминой юбкой от внешнего мира. Взгляды на неё становились всё более внимательными, заявления в адрес девочки — более грубыми, а усмешки — всё более агрессивными, и принцесса затылком ощущала это в свой след. Довольно рано, в возрасте двенадцати лет, матушка принцессы впервые начала объяснять ей простые и ужасные истины о том, как устроен этот жесточайший мир, что расти и жить придётся в обществе жестоком, клыкастом, в котором на тонкую королевскую шею смотрели с самого рождения как на цель — перерезать, повесить, это меньшее, чего хотели с ней сделать сдвинутые претенденты на трон или недоброжелатели Таргариенов. Она была девочкой, а значит клейменная отсутствием важнейшего — небольшого и часто смехотворного отростка меж ног (так любила говорить Рейнис, справедливо обиженная, несбывшаяся королева, каждый раз, когда встречала Эймму), и поверьте, данный отросток отменял многие права и возможности принцессы. Когда девочка была младше, слова матушки казались набором неясных и пустых угроз, которые слушать не хотелось, и Рейнира закрывала уши, отказываясь принимать такую версию реальности, которая ещё не сплеталась с волшебным миром отважных рыцарей и драконов. Эймма просила дочь запомнить, что лучшее, что она могла бы — найти хорошего мужа в свои защитники и смиренно рожать наследников, желательно мужского пола, а девочек пораньше отдавать в другие королевства в жены наследникам и крон-принцам.       Самолично Рейнира поняла горесть и логичность правдивости материных слов на церемонии возведения её в наследники трона, где многие дряхлые мужланы, которым до могилы оставалось около недели неспешным темпом, смотрели на юную, сочную и невинную девочку как на насмешку над короной и троном, параллельно явно успевая оценить её едва повзрослевшее тело. Они считали это лишь игрой глупенького Визериса, который многое не понимал и, конечно же, доля правды тут была: он не понимал, что, обозначив дочь наследницей, добровольно ввязал её в пожизненную войну, в которой снова её белоснежная шея под угрозой. Уже тогда, оценив наполнение тронного зала и хихикающие лица собравшихся, девочка предположила, что людей на её стороне нет и что из этой игры не сбежать никак, и основная её цель — не только выйти победительницей, но и выжить. Это ужасало, но она не видела ни одного искреннего взгляда или душевной поддержки, абсолютно никто тогда в просторном и великолепном в своей роскоши зале не был чист на руки, и каждый из этих лордов, вассалов, землевладельцев продал бы и её, и её семью за пару грошей.       Вообще, матушка юной наследницы знала очень много важных вещей, которые отчаянно пыталась вложить в блондинистую головушку своей доченьки, которая до определенного момента не замечала кровожадных оскалов всех, кто окружал их семью. Женщина пыталась предупредить о браке, о половых связях, о том, как лучше выбирать будущего мужа и о том, что роды — настоящее женское проклятье и поле сражения, которое нужно пережить. Эймма понимала, что не сможет достаточно объяснить Рейнире и что дочь не станет слушать предупреждений и будет фыркать на предупреждения о том, что ждёт её в родильной комнате, отведённой специально для этого. Плохо ли это? Нет. Такова судьба всех девочек тех времён.       Эймма, с болью в глазах и окутанная опасениями и странными предчувствиями, смотрела на свою молодую девочку и боялась, опасалась такой же судьбы для неё. Это был бич женщин, проклятье богов и главная их обязанность, и, если даже королевы были смертны пред участью родов, что же было с более бедными дамами и простолюдинками? В каких ужасающих муках они создавали новые жизни? Королева, вынашивающая ребёнка и понимающая, что костлявая смерть прохладным дыханием касается её полноватой шеи, была готова к этому испытанию снова, пусть и прекрасно знала, что не переживёт его. Что-то внутри нее подсказывало, острая интуиция ощущала, что эластичность её кожи уже не та и возраст совсем плох, стареющее тело не сможет выдержать произведение на свет наследника, и от этого ей было тягостно. В первую очередь перед мужем, который будет оставлен один против целого королевства плотоядных вельмож; женщине было стыдно и перед нерожденным ребёнком, которого она не сможет окутать любовью и лаской, и он будет выброшен в зубастый мир совсем один, без материнского тепла. Эймма понимала, что до ключевого дня остаётся всего пара полных лун, и она гордо приподнимала подбородок, беря себя же в руки — она знала всё, от и до, знала, как это будет от первой капли пота, которая скатится по её побелевшему лицу, и знала, что это её последний шанс.       Она уже пережила несколько тяжелейших выкидышей, и от смутных воспоминаний о виде голубоватых трупиков её не дышащих детей Эймме становилось действительно дурно, она уже потеряла одного мальчика, который мог бы стать истинным королем, и понимала, что эта, седьмая беременность станет началом её конца. Женщина была немой свидетельницей решения, которое принял её муж в тайне от неё: некоторые шептуны и маленькие ушки дворца спешно донесли ей, что Визерис уже говорил с великим мейстером, и они оба обсудили, сухо и быстро, сложность ситуации, ведь ребёнок в её чреве явно располагался неверно, поэтому роды могли снова пойти не так. Эймма тихо хмыкнула, когда ей с сожалением передали факт того, что король согласился на убийственную для женщины операцию, в ходе которой она точно отдаст душу богам. Король даже бровью не повёл, ведь шанс рождения наследника на чаше весов был весомее, чем жизнь королевы, которая прожила с ним почти двадцать лет.       — Видимо, такова моя участь, — надорвавшимся голосом ответила женщина, пытаясь сгладить неловкость момента перед юным шептуном, который донёс ей её приговор. Бедный ребёнок не знал куда себя деть и прятал глаза полные слёз от королевы. — Постель для нас, девочек, всегда была и будет полем самого ужасного сражения. Не все это переживут и, видимо, мой час тоже пробил.       Она посмотрела куда-то в сторону распахнутого настежь окна, в которое врывался бойкий морской ветер и танцевал с шёлковыми шторами, а в глазах уже знающей о своей гибели королевы плескалась нежная грусть. Немного полной и дряблой рукой она поглаживала свой округлённый живот, в котором жил и рос её персональный убийца, и Эймма могла лишь надеяться, что он выживет, в отличие от матери. В её голове вертелись и кружились варианты событий, нутро содрогалось от воспоминаний о том, как снова её чрево будет рваться на сотни кусочков, о том, как липкая бурлящая кровь будет окроплять ноги, а плоть будет трещать, как снова и снова она будет взмаливать о том, чтоб это скорее кончилось.       — Как бы я мечтала, чтоб моя дочь никогда не переживала этого же… Чтоб она родила одного крепкого наследника и никогда не мучилась, пытаясь выдавить из себя ещё кого-то. Чтоб королевой была она и никто не смел распоряжаться её жизнью, решая кому выжить, а кому нет.       Эймма Таргариен поджала губы в очень натянутой улыбке, пытаясь успокоить себя перед сном, и легким дуновением затушила дрожащую свечу, которая тоскливо освещала просторную комнату королевы. Через недолгих четыре месяца она умрёт от обильной потери крови в этой же самой комнате, на белоснежных простынях, когда великий мейстер будет извлекать из её утробы долгожданного мальчика и наследника Бейлона, который, к ужасу всех в королевстве, уже не дышал, как собственно, и его мать. Ни одна из сотни служанок, в ужасе суетящихся вокруг женщины и пытающихся тряпками собрать хотя бы часть льющейся на пол крови, ни один из мейстеров, ни даже король, в тихом ужасе наблюдающий за этой картиной, никто не мог помочь ей и утихомирить разрывающую её боль. На сером лице, окропленном слезами и кровью, останется отпечаток неизбежности перед смертью и ужаса, ведь последним пониманием, пришедшим в голову королевы перед её унизительной смертью, было не то, что её жданный сын погиб едва появившись на свет, не отвращение к мужу, спокойно предавшему её и позволившему вспороть ей живот лишь бы добиться своего, а то, что её девочка, её одиннадцатилетняя Рейнира останется без матери, одна, без защиты и помощи, и будет обречена на те же муки.       Просто ужасающая весть о том, что королева-мать умерла при родах вместе с едва рожденным ребёнком, настигла юную наследницу глухим ударом обуха по голове на одном из многочисленных балов, которые просто обожал устраивать её легкомысленный папенька, который большую часть своего правления вёл балы и конечно же пиры, на которых танцевал денно и нощно. Она слегка потерялась в пространстве, весь мир замедлился, начал тонуть и переливаться странными оттенками, Рейнира пропустила вздох и крепко сжала в руке подол своего красного атласного платья, которое как раз накануне выбирала ей матушка.       — Мне бы не хотелось, чтоб завтра ты была в чёрном, милая, — ласково ворковала над принцессой Эймма, восседая в своём мягком кресле с огромным изголовьем. Она уже не могла стоять самостоятельно, так сильно округлилась женская фигура под влиянием беременности и так отекли её ноги, поэтому жестами показывала двум портнихам и парочке служанок, какое платье точно отпадает и не будет на званом ужине по поводу какого-то очередного важного объявления короля и возвращения принца Деймона. Рейнира, несмотря на свою своенравность и желание решать всё самостоятельно, не была против того, что сейчас бразды правления были крепко сжаты её матерью — у королевы Эйммы было действительно мало приятных моментов в последние месяцы, её жутко выматывала беременность, которая вытягивала из её сущности все соки и жизненные силы, ограничивала движения и забирала дыхание при малейших движениях. Она больше не могла ходить на многочисленные балы, встречать гостей и внимательным вздором провожала своего мужа, которому вынашивала ребёнка, который неспешно, вразвалочку удалялся в глубины замка, лишь мимолётно уточнив как самочувствие его супруги. Все знали и понимали, куда он идёт. И к кому он идёт.       Принцесса ощущала тщательно скрытую тоску своей матери и поэтому осознавала, как важно женщине быть ближе к дочке сейчас. Это позволяло ей чувствовать себя нужной и важной, хоть кому-то. Рейнира именно поэтому улыбалась краешками дымчато-розовых губ на ворчание королевы по поводу неподходящих платьев, которые никак не устраивали её и все отвергались одно за другим, по причине недостаточности праздничных оттенков, малого количества камней и дешевизны материалов.       — Вон то, вот-вот, с чудесным воротом, — наконец-то воскликнула королева, указывая на алое платье, с белоснежным воротом: достаточно ушито камнями, чтоб удовлетворить королеву, не слишком открытое, но очень нежное. Эймма так счастливо смеялась и хлопала в ладоши, смотря на это необыкновенное платье.       Этот момент вихрем пронесся в голове Рейниры, она ощутила противный толчок сердца внутри грудины и привстала со своего почетного места на трибуне, ведь перед званным ужином отец устроил грандиозные скачки. Принцесса жадно попыталась вздохнуть, но у неё никак не выходило схватить немного воздуха, кислород никак не добирался до лёгких, а может их разорвало на клочья от боли, весь мир растекался в её руках и стекал куда-то сквозь тонкие пальцы, она потерянно озиралась по сторонам и не узнавала лиц. Девочка рухнула обратно на кресло и потеряно опустила плечи, спустя время она даже не сможет сказать, от кого именно услышала эту ужасающую весть — Визерис явно не хотел, чтоб кто-то знал во время празднества о том, что случилось среди многочисленных комнат и закоулков огромного замка, в котором сегодня не было места горю. На этом празднике жизни, где рыцари с удовольствием дырявили друг другу конечности и калечили лошадей, где лилось перестоянное вино и шуты на потеху стояли на голове, не было места для парочки слуг, которые спешно прочищали тело и пытались смыть с него присохшую намертво кровь.       Рейнира лишь краем глаза после торжества заглянет в комнату матушки, и то, крепко сжимая в руках золотую ручку дубовой двери, чтоб не рухнуть на пол от явившегося перед ней ужаса, и именно тогда она поймет, что имела в виду Эймма, говоря о поле битвы. Десятки окровавленных смятых простыней, лежавших на алой постели и на полу, спёртый запах пота и густой аромат запекшейся крови, заползающий прямо в глотку, заставят девочку зажать рот рукой, давя подкатывающий рвотный рефлекс. Разорванные драгоценные украшения королевы, которые она в агонии срывала с себя и выбрасывала прочь, клочки её шёлкового ночного платья, которые мейстер резал после неудачной операции вместе с пуповиной младенца, надеясь спасти хотя бы мальчика. Небольшие лужицы крови подле постели, уже крепко высохшие в каменный пол, мясистые сгустки мяса и плоть погибшей женщины на самой постели, и одна разорванная в пух и прах подушка: королева в предсмертной истерике пыталась зацепиться хоть за что-то, сжать в руках хоть что-то, раз её муж боялся подать ей руки, чтоб не сойти с ума от боли и удержаться в сознании в последние секунды своей недолгой жизни.       Визерис пытался скрыть факт гибели королевы и именно из-за этого велел всего паре человек заняться телами, поэтому не осталось никого, кто мог бы привести комнату в божеский вид и скрыть место преступления над невинной женщиной. Но даже так, слухи очень скользки и вытекая из одного рта, они сразу же цепляются за губы другого, и так опутывают своей склизкой правдой всех в округе. Замок живёт своей жизнью и скрыть в нём нельзя ничего, из-за этого ни один десяток слуг слышали вопли королевы, топот мейстеровских ног и суету, которая воцарилась в западном крыле. Когда мимо пронёсся сам Визерис со своей десницей, Отто, всем стало понятно всё и удержать эту новость оказалось невозможным.       — Рейнира, прошу, услышь меня, — вытянутое лицо огневолосой Алисенты мелькало перед невидящими глазами принцессы, но старшая никак не могла докричаться. Хайтауэр отчаянно пыталась притянуть внимание своей младшей подруги к себе, вытянуть из транса, искренне боясь за её состояние, пока вся толпа приглашенных и придворных бесстыдно гудела в смятении из-за несшегося среди них слуха. Они даже не стеснялись показывать то, что всё узнали. — Боги, Рейнира…       Пустые фиалковые глаза принцессы остановились на своей старой подруге, единственной и родной, преданной и нежной, которая всегда была на стороне Таргариен и поддерживала Рейниру во всем, и волна жгучей обиды захлестнула молодую наследницу. Она могла принимать то, что её подруга послушно легла под деда Рейниры, что её отец ночами приходит к податливой и кроткой, и конечно прелестной дочери десницы, сира Отто, что её отец не стеснялся изменять беременной жене и Рейнира знала, что Алисент лишь чудом ещё не беременна от короля, но было ли легче сейчас от этого? Девочка поджала губы, чтоб сдержать вскрик ужаса и боли внутри, она закрыла лицо руками и не могла противиться тому, что единственное родное ей существо после погибшей матери обнимало её, а ночью будет обнимать её отца, который даже не навестит тело сына и жены. У наследницы не было сил оттолкнуть, попросить не трогать, её хрупкое сердце разбилось сотню раз за секунду, и кто бы не был рядом с ней, ей было бы так же тошно и противно.       Никто в этом чёртовом королевстве не мог понять того, куда и как проваливалась земля под ногами принцессы и из-за чего она отчаянно держалась за кресло, на котором сидела — все остальное казалось ей просто нереальным. Есть она и островок в этом ужасе реальности.       — Рейнира, услышь меня, — продолжала настаивать Хайтауэр, легонько потрясывая младшую подругу за плечо, в зелёных глазах девушки стояли огромные капли прозрачных слёз. Её белоснежная кожа горела от стыда, и она понимала, что принцесса всё знает и её пустой взгляд куда-то сквозь Алисент лишь подтвердил это. — Боги, я могу помочь? Я могу что-то сделать для тебя?       Впервые за все годы их дружбы, Алисент увидела нечто инородное и непривычное для себя: Рейнира приподняла голову, и её затуманенный фиалковый взгляд немного замедлился, стал более хищным и внимательным, что-то внимательно выискивая в подоле алого платья. Пара прядей белоснежных, почти прозрачных волос прилипли к вспотевшему лбу и веснушчатым щекам наследницы, попадали на плотно сжатые губы. Таргариен была неспешна и внимательна, чутка к окружающим звукам и ощущениям, выжидала чего-то и, к ужасу дочери десницы, до боли напоминала раненого дракона, который только что потерял своего наездника и не смог его уберечь. Рейнира крепко сжала во вспотевшей ладошке кулон, который когда-то ей отдала матушка — крупную и почти идеальную жемчужину — и именно сейчас она держала её в реальности, не давая провалиться в панику.       Что ощущает ребёнок, потерявший мать? Что ощущает дракон, лишившийся хозяина? Можно ли передать эту адскую боль, прожигающую душу и выворачивающую её наизнанку? Может ли ребёнок описать как это, потерять шанс на теплоту материнских рук и нежность их, окутывающую любовь, которая могла бы спасти от всего мира? Что ощутила Рейнира Таргариен, думая о том, что холодеющий труп её матери, её опоры и главной поддержки, стынет где-то в подвалах замка, что она переживала, зная, что никогда не услышит нежности в её голосе, никогда больше не увидит лёгкой встревоженности в глазах и не поймет, что она — самая любимая и прелестная девочка. Каждому на свете нужна мать, любящая и защищающая, и Эймма была готова убить за своего единственного выжившего ребёнка. Высшая суть любви была в том, что Рейнира любила свою болтливую и иногда строгую маму, которая постоянно что-то рассказывала и хотела дать как можно больше дочери, ведь мужу было не до них, среди молодых любовниц и бурных пьянок. Боль была в том, что Эймма хлопала в ладоши, когда её доченька красиво наряжалась, а теперь Рейнира будет следить, чтоб её мать достойно одели в её последний путь. Чтоб скрыть вспоротое брюхо и дать ей наконец-то упокоиться, вместе с таким желанным сыном, которому принцесса завидовала: он сможет проводить матушку туда, наверх, и будет с ней теперь навечно, пока Рейнира оставлена в этом пустом мире, где все с таким упоением жуют кости её едва остывающей матери.       — Алисент, иди к отцу, — хрипло вытянула из себя Рейнира, даже не пытаясь объяснить к какому именно отцу она отправляет подружку, пусть та решает сама, кого больше хочет утешить.       — Послушай, мне правда очень жаль, — рыжевласка горячо схватила наследницу за локоть и потянула, пытаясь немного снять сжигающий её изнутри стыд. — Мне безмерно жаль, что это случилось с ней, это было очень плохо, ни одна женщина такого не заслуживает…       — Всё в порядке, — Таргариен смогла поднять голову и пусть удержать её на шее было так безумно сложно, она пыталась не шататься и держать спину ровно, вырисовывая на лице кривую и нереалистичную улыбку, в которой боли было больше, чем искренности. — Тебе такое не грозит, ты молодая и сильная. Родишь легко. Моя мать вынашивала семерых и лишь один ребёнок не умер. Иди к отцу.       — Пожалуйста, дай мне обнять тебя, — Алисент было невкусно проглатывать факт того, что Рейнира уже понимала, кто будет следующей женой короля Визериса и даже то, что юная принцесса прочла планы Отто, не смутило тогда Хайтауэр, но она хотела лишь искренне приласкать такую маленькую и потерянную девочку.       Алисент не была плоха, не была жестока, она лишь была податливой и построенной из послушания и уважения к своему отцу игрушкой, которая не имела личного мнения и самоуважения, но хранила в сердце огромный багаж нерастраченной ласки, которую так никогда и не потратит. Она не могла противиться желаниям отца, которые упорно вбивались в её голову, и девушка выполняла всё ради благополучия их дома, от обтирания и подтирания гениталий старого короля Джейхейриса, которому читала сутками и, по слухам, помимо ванн оказывала иные нежности. Об этом знали все, как и о том, как Отто наставлял робкую девушку прежде чем отправить к Визерису в постель среди ночи, не переживая за репутацию девушки и её чувства. Алисент была безумно красива и безмерно слаба, за что Рейнира уже в малолетстве ненавидела свою соратницу и будущую мачеху: в дальнейшей жизни Рейнира будет до жестокости сильной женщиной, и её зубы будут рвать плоть каждого, кто стоял на её пути. Она с самого детства не понимала Алисент.       — Почему ты просто не можешь сказать своему отцу нет? Почему ты терпишь его требования? Попыталась бы хотя бы возразить ему, — скалилась юная Таргариен, наблюдая за тем, как её подруга тщательно отмывалась в дубовой бочке после ночи ухаживаний за старым королём, который уже не мог стоять на ногах, но всё же не был прочь женской ласки.       — Ты просто юна, чтоб понять, не всегда мнение и взгляды что-то решают, — скромно улыбалась Алисент, продолжая растирать кожу и смывать с себя касания очередного мужчины из рода Таргариен.       Но время прошло, и Рейнира не поняла, не смирилась и не смогла проглатывать вещи, которые Алисент принимала за должное. В истории принцесса останется несгибаемой женщиной, и уже с юных лет она сжимала зубы, но не позволяла никому пойти против себя или поставить свои слова под сомнения. Много лет спустя она будет вспоминать, что у каждого человека есть мнение и выбор и, значит, Алисент Хайтауэр осознанно выбрала выполнять указания отца и садиться ровно на тот член, на который он указывал. Возможно, это фундаментальное различие меж ними и стало одной из причин сильнейшего непонимания, которое никогда более не сможет зарасти и склеить потерянную дружбу, но сейчас Рейнира сжала зубы и как можно аккуратнее смахнула с себя руки любовницы отца. Ей правда нужно было побыть одной и побыть в отдалении от сотни внимательных глаз, которые любопытно хотели вытащить её эмоции наружу, чтоб после это обсудить, чтоб не ощущать подкатывающей неловкости перед другими за то, как ей больно от потери родной и единственной матери. Она знала, что сейчас никто не может искренне сочувствовать ей или разделить её боль: отец, король Визерис, будет топить горе в податливом теле своей дорогой любовницы, весь подданный двор будет аккуратно перешептываться при виде наследницы, пытаясь понять её реакцию и поведение, чтоб после радостно разнести слухи всем в округе и показать, как страдает молодая принцесса. А больше, соответственно, у неё никого и не было.       Алисент сдалась и аккуратно приподняв подол своего простенького платья, поклонилась, стараясь спешно, но при этом тихо удалиться подальше от чужих глаз и от тихой злости Рейниры, которая больше не намеревалась скрывать то, что она знает про связь её отца. Щёки её все равно горели от стыда, но Хайтауэр уже увидела с другой трибуны одобрительный кивок отца, который обозначал, что девушку будут ждать в королевских покоях. Таргариен выдохнула с облегчением и наконец-то смогла незаметно для толпы утереть выступившие капельки слёз, которые было опасно показывать придворным лордам, которые после будут смеяться и злорадствовать над нежностью и хрупкостью «наследницы» железного трона.       Рейнира внимательно огляделась вокруг, стараясь скрыть тревожность и терзающие её чувства, и поняла, что от стадии яркого удивления и восторженности новостью, которая оживила королевство, наконец-то все перешли к бурным перешёптываниям и уже не замечали монарших особ. Визерис где-то исчез, да и рыжей макушки больше не было видно, что вызвало лишь усмешку у принцессы и острое чувство одиночества, которое никак нельзя было перекрыть и заглушить. Она отстрадает по матери, выплачет своё ночью, в огромную пуховую подушку, но сейчас она одна наедине с миром и нет никого, кто мог бы поддержать её искренне, ни одной живой души, которой на неё не плевать. Слёзы продолжали предательски подкатывать, но она правда не понимала как спуститься с этой трибуны, чтоб никто не заметил её отсутствия и не воспринял это за побег, девочке хотелось рыдать, спрятаться, попросить внимания и поддержки, но она даже не знала у кого.       Её блондинистая голова металась, девочка вертелась, чтоб понять, куда она может ретироваться, чтоб хотя бы перевести дух перед чертовым ужином, который она точно не могла пропустить, ведь это вызвало бы тонну вопросов и проблем, а главное, сомнений в её выдержке, которую она должна умело показывать в такое сложное время.       Кто-то тихо хмыкнул над её ухом и крепко сжал девичье плечо в руке, разворачивая Рейниру назад и заставляя подняться на ноги, даже не оставляя шанса на сопротивление.       — Только не плачь в голос, маленькая принцесса, договорились? Иначе порочный принц не сможет тебя спасти, — усмехнулся Деймон, уверенно уводя принцессу в темноту каменной длинной лестницы, снимая с неё бремя чужих взглядов и наглых вопросов, на которые она не хотела отвечать. Он не выглядел печально или грустно, он даже не старался выражать соболезнования, ему было плевать на смерть королевы, лишь лёгкая забава проскальзывала в его голосе и широкой развалистой походке, пока он тащил испуганную девочку за собой, в таинственные прохладные закоулки замка, заботливо пряча её от чужих взоров и прикрывая её своим порочным драконьим крылом.